Таррин Фишер - Рыжая (ЛП)

— Я не пытаюсь вылечить тебя. Но я начинаю испытывать к тебе сильные чувства, а ты отталкиваешь меня, предпочитая мне коробку «Черри Гарсиа».

Он рассмеялся и притянул меня обратно к себе на колени.

— Я не буду ни с кем съезжаться, пока не женюсь на этой женщине, — сказал он.

Я не слышала эту фразу ни от кого с тех пор, как родители заставили меня поехать в Библейский лагерь, когда мне было пятнадцать.

— Отлично, — парировала я. — И я ни с кем не сплю, пока не выйду замуж за этого человека.

Калеб посмотрел на меня своим фирменным взглядом, дающим понять, что он получит меня, когда и где захочет, и я так разволновалась, что не знала, поцеловать его или покраснеть. Он каждый раз обыгрывает меня, во всех моих попытках соблазнить его. Власть, подумала я, впрочем не очень обеспокоенно, так как в это момент он целовал меня. Он обладает властью надо мной.

Больше о мороженом мы не упоминали, хотя всякий раз проходя мимо холодильника, я чувствовала себя полной неудачницей. Глупая коробка с мороженым ассоциировалась для меня с частью тела, словно он хранил в холодильнике ее палец, а не дурацкое мороженое. Я представляла себе, как палец, выкрашенный черным лаком, носится по дому, пока нас нет. Только после помолвки я поняла, что бывшим подружкам свойственно оставлять свои загребущие пальцы в вещах парней, даже после того, как они давно ушли из жизни этих самых парней.

Поначалу меня это беспокоило, но Калеб настолько серьезно относился к нашим «несерьезным» отношениям, что я забыла обо всем. Моего внимания требовали более важные темы, например, моя работа в банке и ежедневные драмы, разворачивающиеся между моими коллегами, а также же наш с Калебом предстоящий отпуск в Колорадо — мы собиралась поехать покататься на лыжах. В моем внимании нуждалось буквально все, и я была более чем рада узнать что-нибудь новенькое, влиться в коллектив и хорошо провести время, изучая все вокруг. Следующие три месяца мы прожили, не упоминая о «пальце». Мы говорили о нас — о том, чего хотим, куда хотим поехать, кем хотим стать. Когда она заводил речь о детях, я не выскакивала из комнаты, наоборот, я слушала его с легкой улыбкой на лице.

Мы пробыли в Колорадо уже три дня, когда Калебу позвонил его сосед по комнате еще со времен колледжа и сообщил, что его жена рожает. Как только Калеб закончил разговор, он сразу же посмотрел на меня.

— Если мы выедем сейчас, то будем там завтра утром.

— Ты с ума сошел? Коттедж забронирован еще на два дня!

— Я крестный отец. Я хочу увидеть ребенка.

— Ага, ты крестный, но не отец же. Ребенок никуда не денется за два дня.

Он больше не поднимал этот вопрос, но я видела, что он разочарован. Когда мы, наконец, приехали в больницу, на лице Калеба сияла широкая улыбка, а руки были нагружены нелепыми подарками.

Он полчаса держал чертова младенца на руках и только потом вернул его матери, чтобы его покормили. Когда он попытался дать подержать его мне, я сделала вид, что простыла.

— Я бы с удовольствием, — соврала я, — Но, правда, лучше не стоит.

Честно говоря, дети меня нервируют. Люди вечно суют их вам, пытаются дать подержать и ждут, что вы будете ворковать над ними. Я не хочу держать на руках чужое потомство. Кто знает, кого вы будете укачивать на руках? Может в итоге он станет очередным Джоном Уэйном Гейси, а вы понятия не будете иметь. (Примеч. Джон Уэйн Гейси — американский серийный убийца, изнасиловавший и убивший 33 молодых человека, в том числе нескольких подростков)

Калеб же был без ума без ребенка. Он беспрестанно лепетал о детях, и в итоге его страсть захватила и меня. Мысленно я представляла маленьких светловолосых Калебов, бегающих вокруг. Я отмотала события немного назад и представила себе нашу идеальную свадьбу, а затем прокрутила события еще немного назад и представила романтическое предложение, которое он сделал мне на пляже. Я планировала наше с ним будущее, а проклятый «палец» все еще лежал в морозилке. Если бы я хоть одним глазком могла взглянуть на нее, возможно, я бы что-то поняла.

Мне не пришлось долго ждать.

Я просыпаюсь от звука будильника. Он, похоже, сломался, потому что звуковой сигнал постоянно прерывается и похож на завывания сирены. Все как в густом тумане: такое ощущение, что мозг погружен в мед. Тянусь к будильнику, чтобы отключить его, а затем резко распахиваю глаза. Это не будильник. Порывисто сажусь на кровати и осматриваю тускло освещенную спальню. Одеяло соскальзывает до талии. Часы на мобильнике показывают три часа ночи. Кровать со стороны Калеба не тронута. Он, наверное, в комнате для гостей, но затем я снова слышу этот звук — плач ребенка. Я плетусь в сторону детской. Где же Калеб? Он должен быть с ней. Я вхожу в детскую и вижу, как он шагает по комнате с ней на руках. Сотовый зажат между плечом и ухом, и он быстро что-то говорит. Ребенок не просто плачет, малышка кричит, словно ей больно.

— Что…? — я замолкаю, когда он поднимает палец, призывая меня помолчать.

Закончив разговор, он отбрасывает телефон в сторону.

— Собери вещи, мы отвезем ее в больницу.

Онемев, я киваю и бегу собрать что-нибудь из одежды. Спортивные штаны, футболка с изображением Пинк Флойда… Сбегаю вниз по лестнице и встречаюсь с ним у двери. Он пристегивает ребенка к автомобильному креслу. С тех пор, как я вышла из детской, она не переставая плачет.

— Что происходит? — спрашиваю я. — Она заболела?

Он угрюмо кивает и выносит ее за дверь. Я следую за ним по пятам и запрыгиваю на пассажирское сиденье.

Пытаюсь вспомнить, что читала об иммунной системе ребенка: следует избегать незнакомых мест и контактов с другими детьми; не выходить с малышами из дома, чтобы у них выработались антитела к вирусам окружающей среды.

Черт. Он возненавидит меня еще больше.

— У нее температура под сорок градусов, — он запрыгивает на сиденье водителя и заводит двигатель.

— Ох.

Когда мы выезжаем на дорогу, он бросает на меня мимолетный взгляд. Что это было? Раздражение? Разочарование?

Я ерзаю на сидении все десять минут пути, периодически бросая взгляды на заднее сиденье, где сидит малышка, пристегнутая к своему креслу. Должна ли я была сесть сзади вместе с ней? Как, черт возьми, должна вести себя мать? Когда мы останавливаемся, он выпрыгивает из машины быстрее, чем я успеваю открыть свою дверь. Я только начинаю поправлять прическу, а Калеб уже успел отстегнуть автокресло и находится на полпути к дверям больницы. Следую за ним внутрь. Когда автоматические двери с шипением открываются передо мной, он уже стоит у поста медсестры.

Она подталкивает к нему стопку бумаг и просит заполнить их. Я протягиваю руку и успеваю забрать их со стойки до него. Он не в том состоянии, чтобы заполнять бумаги. Я направляюсь с ними к стулу и принимаюсь за работу.

Пока он разговаривает с медсестрой, я замечаю, каким обеспокоенным он выглядит. Прекратив заполнять бланки, разглядываю его. Как же редко можно увидеть его таким — уязвимым, обеспокоенным — уголки его пухлых губ опускаются вниз, когда он кивает в ответ на слова медсестры и смотрит на ребенка в автокресле. Он бросает взгляд на меня и вместе с медсестрой исчезает за дверью приемного покоя, не потрудившись спросить, хочу ли я тоже пойти. Не знаю, что мне делать, поэтому отдаю медсестре за стойкой заполненные бумаги и спрашиваю, могу ли я пройти следом за ними. Она смотрит на меня как на идиотку.

— Разве не вы мама?

Мама. Не ее мама или мама малышки — просто мама.

Я смотрю на ее вьющиеся волосы и брови, которые надо бы привести в порядок.

— Да, я утроба, которая выносила ребенка, — огрызаюсь я. Не дожидаясь ответа, захожу в двери приемного покоя.

Мне приходится заглянуть за несколько шторок, разделяющих пациентов, прежде чем я нахожу их. Калеб не замечает моего присутствия. Он наблюдает, как медсестра готовит капельницу для Эстеллы, одновременно объясняя опасность обезвоживания.

— Куда они собираются ставить иглу? — я спрашиваю, так как очевидно, что ее ручки слишком маленькие.

Она бросает на меня сочувствующий взгляд, и затем объясняет нам, что игла будет вставлена в вену на голове Эстеллы. С лица Калеба сходят все краски. Он не сможет смотреть на это, я его знаю. Я важно выпрямляю спину. По крайней мере, от меня может быть какая-то польза. Я могу остаться с ней, пока они будут делать эту процедуру, а Калеб будет ждать снаружи. Я не брезглива и не склонна к слезам, но, когда я предлагаю этот вариант, он холодно смотрит на меня и говорит:

— Я не собираюсь уходить и оставлять дочь в одиночестве только потому, что чувствую себя некомфортно.

Я плотно сжимаю губы. Не могу поверить, что он это сказал. Я не оставляла ее одну. Она была на попечении профессионалов.

Обиженно сгорбившись, я сижу на жестком дешевом стуле, пока Эстелла надрывается от плача в палате неотложной помощи. Грустно видеть, какой крошечной она кажется под пикающими аппаратами и трубками, которые присоединены к ее маленькой головке.

Калеб, кажется, с трудом сдерживает слезы, но осторожно держит ее в своих объятиях, чтобы не задеть трубки. Меня в очередной раз поражает, как естественно он выглядит. Я думала, у меня это будет также — в ту минуту, как я увижу своего ребенка, я буду знать, что нужно делать, и мгновенно почувствую связь с ним. Я закусываю губу и задумываюсь, должна ли я предложить взять ее на руки.

Она здесь частично по моей вине. Прежде, чем я успеваю встать, появляется доктор — лысеющий мужчина средних лет — и задергивает штору, тем самым отделяя нас от суматохи приемного покоя. Перед тем, как поздороваться с нами, он сверяется с планшетом в руке.