В воскресенье вечером, возвращаясь домой, Тимми заехала в приют Святой Цецилии повидать детей и в конце концов осталась с ними ужинать. Вместо ожидаемых двух детей к ним поступило трое. Среди них был прелестный мальчик шести лет, которого пришлось забрать из патронатной семьи, – мало того что его зверски избивали в родной семье, так еще и приемные родители оказались садистами. Такое иногда случается. За ужином мальчик не произнес ни слова, только смотрел на всех огромными глазищами, и все попытки Тимми вовлечь его в разговор ни к чему не привели. Мальчик мучительно напомнил ей Блейка. Она недавно получила от его бабушки и дедушки открытку, они писали ей, что мальчик хорошо осваивается в новой жизни. И все равно Тимми порой тосковала о Блейке. Он всегда будет жить в ее сердце.

Сестра Анна объяснила, что ребенок страдает от посттравматического стресса и не говорит, совсем как Блейк. Он проходит курс лечения. Прощаясь, Тимми нежно провела рукой по его головке, но он тотчас вскинул руку, отталкивая ее, и в ужасе отскочил. Глаза Тимми наполнились слезами, она слишком хорошо представляла себе жизнь, которую вели эти дети перед тем, как им попасть в приют Святой Цецилии.

Поздно вечером опять позвонил Жан-Шарль, но сейчас он уже не говорил о том, что она смогла бы прилететь к нему. Говорил, как сильно ее любит, но голос был измученный. В Париже уже наступило утро понедельника, в клинике его ждали пациенты. Он сказал, что операция жены назначена на вторник. Сейчас он только об этом и мог говорить, и Тимми его молча слушала. Что она еще могла сделать для него? И она тоже твердила Жан-Шарлю, что любит его и ждет и будет ждать. Жан-Шарль говорил, что только благодаря ей и держится. Ей смертельно хотелось увидеться с ним, тем более сейчас, но она не хотела оказывать на него давление и потому ничего не говорила об этом своем желании. Пусть он знает, что Тимми понимает, каково ему сейчас приходится. Она надеялась, что если будет хотя бы стараться поддерживать его, это в конечном итоге обернется благом для них обоих, но на нее все чаще накатывали волны паники. Да уж, нелегкое время они сейчас переживают. Она его любит, но у нее нет никакой уверенности в нем. Она только знает, что они любят друг друга как сумасшедшие и что это безумие продолжается три месяца. И единственное, в чем она уверена, так это в том, что зимой у нее родится ребенок, если, конечно, беременность будет протекать нормально, ведь в ее возрасте вполне возможен неблагоприятный исход. И поскольку Тимми твердо решила, что ребенок у нее будет, разумнее всего пока подождать и ничего не говорить Жан-Шарлю, для этого есть тысяча и одна причина. Что касается ее, Тимми, она своего решения не переменит.

Тимми чувствовала, как дитя в ней растет, и от этого ее любовь к Жан-Шарлю тоже росла, она отчаянно тосковала по нему. И все эти дни то и дело плакала. Дэвид и Джейд не могли не видеть, какая Тимми ходит мрачная, но ни он, ни она ни о чем ее не спрашивали и вообще старались держаться в сторонке. Если Тимми захочет им рассказать, она сама все расскажет, так они считали. А она ничего не говорила им о том, что собирается в Париж, и после того как отменила свои встречи с текстильными предприятиями, никаких больше планов о сотрудничестве не строила. До конца мая в ее жизни не случилось ничего такого, что бы ее как-то изменило.

Незадолго до Дня памяти она снова завела с Жан-Шарлем разговор о том, что ей хочется прилететь в Париж. Его жене удалили опухоль, и через две недели должен был начаться курс химиотерапии. Наступил тот самый промежуток, о котором он говорил Тимми раньше, когда хотел, чтобы она к нему приехала. Она напомнила ему об этом, собираясь ехать в Малибу на три долгих выходных. На этой неделе она наконец-то побывала у гинеколога. Ребенок развивался нормально, она видела его на экране сонографа, видела, как бьется крошечное сердечко, и даже заплакала, увидев сонограмму. Ей сделали снимок сонограммы, и она все время носила этот снимок с собой. Согласно компьютерным расчетам и сведениям, которые она сама сообщила врачу, Тимми была на десятой неделе беременности, и ребенок должен был появиться на свет в начале января. Все это по-прежнему казалось Тимми чем-то не вполне реальным, особенно потому, что о ее беременности никто не знал, даже Жан-Шарль. Это была ее глубочайшая, заветнейшая тайна, она берегла ее, как зеницу ока, как берегла свою любовь к Жан-Шарлю и любовь Жан-Шарля к себе, хотя они не виделись с апреля, с того самого его судьбоносного приезда в Нью-Йорк, когда она зачала от него ребенка. Тимми все еще выжидала подходящего времени, когда можно будет сказать ему об этом, ей так этого хотелось, но только не по телефону и не в разгар драматических событий у него в семье. Нет, она дождется, когда все успокоится, он позволит ей приехать в Париж, ждать уже недолго, и она наконец ему скажет.

В пятницу вечером перед выходными, на которые приходился День памяти, Тимми спросила Жан-Шарля, какие дела у него намечены на ближайшее время. На другом конце раздался тяжелый вздох, и затем наступило молчание. Жан-Шарль все это время был как натянутая струна, нервы не выдерживали, Тимми чувствовала это всякий раз, как он разговаривал с ней. У него было такое чувство, будто его рвут на части. Он сказал Тимми, что его девочки панически боятся за мать. Их семья сейчас переживает очень тяжелое время. Можно подумать, что Тимми сейчас было легко и весело!

– Не знаю, Тимми. Я очень хочу тебя видеть. Каждый день хочу попросить тебя приехать. Но я просто не могу сейчас вырваться. Даже если бы ты приехала в Париж, я не смог бы проводить время с тобой так, как мне хочется, потому что с женой случилось несчастье, а дети совсем растерялись, безумно боятся за мать, и я должен их поддерживать. Я слишком уважаю тебя и не хочу разочаровать и огорчить.

Тимми была уверена, что он сказал это из самых добрых побуждений, и все равно почувствовала, что ее отталкивают. У нее чуть было не вырвалось, что она все равно готова приехать и увидеться с ним хоть на несколько минут, но ему это явно было не нужно, и он попросил Тимми подождать еще две-три недели, тогда станет понятно, как действует на жену химиотерапия. Еще одна отсрочка, хоть повод и вполне уважительный. Какие аргументы Тимми могла выдвинуть против рака, панического ужаса его детей и даже его собственной тревоги и горя, которое на них обрушилось? Никаких аргументов у нее не было. А что же она, Тимми? – спрашивал тихий голос откуда-то из глубины. Для нее сейчас нет места в той его жизни, она должна посмотреть правде в глаза, он может только разговаривать с ней по телефону. А ей нужно больше. Намного больше.

– А ты не смог бы вырваться на день-другой до того, как врачи приступят к химиотерапии?

Она даже надеялась, что на этот раз он позволит ей прилететь, потому что День памяти приходился на понедельник и она была свободна. Да Тимми и в любом случае прилетела бы, ей врач сказал, что можно. А сама она чувствовала, что радость встречи перевесит дискомфорт долгого полета и усталость. Она прошла бы по раскаленным угольям, чтобы его увидеть, а его бы такая мысль наверняка удивила. Этими раскаленными угольями сейчас был усыпан пол в его собственном доме. Когда Тимми удавалось успокоиться, она искренне его жалела. Но еще больше она жалела себя.

– Не знаю, что тебе сказать, любимая. Думаю, нам все-таки стоит подождать.

Подождать? Чего?! Что его жена после химиотерапии превратится в живой труп и у нее выпадут волосы? А дети впадут в еще большее отчаяние? Тогда он и вовсе не сможет ни на миг вырваться. Тимми видела, чтó ее ждет впереди, картина была безрадостная. Для них будущее тоже не сулило ничего хорошего. Жене предстоит тяжелейший в ее жизни период, Тимми знает это не понаслышке, с ее подругами такое происходило. И Жан-Шарлю тоже не позавидуешь, у него помимо этого еще и пациенты, которых он должен лечить.

– Прости, что я так поступаю с тобой и прошу проявить терпение. Но я знаю, что к концу лета, когда химия окажет свое воздействие, жене станет гораздо лучше. Облучение тоже трудно переносится, но все же легче, чем химиотерапия.

Вся жизнь сейчас сосредоточилась вокруг лечения жены Жан-Шарля, потому что он сам был на этом сосредоточен. И как ни сочувствовала ему Тимми, но и ей тоже было от него что-то нужно, а он ей во всем отказывал, она лишь знала, что далеко, в Париже, живет женатый мужчина, который ее любит, – или говорит, что любит. Их роман уже начинал казаться чем-то далеким и нереальным, во всяком случае ей, Тимми, и, вероятно, ему тоже. Единственной реальностью был ребенок, о котором Жан-Шарль не знал и о котором Тимми не хотела рассказывать ему, пока они не встретятся. Узнав, что она беременна, он еще больше растеряется и впадет в еще большее отчаяние, а ему сейчас и без того несладко. Тимми не хотела подливать масла в огонь, щадя и его, и себя. Она дала себе обещание и была твердо намерена его выполнить. Она не будет хитрить, просить, принуждать, шантажировать, бить на жалость. Расскажет ему об их ребенке только тогда, когда он сможет почувствовать, что это подарок судьбы, а не угроза. А пока пусть живет и не знает, что в ее лоне растет их дитя.

– Что ты пытаешься мне сказать? – печально спросила она, когда Жан-Шарль отказался поддержать ее надежду на встречу с ним, даже если она прилетит в Париж всего лишь на выходные. Их положение становилось все более и более безнадежным, и положение Жан-Шарля тоже. Их любовь была чем-то вроде прицепного вагона к поезду мучений, которым представлялась его жена.

– Я говорю, что не знаю, как быть, – вздохнул он. – Я люблю тебя, но не представляю, когда мы сможем увидеться. У жены рак, дети в отчаянии. Мне пришлось снять нашу квартиру с продажи, у нее начинается истерика от одной мысли, что ей придется куда-то переезжать в разгар такого мучительного лечения, и хотя бы от этого я ее избавил. Тимми, что я могу сказать? – У Тимми похолодело внутри. Он раньше не говорил ей, что снял квартиру с продажи. – Что ты хочешь, чтобы я сделал, когда вокруг происходит такое?