Амелия Грей - С любовью, герцог

– Он самый.

– Благодарю, молодой человек, – с кряхтением опускаясь на неудобный деревянный стул, сказал старик. – Похоже, в скором времени мне придется отказаться от посещения этого клуба, но я решил, что этот день еще не настал. По крайней мере, это произойдет не сегодня.

– Сдается мне, что и не завтра тоже. И не послезавтра, – с некоторым подобострастием польстил старику Хоксторн. – Вы так ловко орудуете тростью и вполне уверенно передвигаетесь, что никому и в голову не придет усомниться в этом.

– Да, куда же без нее, без трости, – довольно хихикнул старик и постучал по полу заостренным концом. – Спасает меня: не дает задевать стулья, натыкаться на людей на улице и на чертовы фонарные столбы.

– Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию? Хотелось бы кое о чем поговорить.

– Напротив, буду только рад, ваша светлость. В старости одиночество ощущаешь особенно остро. Знаете, я ведь и у двери сажусь для того, чтобы переброситься парой слов с теми, кто входит или выходит. Ведь правила клуба этого не запрещают, верно?

– Я думал, вам просто нравится сидеть на виду у всех, – солгал Хок.

Все в «Уайтсе» знали, зачем старик садится в проходе.

– Да, это мое любимое место, – согласился сэр Уэлби, – и теперь вы знаете почему. К моему великому сожалению, в бильярдную мне теперь вход заказан: какой из меня игрок, – да и за карточным столом какой от меня толк.

Старик вдруг насупил кустистые брови и воскликнул:

– Кажется, я слышал стук кружки о стол или мне показалось? Что вы такое пьете?

– Эль, – понял его Хоксторн и жестом подозвал лакея. – Вы ведь не откажетесь от кружечки-другой?

– Вы угощаете? – уточнил старик, и в его водянистых подслеповатых глазах блеснул озорной огонек.

– Разумеется.

– В таком случае я бы предпочел стаканчик их замечательного бренди.

Хок рассмеялся и велел лакею принести старику бренди.

– Я вот о чем хотел спросить: вы, случайно, ничего нового не слышали от тех болтунов, что в прошлом году распускали слухи насчет сестер герцога Гриффина? Или, может, вспомнили, кто это были?

– Нет, ничего нового сказать не могу. С тех пор я ни разу не слышал их голоса, как бы ни было это странно. Правда, как-то раз посетовал, что сент-джеймсские повесы так и не поплатились за содеянное, а ему ответили, что не все потеряно и восстановить справедливость можно, ведь есть еще сестры-близняшки.

Хоксторн почувствовал, как зашевелились волосы на затылке. Так было всякий раз, когда до него доходили подобные слухи.

– Но ведь в прошлом сезоне ничего плохого с сестрами Гриффина не случилось. Может, кто-то захочет теперь навредить моей сестре, леди Адель? До вас не доходили такие слухи?

Старик так отчаянно замотал головой, что на лицо ему упала длинная седая прядь.

– Нет-нет, ваша светлость, ничего такого я не слышал, но, должен признаться, вы меня не удивили.

– Да уж, удивляться не приходится: молодежь совсем распустилась, никакого уважения к старшим. Думаю, поэтому те юнцы так редко заглядывают в «Уайтс»: им среди уважаемых людей в столь респектабельном заведении делать нечего.

– Ваша светлость, может, герцогу Гриффину стоит поговорить с управляющим? Тот мог бы опросить обслугу. Лакеи, как правило, все замечают. Возможно, кто-то и вспомнит, кто из редких гостей в тот день был в клубе.

– Не думаю: им некогда глазеть по сторонам – работы полно.

– Да, и они выполняют ее на совесть, что хорошо. Потому мы и любим сюда ходить.

– Вы ведь будете держать ухо востро и сообщите мне, если что услышите?

– Непременно. Я и герцогу Гриффину это пообещал, так что вы будете вторым.

Между тем подоспел лакей с бренди для сэра Уэлби. Старик понюхал напиток, покрутив в руках бокал, затем пригубил и задумчиво произнес:

– Нет, я, пожалуй, передумал: вы будете первым, а герцог Гриффин – вторым.

Хоксторн улыбнулся, поблагодарил старика и, ловко увернувшись от столкновения с лорд-мэром, быстро покинул зал. Он хотел было сыграть партию-другую в покер, но понял, что сосредоточиться на игре не сможет – не дают покоя мысли о той, что осталась в Маммот-Хаусе.

Лоретта задохнулась от возмущения.

– Я не ослышалась? Ты только что назвал меня старой каргой?

– Ты и есть карга. Давай вали отсюда, доматывайся до кого-нибудь другого.

Длинные, неопределенного цвета волосы Фарли местами сбились в колтуны от грязи, ночной колпак, что Лоретта связала собственноручно и надела ему на голову, пока он спал, валялся на полу. Мятая ночная сорочка болталась на худеньком теле, как на вешалке. Темно-карие глаза, казавшиеся слишком большими для бледного узкого лица, смотрели зло, исподлобья. Никто и никогда Лоретту не называл старой каргой. Она не знала, как реагировать на столь неуважительное к себе отношение и на такую черную неблагодарность. Хотя скорее всего мальчик просто ничего не помнил, поскольку лежал без сознания и не видел, кто сидел у его постели, гладил по голове и менял компрессы, кто шептал ему ласковые слова и молился за него. Похоже, он не помнил, как в бреду бросался в ее объятия, прижимался к ней всем худеньким дрожащим телом и звал маму. Наверное, ему и в голову не приходило, что выжил он только благодаря неустанной заботе тех, кто приютил его в этом доме.

Но Лоретта не могла, как бы ей этого ни хотелось, считать его оскорбления бредом сумасшедшего: жара у него не было со вчерашнего дня, он по-прежнему был очень бледен и слаб, но уже в полном сознании. Говорил он хриплым срывающимся шепотом, и кашель не только не проходил, а только усилился.

И все же Лоретта теперь не сомневалась, что Фарли выкарабкается: характер у него бойцовский, воля к жизни и стойкость не могут не восхищать, но с самого начала он должен усвоить, что в обиду она себя не даст. Хамство следует пресечь, причем немедленно.

– Молодой человек, – спокойно, четко проговаривая слова, произнесла Лоретта, глядя на Фарли в упор, – вы гость в этом доме, а я – хозяйка. Пока находитесь здесь, вы должны обращаться ко мне с должным почтением. В противном случае вас переселят в хлев, и там будете жить до тех пор, пока не встанете на ноги. Даю слово, что в хлеву у вас не будет ни мягкой кровати, ни теплого одеяла, а также никто не станет растапливать вам там печь и подносить еду. Отныне и впредь вы будете обращаться ко мне «мисс Квик» и никак иначе.

– Да мне плевать! Будь ты хоть королева английская, я не стану глотать помои, что ты пытаешься в меня впихнуть, – перекосившись, процедил Фарли.

– Это лекарство от кашля.

Ткнув себя большим пальцем в грудь, мальчишка зло прохрипел:

– Да я лучше сдохну, чертова ведьма!

Лоретта не находила слов. Спасенный ею ребенок оказался настоящим исчадием ада. Куда же пропал тот испуганный мальчик, что жалобно всхлипывал, называл ее мамой и боялся отпустить хоть на миг? Его озлобленность на весь мир ставила ее в тупик. Все, что она могла этому противопоставить, – твердая решимость не сдавать позиции. Требовательность и бесчувственность не одно и то же, напомнила она себе.

– Когда-нибудь это непременно произойдет: ты умрешь, – спокойно согласилась с ним Лоретта, – но не сегодня и не здесь, так что будь добр подчиняться правилам, принятым в этом доме. Запомни: здесь не принято произносить бранные слова. Каждый может вспылить, повысить голос, но это не значит, что можно позволять себе неуважительно относиться к окружающим.

Ответом ей был издевательский смех, перешедший в надрывный кашель, а потом и в приступ удушья, и Лоретта принялась растирать ему спину между лопатками, пытаясь снять спазм и облегчить состояние. Окончательно обессилев, Фарли затих и упал навзничь. Лоретта, измученная не меньше парнишки, присела рядом с ним на край кровати.

Переломить его отношение к жизни будет очень непросто, но она не собиралась сдаваться. Если ему не дорога собственная жизнь, то ей совсем не безразлично, умрет он или выживет.

Пакстон, увы, никак ей не помогал в уходе за мальчиком, несмотря на клятвенные уверения о готовности взять львиную долю забот о больном на себя. Когда надо было посидеть у постели, у Пакстона всякий раз находились дела поважнее.

Лоретта не осуждала брата, потому что знала: у Пакстона доброе сердце, он желает Фарли только добра, просто не научился выражать свои чувства словом и делом. Брат заглядывал к больному всего пару раз, да и то на несколько минут, а потом признался сестре, что понятия не имеет, как за ним ухаживать, и предложил вверить заботу о нем слугам.

Наверное, так и следовало поступить, и миссис Хадлстон поддерживала Пакстона, но Лоретте все равно нечем было заполнить время, и она не видела ничего дурного в том, чтобы делать что-то полезное. Забота о больном ребенке, как ни странно, добавляла ярких красок в унылую канву ее существования.

После того как дыхание Фарли выровнялось, Лоретта взяла со стола чашку и протянула ему.

– Выпей, и тебе станет легче, поверь.

Взгляд Фарли, обращенный на нее, был совершенно пустым. Вместе с гневом из него, казалось, ушла сама жизнь. Даже не поморщившись, он выпил все до дна и, не проронив ни слова, вернул кружку Лоретте. Она не услышала от него ни жалоб, ни благодарности.

Мальчик не только не старался ей понравиться, а, напротив, делал все, чтобы вывести ее из себя, но она, несмотря ни на что, почему-то испытывала симпатию к этому сорванцу. В определенном смысле Фарли напоминал ей герцога Хоксторна – при первой встрече его светлость тоже сделал все, чтобы ее разозлить, но добился прямо противоположного: вызвал симпатию, а возможно, даже больше, чем симпатию.