— Меня будут судить за то, что я чуть не прикончила киллера?

— Не думаю, что дело дойдет до суда, — отозвался Ворохов, — вы помогли задержать особо опасного преступника. В Уголовном кодексе есть статья 38, которая определяет, что причинение вреда лицу, совершившему преступление, при его задержании и пресечении возможности совершения им новых преступлений не является преступлением. Но стрельба из незаконного оружия при большом скоплении народа… Тут как посмотрит прокурор. Слава богу, все обошлось, никто, кроме киллера и, возможно, одного из его сообщников, от вашей стрельбы не пострадал.

— Так я еще и сообщника подстрелила? — изумилась Даша.

— Да, на полу брошенных «Жигулей» мы обнаружили приличную лужу крови.

— Я рада, что оказалась вам полезной, — сухо сказала Даша, — и, вероятно, воспользуюсь вашим советом. Ведь пистолет и впрямь мог подкатиться мне под ноги. Но поверит ли следователь столь удачному стечению обстоятельств?

— А это уже его проблемы, Дарья Витальевна, — улыбнулся Ворохов, — главное, что мы схватили этого чудилу! Благодаря вам схватили!

Глава 19

Тяжелые железные двери захлопнулись за ее спиной. Лязгнул замок. Весь мир остался там, за порогом мрачного здания с зарешеченными окнами и крепкими дверями с несколькими запорами, глазком и окошечком, в которое подают миски с тем, что не зря прозвали баландой, такой у этого пойла вид, запах и вкус.

В этих стенах, окрашенных в серо-зеленые грязные тона, перестаешь чувствовать себя человеком. Каждый здесь выживает по-своему, каждый, будь то мужчина или женщина, кто ждет своей участи на деревянных нарах в переполненных камерах. Здесь витают запахи немытого тела, грязной одежды и параши, хлорки и испражнений и свет едва проникает в узкое оконце, забранное несколькими решетками изнутри и снаружи и расположенное под самым потолком.

Перед тем как она перешагнула порог камеры, у Даши изъяли какую-то оставшуюся в карманах мелочь, серьги и кольцо, то самое, которое ей подарил Паша, а также часы и цепочку с крестиком, составили опись, сложили все это в пакет, опечатали и спрятали в сейф.

Следователем прокуратуры была высокая женщина лет пятидесяти, усталая и раздраженная. Она курила «Приму» и старалась не смотреть Даше в глаза, когда задавала ей свои вопросы. Ничего нового в них не оказалось. Даша подтвердила то, что успела сообщить Корнееву и Ворохову. С пистолетом тоже обошлось. Она объяснила все, как посоветовали оперативники, и, похоже, следователя это удовлетворило. По крайней мере, никаких уточняющих вопросов больше не последовало.

Конечно, ей очень не хотелось проводить двое суток в ИВС. Но следователь вслед за Корнеевым убедила Дашу, что ей придется пробыть сорок восемь часов в этих, не слишком приятных условиях в целях собственной безопасности. К тому же по ходу следствия могли возникнуть новые вопросы, требовавшие немедленного ответа, и Даша должна быть под рукой. Правда, она поинтересовалась, как же будут обстоять дела с ее безопасностью по истечении отведенных законом суток и не возникнет ли новая необходимость перевести ее теперь уже в СИЗО.

Следователь хмыкнула и прикурила сигарету от окурка предыдущей. И после этого сердито заявила:

— Не язвите, гражданка! Потребуется, переведем в следственный изолятор. И молите бога, чтобы не открылись новые обстоятельства. — Она очень выразительно постучала пальцем по листкам только что подписанного Дашей протокола.

И Даша смирилась. Действительно, осталось уповать только на бога и непредвзятое следствие. А ИВС? Что ж, как писателю, ей надо на собственной шкуре испытать то, что порой испытывали герои ее книг, а значит, пройти через изолятор временного содержания, кажется, именно так расшифровывалась эта аббревиатура, хотя она узнала и другое его название. Милиционеры между собой процедуру водворения в камеру изолятора называли «спуском в трюм». И это определение гораздо больше соответствует действительности.

Глаза медленно привыкали к царившему в камере сумраку. Кроме нее, в «трюме» пребывали еще четыре женщины, которые молча опустились на низкие нары, стоило конвойному захлопнуть за новенькой двери.

Даша продолжала стоять, не зная, как себя вести в подобной ситуации. У женщин поблескивали глаза, Даша поняла, что ее очень пристально изучают, но не могла разобрать, старые они или молодые, так как лица ее новоявленных соседок скрывались в тени: другого освещения, кроме жидкого света из грязного окна, в камере не было.

— Здравствуйте, — наконец сказала Даша. — Меня зовут Дарья Витальевна.

— Мы тута без отчества, — раздался со стороны нар хрипловатый, словно простуженный, голос. — Тута, милочка, без пардонов… Я вот по ксиве Ульяна, а кто меня Улькой кличет? Следаки да вертухаи! Менты и те все больше погонялу вспоминают: Чапайка я по-нашему, по-блатному, значится.

Невысокая плотная женщина с несоразмерно широкими плечами поднялась с нар, приблизилась к Даше и обошла вокруг нее, оглядывая с ног до головы.

— А ты ниче, шкварочка, справная! — Она потянула ее за рукав пуховика. — Скидавай! У нас тута, как в коммунизме, че твое, то мое, а че мое, тоже мое!

— Не снимайте куртку! — раздался чей-то тихий голос со стороны нар. — Здесь прохладно, а эта тварь живо ее под себя приспособит!

— Хто тварь? Хто тварь? — Чапайка, раскинув руки, пошла на нары. — Я ж тебе, лосиха, пасть порву!

— Отвяжись, дура! — отозвался другой, более молодой и звонкий голос. — Достала уже! Сейчас в дверь постучу!

— А ты, Галька, не рыпайся! — Чапайка остановилась. — Я тя ночью придушу, и ничегошеньки мне не будет. Бабам вышку не дают, и бессрочник тож не светит! А мне че? Где пять, там и шесть… Велико дело!

— Попробуй! — Из мрака выступила высокая молодая женщина в дорогом, но замызганном брючном костюме. — Подойди! Я тебе так врежу, что мало не покажется!

— Оставьте ее, Галя! — раздался опять тот же голос, судя по всему, принадлежавший пожилой женщине. — Эту мерзавку ничем не проймешь! — И обратился уже к Даше: — Присаживайтесь на нары, к нам поближе!

— Ага! Забрось-ка косточки на нары! — дурашливо выкрикнула Чапайка и, уткнув руки в бока, вдруг пронзительно заголосила:


Воровать завяжу я на время,

Чтоб с тобой, дорогая, пожить,

Любоваться твоей красотою

И колымскую жизнь позабыть…


Тут же открылся дверной глазок, и сердитый мужской голос приказал:

— Заткни фонтан, Чапаенко! Еще раз заорешь, пойдешь на хрен нужник драить.

Баба петь прекратила и, что-то пробурчав себе под нос, устроилась в противоположном углу деревянного настила. Она долго там ворочалась, тихо и грязно ругалась, но, кажется, утратила к новенькой всяческий интерес. Даша же очутилась в странной компании. Кроме той, что в дорогом костюме, ее соседками по камере оказались: хрупкая женщина в длинной юбке и вязаной кофте, она куталась в старенькую пуховую шаль, и молоденькая, лет восемнадцати, девица в короткой лисьей шубке и в коротких же, не по сезону шортиках. Колготки на коленях у нее были изорваны, на пятках тоже светились дырки, потому что девица сидела на нарах по-турецки и без обуви. На полу валялись высокие сапоги-ботфорты. Один — с отлетевшим каблуком.

— Присаживайтесь, — повторила женщина с шалью на плечах.

Даша вгляделась в ее лицо. Никак ровесница — если и старше, то ненамного. Но по голосу не скажешь. По голосу — лет шестьдесят, не меньше.

Даша подчинилась ей и опустилась на доски.

— Ты пуховик сымай! — посоветовала ей девица в рваных колготках. — Дальше «трюма» его не скрадут. А на Чапайку ты внимания не обращай! Это она так, куражится над новенькими! Только Галька ей рога обломала, живо фонарь подвесила.

— Шо там балабонишь, сикалка! — отозвалась из своего угла Чапайка. — Эта хто кому фонарь?

— Тебе, тебе подвесила, — отозвалась весело девица и добавила: — Заткни хлебало, чтобы не воняло!

— Эля, — сказала женщина в шали укоризненно, — что за язык?

— Простите, Наталья Сергеевна, — виновато произнесла девица и шмыгнула носом. — Эта лярва, простите, сука то есть… — она тихонько засмеялась, — нормальный язык забыла, правда забыла…

Женщина покачала головой и протянула Даше ладонь:

— Наталья Сергеевна. Бывшая учительница словесности. Учила таких молодых дурочек русскому языку и литературе, а теперь вот сама учусь… Новой жизни учусь, за решеткой.

— Что случилось? — спросила Даша. Странное удушье, не дававшее ей покоя с утра, самым удивительным образом исчезло в этой вонючей и сырой камере. И она снова обрела способность говорить и сочувствовать чужому горю.

— Сто пятая, — ответила тихо учительница. — Убийство…

— Она мужика своего порешила, топором по кумполу, — радостно сообщила из своего угла мерзкая баба. — Учительша, как теперя деток учить будешь?

— Заткнись! — произнесла угрожающе Галина и сжала кулаки. — Заткнись, сука! Язык вырву, погань такая!

— Успокойся, Галя! — Наталья Сергеевна даже улыбнулась краешком рта. — Я уже привыкла. А поначалу, когда это… случилось, в петлю полезла, да свекровь не позволила… От стыда полезла, перед родителями, учениками, перед детьми своими… И только здесь поняла, что ничего не боюсь. И людской молвы не боюсь, и за детей не боюсь, потому что этого выродка прикончила, который всю жизнь нас ломал, издевался… — Она закрыла лицо ладонями и покачала головой: — Что это я? Простите! У каждого свое горе! Простите!

— Вежливая, без «пардоньте» слова не скажет! — захихикала опять Чапайка. — Ниче, на зону вместе пошкандыляем. Лет этак десять подкинут за то, что с умыслом…

— Что значит — с умыслом? — спросила Даша.

— Специально готовилась, топор за дверью держала, — пояснила Галина и погладила учительницу по руке. — Муж у нее сильно пил, избивал, дочку ее от первого брака преследовал, сама понимаешь… А в селе все на виду. Девчонку стали дразнить, вот Наташа и не выдержала… Только на следствии надо хитрее быть, страдания свои на первый план выпячивать, слезами горькими уливаться, а она все как есть вылепила. «Да, хотела убить! Готовилась! Убила и не жалею об этом!» Впрочем, следакам на наши страдания… — Она махнула рукой и отвернулась.