Кусая губы, Мара огорченно смотрела на кнопки телефона и вдруг поняла, что есть еще один человек, который обязательно разделит ее радость. Набрав номер Евдокии Ивановны, Мара ждала недолго.

— Алло. — Голос был тихий, словно человека только что подняли с постели.

— Тетя Дусечка, добрый день!

— Добрый, Марочка!

— Я поступила, тетя Дуся! Вам первой звоню. Я поступила, сдала последний экзамен. Все!

— Поздравляю, милая, — так же тихо, но радостно ответила Евдокия Ивановна.

— Я приеду к вам, можно?

— Это твой дом, девочка. Ты можешь приезжать когда хочешь, не спрашивая разрешения. Только я простужена. Температура высокая, горло, кашель. Ты бы воздержалась, милая.

— Вы больны? — Мара почувствовала, что краснеет. Когда же она в последний раз звонила тете Дусе? Не говоря уже о том, что в гостях у нее она была почти два месяца назад…

— Простуда, девочка, обыкновенная простуда. Просто мы, пожилые люди, даже такие пустяки преодолеваем долго, нелегко.

— Я приеду. Какие лекарства нужны? — настойчиво спросила Мара.

— Все есть. Честное слово, есть. Не беспокойся, пожалуйста. Надо же было мне пожаловаться, — огорченно вздохнула Евдокия Ивановна. — Просто я не могу допустить, чтобы ты заболела в такой знаменательный момент. Я рада за тебя. Спасибо, что не забываешь. Твоя радость — моя радость, твоя беда — моя беда.

И тут Мара расплакалась. Сказалось напряжение последних дней, сданного экзамена, но в большей степени слезы вызвало чувство жалости к этой удивительной женщине. Почему она так полюбила ее, совершенно незнакомую девчонку? Неужели так бывает? И, главное, ответом на столько всего хорошего и доброго в свой адрес стало все то же одиночество, на которое Евдокия Ивановна жаловалась в самом начале их знакомства. Обе были одиноки, словно брошены в этом мире для проверки на выживание. И, пройдя немалые трудности, умудренная опытом женщина решила облегчить жизнь девочке, не знавшей вкуса шоколадных конфет. Она открыла ей свое сердце, согревая теплом щедрой души. Верхом неблагодарности было так долго не интересоваться ее здоровьем.

— Марочка, что ты плачешь? — взволнованно спросила Евдокия Ивановна.

— Простите меня, простите, пожалуйста, — всхлипывала Мара. — Я неблагодарное создание. Совсем счет времени потеряла на мягких перинах да сладких харчах.

— Что ты, что ты, милая? — Евдокия Ивановна улыбнулась. — Разве могу я на тебя обижаться? И не думала даже, честное слово. Вот же позвонила ты мне первой, а мне больше ничего и не нужно. Я знаю, что, как только появится время, ты обязательно приедешь. Вот и сегодня это я тебя подвожу своим насморком да кашлем. Не плачь, девочка. Не надо, жизнь такая долгая и столько еще всего впереди. Не нужно плакать.

— А может быть, чего-нибудь вкусненького хотите? — все так же всхлипывая, спросила Мара.

— Ой, Марочка, чего-чего, а этого добра у меня ну просто завались. Вчера, например, Лариса приезжала проведывать. Привезла всего, чего только пожелать можно.

— Значит, Ларисе можно проведать, а мне нет? Сейчас же еду!

— Погоди, погоди! — засмеялась Евдокия Ивановна. — Это она меня, вертихвостка, заразила, так теперь вину заглаживает. К ней уже не пристанет.

— Пристанет, не пристанет — какая разница, — раздосадованно произнесла Мара.

— Есть разница. — Евдокия Ивановна старалась говорить твердо, чтобы Мара не вздумала ослушаться. — Давай через недельку встретимся.

— Я позвоню завтра.

— Буду рада тебя слышать. Звони когда хочешь. Я всегда рада тебе.

— Целую вас, тетя Дуся. Не обижайтесь на меня. Я не заслуживаю вашего доброго отношения, но все-таки я смогу отплатить за него. Обязательно смогу, — горячо произнесла Мара.

— Ты не моя должница. Ты мне как дочь. А какие счеты между родными?

— И вы мне как родная, тетя Дуся. Без вас у меня бы ничего не получилось. Я бы испугалась… Я ведь трусихой тоже бываю.

— Не замечала за тобой, — усмехнулась Евдокия Ивановна. — Ты скажи себе: «Я сильная», и не забывай об этом. Тогда все преодолеешь.

— Я скучаю по вам.

— Я тоже. Марочка, — Евдокия Ивановна не удержалась, — ты скажи хоть пару слов, как тебе живется у Эрнеста Павловича?

— Как в сказке.

— Вот и славно.

— Я помню все ваши советы и стараюсь следовать им. Но я ведь живой человек, значит, от ошибок не застрахована.

— Всегда лучше учиться на чужих, девочка… Ты уж постарайся, сделай все, чтобы твое везенье пошло тебе на пользу.

— Понимаю, я стараюсь. До скорого свидания, тетя Дуся. Я приеду и обо всем расскажу.

— До встречи, милая.

Мара отключила телефон и поймала странный взгляд Максима.

— Что? — сразу спросила она.

— По мобилке так долго разговаривать не принято, — улыбнулся он, но тут же добавил: — Хотя это, конечно, не мое дело. Наверняка Эрнест Павлович не будет тебя журить.

— Да, я не подумала. — Мара собиралась снова набрать номер Гурина, но под пристальным взглядом Максима стушевалась. — Так что же теперь?

— В каком смысле?

— Я могу позвонить Эрнесту Павловичу, как ты думаешь?

— Конечно.

Мара снова набрала его номер, но, кажется, Гурин решил попросту отключить телефон.

— И зачем иметь мобильный? — возмутилась Мара. — Зачем, если я не могу связаться тогда, когда мне это необходимо?!

И в этот момент зазвонил телефон у Максима. Он быстро отозвался и по его лицу Мара поняла: что-то произошло. Она видела, каким напряженным, непроницаемым стало лицо юноши, мгновение назад так приветливо улыбавшегося ей. Максим отключил свой телефон и спрятал его в нагрудный карман джинсовой рубашки.

— Что случилось, Максим? — взяв его за руку, спросила Мара. Она нарочно крепко сжимала его пальцы, как будто боялась, что он сядет в машину без нее и умчится в неизвестном направлении.

— Поедем домой. Нам нужно поскорее оказаться дома. — Его взволнованный голос срывался. Отводя взгляд, он пытался высвободить руку, но Мара не собиралась оставлять свой вопрос без ответа.

— Максим, что произошло?

— Я все скажу в машине, — странно озираясь по сторонам, ответил Максим. — Эрнест Павлович дал указание как можно быстрее ехать домой.

— Так, значит, его телефон работает? — уже в машине сообразила Мара. — Тогда почему он не отвечает?

— Мара. — Максим не любил разговоров во время езды. — Осталось потерпеть несколько минут. Дома тебя ждет ответ на все вопросы.

— А если бы я еще сдавала экзамен?

— Тогда к нам бы приехала еще одна машина охраны.

— Что, черт возьми, происходит? — Мара поняла, что спрашивать бесполезно и обиженно уставилась в окно. Прохожие не спеша шли по тротуарам, и никому из них не было никакого дела до нее, до того, что ожидает ее через несколько минут. И жизнь не остановится, что бы ни произошло, что бы ни скрывало упрямое молчание Максима.

Ко всему Мара давно заметила, что Максим везет ее новой дорогой. Не получив ответа на самый главный вопрос, который ее интересовал, Мара решила больше ни о чем не спрашивать. Может быть, теперь он готов отвечать, да только она не произнесет больше ни слова. Ни единого слова, пока не увидит Эрнеста Павловича. Уж ему точно придется объяснить, почему такой светлый день в ее жизни омрачает какая-то глупая конспирация, игра в неизвестность?

За окном городской пейзаж сменился зеленью загородных березовых рощиц, сосновых боров. Скромные ряды домиков вскоре сменили роскошные дачи тех, кого называли новыми русскими, заставили Мару замереть от удивления. Она впервые видела столько откровенного богатства. Сравнивая нищенские постройки, к которым она привыкла в родном поселке, с этими теремами, она вдруг подумала: «Зачем все это?» Она испытала неприязнь к этой показной роскоши. Какой разительный контраст: выживание и фейерверк реализованных капризов и желаний. Зачем же так явно демонстрировать свое материальное превосходство? Однажды Мара услышала, как ее бывшая напарница Лариса высказывалась по поводу великолепия и безвкусицы, царящих внутри таких домов:

— Онассисы хреновы! Показушники, а быдло быдлом… Я с одним таким красавцем на выходные к морю рванула. Стоим на веранде. Внизу море блещет. Тут я ему и говорю: «Как хорошо ты, о море ночное, здесь лучезарно, там сизо-темно… В лунном сиянии, словно живое, ходит и дышит, и блещет оно…» Ты же знаешь, Мара, я на Тютчеве просто помешана, а кавалер мне: «Так ты еще и стихи пишешь?»

С тех пор Мара точно знала, что хозяева всех этих роскошных особняков не знают Тютчева и, с подачи Ларисы, это роняло их в ее глазах. Все удачливые богатые бизнесмены приобретали одинаковые, не самые приятные признаки, по которым Мара точно причисляла их к прожигателям жизни, не способным оценить ее по-настоящему. Самое интересное, что, попав в дом Гурина, она как-то позабыла свои определения. Эрнеста Павловича она отказывалась причислять к тем, кто ведет праздный, лишенный настоящего смысла образ жизни. Да и Лариса с ее особым взглядом на мир вскоре осталась в прошлом, куда Маре возвращаться не хотелось. Единственное, на что натолкнула Мару ее напарница, это попытка восполнить пробел в знаниях русской поэзии. Мара легко, с удовольствием поглощала все новое и начала активно читать. Вот бы сейчас ей поговорить с той же Ларисой. Раньше та, под настроение, желая произвести впечатление, с упоением читала ей стихи любимого поэта, а теперь и Мара могла легко продекламировать: «И гроб опущен уж в могилу, и все столпилися вокруг, толкутся, дышат через силу…» Мара вздрогнула и испуганно посмотрела на Максима. Ей показалось, что она прочла эти строчки вслух. Почему на ум пришли именно они? Столько всего прочитано, столько выучено наизусть, а всплыли именно эти тяжелые, мрачные строчки. Холодок пробежал по телу. И в это же мгновение машина сделала очередной поворот, после чего остановилась.