— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты необыкновенная женщина, Элизабет, и я чувствую, что тебя можно смело посвятить в свои планы. В случае успеха я займу место рядом с королем во главе государственного совета. Если поражение — я уничтожен. — Глаза Роджера вспыхнули и раскалились добела. — Когда делал тебе предложение, я не знал, что грядет такое.

Элизабет продолжала стоять. Рука ее лежала на его руке, пальцы непроизвольно сжались, но, даже разжав их с усилием, она осталась стоять вплотную к Роджеру. «Что же грядет? Разве дочь Честера не достойна почестей, которые могут ожидать Роджера из Херефорда?» — думала она. Он повернулся на ее взгляд, и она почувствовала, как напряглись мышцы его руки.

— Я хочу тебя, Элизабет, как не хотел ни одной женщины в жизни, я хочу тебя умом и телом, — заговорил он сдавленным голосом, самообладание, казалось, покинуло его. Херефорд перевел дыхание, стиснул зубы, стараясь хотя бы внешне унять волнение. — Но тебя не связывает обещание, данное отцом. Погоди, дай сказать. Мне бывает непросто подобрать нужные слова, а сейчас… Нет смысла обсуждать это с твоим отцом. Он не только простодушен, но и честолюбив сверх меры, он ищет славы. Ему нипочем угроза бедствий, ему важно, чтобы ты не изменила своему слову. Поверь, Элизабет, я вовсе не помышлял об этом, едучи сюда, но увидев тебя, такую красивую, такую… не просто женщину… Ну как можно предлагать тебе стать женой человека вне закона, прятаться по разным замкам, стать леди безземельного лорда, состоящего на службе у заморского повелителя? Мое сердце не выдержит, Элизабет. Ты рождена для другой жизни, ты — королева у себя в замке. Я хорошо знаю, как почитает тебя отец. Тебя нельзя просто так, как бессловесную девчонку, вытолкнуть замуж в земляную хижину. Ты вправе все рассудить сама и сама принять решение.

Она глядела на него, пытаясь сообразить, не захотел ли Херефорд избавиться от нее, раз дочь Честера может стать помехой в задуманных политических делах, или он говорит правду?

— Я… было бы бесчестно обманывать тебя, Элизабет, и я открыл тебе самую темную сторону дела. Можешь мне поверить: все, что в человеческих силах, я сделаю, чтобы миновать это. Дешево себя не продам. Хочу просить тебя об одном: взвешивая все это, брось на чашу весов, что я… — он закрыл глаза и сглотнул. Это никак не вязалось с ним: просить от женщины чего-то, кроме ласки! — Я не просто хочу тебя, без тебя мне не жить.

В камине треснуло полено, брызнули яркие искры, Элизабет отняла ставшую безжизненной руку. Ничем не мог Роджер покорить ее больше, чем этими словами. Они подстегнули Элизабет, как жесткий удар шпор по бокам лошади, а прямое признание ее способности мыслить и решать показало, что Херефорд не имел в виду использовать ее как курицу-наседку, и последние сомнения ее улетучились.

— Опала меня не страшит. Все это уже пережито. Бесчестье, как твоей жене, я уверена, мне не грозит. Но ты мне не сказал главного. Что я могу тебе ответить, не зная, что ты задумал?

Херефорд поднял на нее глаза, и сердце Элизабет едва не выскочило из груди. Ответ она прочитала на его лице. Ему требовались не ее советы. Ему была необходима ее слепая вера, вера не в дело, которому он себя посвятил, а вера в него лично. Есть ли у нее такая вера, она ответить не успела. Борьба между сомнением и влечением совсем лишила ее способности соображать.

Роджер откашлялся и отвел взгляд, прямая спина обмякла. «Не обманчива ли мягкость на лице Элизабет? Или она вся в честолюбивую породу Честеров и ей подавай великую идею, ради которой стоит рискнуть? Стой, да, может, ей нет дела до меня самого и моих чувств, а только эта цель ее занимает?» Роджер смахнул со лба свои кудри.

— Гонт…

— Погоди, Роджер, — заговорила она торопливо, ее голос, обычно окрашенный эмоциями, сейчас звучал сухо. Она даже не знала, что собирается сказать, и вырвавшиеся слова удивили ее самое не меньше, чем Херефорда. — Мне казалось, я ответила тебе, но, может быть, ты не понял. Опасения будущего не заставят меня изменить свое решение. Если тебе нужна я, ты можешь забыть о той, которая зовется Элизабет Честер, потому что ты давно мне предопределен… я вся твоя…

Она еще готовилась сказать, что хотела бы разобраться и понять, не окажется ли дочь Честера ему скорее помехой, чем подспорьем, и что для них сейчас лучше: готовиться ли к свадьбе, отложить ее или вообще отменить помолвку? Но больше ни слова она сказать не успела. Роджер вскочил и стиснул ее в своих объятиях. В горячей благодарности за доверие к нему он ответил самым быстрым и верным способом, каким надо благодарить женщину, — физической лаской. И только потом, часы спустя, он сообразил, что веры своей она ему Не отдала, а лишь выразила гордое намерение сдержать данное ранее слово.

Элизабет не была слабенькой, но в его могучих руках оказалась бессильным ребенком, и возбужденный Херефорд даже не почувствовал, что она пытается высвободиться. Но сопротивлялась она недолго, тело сразу перестало ей подчиняться. Когда Роджер оставил ее губы, она оцепенела, и он увлек ее к себе на колени, целуя шею, уши, уголки рта. Руки ласкали груди, бедра, и она уже не могла шелохнуться. Все, на что оказалась способной ее гордость, это заставить тело оставаться пассивным. От страстного желания отвечать на его поцелуи, ласкать его, как ласкал ее он, Элизабет всхлипывала, но что-то в подсознании кричало: если уступишь — пропала!

Женщина в те времена считалась имуществом. Как лошадь или собака, она принадлежала мужчине, своему хозяину. Ее жизненное назначение было двояким: обслуживать своего господина, готовя ему пищу, одежду, ложе, и рожать детей — мальчиков, которым передавалось наследство, и девочек — для продажи в качестве невест и заключения кровных союзов между семействами. В родном доме Элизабет занимала несравненно более высокое положение и, будучи отличной хозяйкой, была доверенным лицом отца и его главной советчицей. За исключением королевы Мод с ее дураком-мужем Элизабет не знала ни одной женщины, замужество которой не привело бы к потере независимости, и потому уступить физическому влечению для нее означало потерять право свободно мыслить и действовать. Зажатая между диким желанием и страхом потерять свою независимость, столь важную для нее и завоеванную такой дорогой ценой, Элизабет теряла рассудок.

— Прошу тебя, Роджер, прошу тебя! — плакала Элизабет, сама не понимая, чего она больше жаждет — прекратить сладкую муку ласки или отдаться его объятиям тут же, немедленно, до конца.

Ее мольба остановила Роджера, он отстранил лицо, пытаясь понять, чего она просит. Закрытые веки Элизабет трепетали, а по лицу разлилась такая бледность, с которой не совладал даже яркий огонь камина. Испуг умерил страсть Херефорда.

— Элизабет! — Теперь он с осторожностью поддерживал ее голову на локте, повернув лицом вверх. — Элизабет, пропади весь мир, если я причинил тебе каплю страдания! Что с тобой?

— Пусти меня, пожалуйста, пусти.

— Я не держу тебя, но ты вся дрожишь! Тебе плохо? Позвать служанок?

— Не надо! — крикнула она, кусая губы и сдерживая слезы. Она скорее умрет, чем предстанет в таком виде.

— Успокойся. Скажи мне только, я все для тебя сделаю…

Элизабет молчала, изо всех сил сдерживая рыдание. Из сердца ее рвалось: «Поцелуй еще». Губы прошептали:

— Уйди, оставь меня.

Но встать она не порывалась, и Роджер ничего не понимал. Будь она чужой женой, это означало бы открытое приглашение действовать дальше: она же обещана ему, ей незачем притворяться, чтобы сохранить достоинство, и ее отчаянная бледность не была притворной. Но даже самое богатое воображение не могло подсказать Роджеру истинную причину ее смятения. По нему, женщина не была существом самостоятельным, она не знала свободы, и ей не дано было ее знать — примерно так, подобно всем мужчинам, рассуждал Роджер. Вместе с тем для него Элизабет была не «просто женщина», а потому он соглашался признать за ней свободу выбора. Гордость и независимость больше всего привлекали в ней Херефорда, а красавицы, хоть не всегда равные Элизабет, были для него не в диковинку.

— Если хочешь, я уйду, только скажи, как далеко и надолго. Может быть, ты чем-то расстроена сейчас и тебе надо какое-то время, чтобы прийти в себя, или ты уже раздумала выходить за меня замуж?

— Я обещала, — сказала она тихо и печально.

— Но чем я тебя обидел? — В голоее Херефорда послышалось раздражение, гордость его была задета.

Элизабет почувствовала это. Еще чуть-чуть, и он откажется от предложения, тогда она свободна. Он отпустил ее с колен и встал сам. Глаза ее были широко распахнуты, словно готовые выскочить, в них копились слезы. И опять ее слова не имели связи с тем, что думалось. Язык, казалось, жил сам по себе и не подчинялся ей.

— О Роджер, пощади меня! Я боюсь… Меня ничто и никогда так не пугало, как я боюсь тебя!

Он растаял, как редкая в апреле снежинка тает под лучами весеннего солнца. Элизабет опустилась на стул, а он оказался перед ней на одном колене с элегантностью танцора, всю жизнь репетирующего это па.

— Боишься меня?! Я не позволю волоску упасть с твоей головы и убью всякого, кто взглянет на тебя не так. Да не найти на свете человека, которого тебе надо бояться меньше меня!

— Я боюсь тебя не в этом смысле, — прошептала Элизабет.

— А в чем же? — Он поцеловал ей руку, и она затрепетала вновь. У Роджера мелькнула догадка, которая удивила его еще больше. Элизабет в общении с мужчинами всегда вела себя смело: Херефорд ясно помнил, как она делала ему такие откровенные намеки, которые его смущали, а порой и раздражали. «Так не была ли, — думал он, — ее отвага той бравадой, которой испуганный воин пытается взбодрить себя перед боем? Но воину предстоял бой, а Элизабет в поединки не вступала — или, может быть, вступала? Такая прелестная, богатая и скромная девочка могла казаться лакомым кусочком. Может, нескромность служила ей защитой?» — Не надо, не отвечай, — сказал он с нежностью. — Я не будут больше допытываться. Если хочешь, я уйду и оставлю тебя в покое, но если можешь меня выслушать, тo я хотел бы досказать тебе то, что начал, когда мы сюда пришли.