Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно-вежливым, и ее радость сменилась испугом.

— Что-то не так, Роджер? Что случилось?

— Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем.

— Совсем?!

Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела, что глаза Роджера, обращенные к ней, были устремлены мимо. Значит, она ошиблась в нем, он сломался! Но отчего? Почему? Он подставил ей руку, как джентльмен предлагает руку знакомой даме, приглашая пройтись.

— Да, вернулся совсем, — тихо повторил он с улыбкой, — если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я — джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь.

— Ты оставил Генриха?

Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы.

— Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка!

Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря своим ушам, как он расспрашивает их о житье-бытье. Наверное, он надорвался и просто дрогнул, думала Элизабет. А Генрих его отослал, как ставшего бесполезным, и он от этого тронулся. Он и выглядел, будто находится не в своем уме, будто его отделяет от всех стена, а он пытается рассматривать сквозь нее и говорить через эту стену, хотя его речь кажется совершенно разумной. Он отошел от матери и сестры, чтобы приласкать своих дочерей, сказал, какие они хорошенькие, спросил, что они выучили без него, порадовался их невинным ответам и их счастью от встречи с ним. Потом он прошел в спальню, принял ванну, сложил свое оружие и переоделся в роскошный, подбитый мехом халат, какие носят джентльмены, не ожидающие вызова по спешному делу. Когда он спустился к семье, ничто в его голосе и манере не указывало на стремление избегать общения, и все время до ужина он деловито обсуждал помолвку Кэтрин. Он сообщил о договоренности с Джоном Фитцем Джиль-бертом относительно сватовства его сына Патрика и объяснил мотивы своего выбора. Он был в прекрасном расположении духа, шутил в своей обычной манере, усмиряя бурные проявления чувств своей сестры и с серьезнейшим видом отводя возражения матери.

Он ни разу ни в чем не проигнорировал Элизабет, не допустил ни малейшего пренебрежения. Он поминутно и неизменно вежливо обращался к ней за советом или поддержкой, был невероятно галантен и убийственно любезен, как он мог вести себя только с совершенно чужим человеком.

В какой-то момент Элизабет решила, что больше этого ей не выдержать. Не желая сцепиться с Роджером на глазах всего семейства, она сказалась уставшей и отправилась прилечь. Леди Херефорд и Кэтрин заботливо ее проводили, а Херефорд наивно удивился их озабоченности и простоте признания Элизабет в слабости. Но куда больше удивились мать и сестра, когда он спокойно ее отпустил.

— Ты не пошел со своей женой??

— Зачем? Ох, ну да! — Херефорд рассмеялся, совершенно неправильно истолковав удивление матери. — Я же несколько недель не был в постели жены. Ну, если у нее есть желание, оно станет только горячее, когда подождет меня немного, а если устала, пусть немного отдохнет до меня.

— Роджер! — запротестовала леди Херефорд. — Женщина на пятом месяце заслуживает больше внимания к себе, чем ты ей оказываешь.

Может быть, она и сейчас недолюбливала сноху, но что правда, то правда.

— На пятом чего? — Херефорд захлопал глазами, словно громом пораженный. К нему сразу и полностью вернулось самоощущение, и вместо чужого холодного пространства, заполненного какими-то цветными пятнами, незнакомыми людьми и неразборчивыми звуками, он враз очутился в родном доме и старом, хорошо знакомом зале.

— Она не сказала тебе?

— Нет! Ах ты, Боже мой, она подумала… — Херефорд сразу осекся. Мать не знала, конечно, что он сделал ее вассалом, и это ее не должно касаться. А жена скрыла свою беременность, чтобы «женские причины» не могли помешать ей выполнять его распоряжения!

— Да неужели ты не видел, как она располнела? Ну не такой же ты простак, чтобы не увидеть, что жена ждет ребенка!

— Дурак я! Десять крат дурак! Я ничего не заметил! Меня так захватили разные дела…

— Какие дела? Чем ты занимаешься, Роджер? Что…

— Потом, потом! Да и не женское это дело. — Он лениво поднялся, думая, как рассержена сейчас Элизабет, и что у него уже нет никаких сил разговаривать с ней.

— Пойду-ка я лучше к ней.

Элизабет еще не легла. Служанки расчесывали ей длинные черные волосы. Херефорд отослал их и сам взялся щеткой разглаживать расплетенные косы. Она не повернула головы.

Некоторое время он молча расчесывал ее, делая рукой длинное и сильное движение, так что волосы потрескивали и дыбились навстречу щетке. Он почувствовал запах ее волос, бросил щетку, взял полную пригоршню черной блестящей массы и зарылся в нее лицом.

— Зачем ты промолчала… У тебя будет ребенок?

Голос его звучал уже иначе. Элизабет хотела повернуть голову, но он держал ее за волосы.

— Да.

— Почему ничего не говорила?

— Я… Не сердись, Роджер. Как-то все было не ко времени. Когда узнала, надо было ехать к отцу и с ним — на север, а потом не могла подобрать подходящих слов, чтобы написать. Затем собиралась сказать в Глостере, но ты был так занят, и самой не захотелось доставлять тебе дополнительных забот.

— Элизабет! Но этими переездами ты могла повредить себе.

— Ничего, я здоровая, и твоему наследнику, если будет мальчик, ничего не грозит.

— Я не о нем. — Он говорил правду; роскошные формы Элизабет, несмотря на располневшую талию и отяжелевшие линии тела, были желанными для него более чем всегда. Он думал только о ней, не о ребенке.

Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.

— Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? — Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого-то безумия он струсил и бежал. — Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?

Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи-се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.

— А что, графский титул Херефорда — это мало для твоего будущего ребенка?

— Если он достанется с честью — больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?

Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.

— Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?

— Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?

— Ничего значащего для тебя! — отрезал он с досадой. — Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.

Голос его дрогнул, он закрыл лицо руками. О покое уже тоже думать было поздно; ему казалось, что он оградил свой покой надежной плотиной от потоков горя, разочарования и проклятий, от допущенного волей всевышнего клятвоотступничества Генриха ради корысти, но плотина эта не выдержала.

— Боже, Роджер! — Элизабет подбежала к нему и обняла. — Если наша честь не запятнана, если ты не сделал ничего постыдного, мне все это глубоко безразлично! — Она замолчала, а Херефорд прислонился щекой к ее пышным, мягким волосам. — Нет, это мне не безразлично! — сказала он с жаром. — Я рада! Я рада слышать это. Пусть они убивают и сжигают друг друга. Только пусть нас оставят в покое. Муж мой, — она погладила его по голове, — мой любимый, не ходи больше воевать! Оставайся дома и подари мне радость быть с тобою рядом.

Они еще постояли так, слезы Херефорда орошали волосы и щеки жены. Наконец Элизабет отняла свои руки.

— Пойдем спать, Роджер. Я больше ничего спрашивать не стану. Забудь все и успокойся.

В интимном мраке под пологом постели, в теплых объятиях своей жены у Херефорда наконец развязался язык, и ему захотелось излить свою душу. Сбиваясь и замолкая поначалу, он постепенно успокоился и объяснил, что произошло, не сами события, хотя их упомянул тоже, а что стало с ним самим. Он наконец поведал ей о своем давнишнем и нарастающем предчувствии беды и о его причине, о цепенящем страхе ночных кошмаров, об освобождении от них и о кульминации победы, обернувшейся потерей всего, к чему стремился.

— Сторм мне сказал, что Стефан — помазанник Божий и что нельзя отнять у короля Богом данную власть, но что человек должен исполнить то, что он считает правым делом. Он же сказал, что, может быть, я есть орудие Бога и призван изменить судьбу страны. Так вот, я им не стал. И все же, хоть я и преклоняюсь пред высшей мудростью, и предупреждали меня не раз, я продолжаю верить, что Генрих — законный повелитель страны нашей. Не лучше, а может быть, чем-то и хуже предшественника, но все-таки полноправный король.