Николас с интересом воззрился на маленький калькулятор, который протягивала Даглесс, и, стоило ей нажать на кнопки, громко ахнул:

– Он может складывать?

– И вычитать, и умножать, и делить. Смотрите, вот ваш ответ. Скажем, вы хотите вычесть год тысяча пятьсот шестьдесят четвертый, когда ваш предок был обвинен в государственной измене, а вы навсегда потеряли фамильное состояние, из тысяча девятьсот восемьдесят восьмого. Получается четыреста двадцать четыре года. Четыреста двадцать четыре года, за которые нужно успеть исправить ошибку и не позволить вашим потомкам смеяться над вами… то есть, я хотела сказать, над ним.

– Вы… – процедила Арабелла, настолько возмущенная, что едва могла говорить, – немедленно покиньте эту комнату.

– Ой! – с невинным видом воскликнула Даглесс. – Неужели я вам помешала? Прошу прощения, мне ужасно жаль. Я не хотела… это всего лишь моя работа… – Повернувшись, она зашагала к двери. – Прошу, продолжайте с того места, на котором я вас прервала.

Выйдя, она побрела было по коридору, но передумала и на цыпочках вернулась к двери. И увидела, как в комнате вновь потемнело.

– Мне нужен свет! – запротестовал Николас. – Эта машина без света не работает.

– Николас, ради всего святого, это только калькулятор. Положите его.

– Удивительная машина. Что это за знак?

– Проценты, но я не пойму, какое это имеет значение.

– Покажите, как их вычислять.

До Даглесс донесся тяжкий вздох Арабеллы. Улыбающаяся, довольная собой, девушка продолжила поиски комнаты Ли. Подумать только, он встретил ее в шелковом смокинге! Даглесс едва удержалась от смешка. При взгляде на его лицо и стакан с мартини, который Ли держал в руках, Даглесс поняла, что ни о каких бумагах не может быть и речи. Самое большее, на что можно надеяться, – выслушать неопровержимые доводы, требующие непременно лечь с ним в постель.

Даглесс взяла протянутый им стакан с мартини, пригубила и поморщилась. Она ненавидела мартини, и больше всего – сухой.

Ли принялся расписывать, как прекрасны ее волосы, как он был удивлен, обнаружив столь роскошную женщину в этом заплесневелом старом доме, как изумительно она одевается и какие крохотные у нее ножки. Даглесс украдкой зевнула и, дождавшись, пока он станет наполнять ее стакан, потихоньку вынула из сумочки две капсулы транквилизатора, открыла их и высыпала содержимое в мартини Ли.

– До дна! – весело объявила она.

Ожидая, пока таблетки подействуют, она показала Ли записку, которую накануне подсунул ей под дверь Николас.

– О чем тут говорится?

Он проглядел записку.

– Сейчас напишу перевод, – пообещал Ли, и уже через три минуты Даглесс читала.

«Думаю, мой эгоизм стал для тебя бременем. Я больше не заслуживаю твоей помощи».

– «Не заслуживаю»? Там так говорится?

– Именно так.

Оказывается, она почти угадала, что написал Николас, когда покинул ее, прежде чем она нашла его в пабе.

Ли зевнул и потер глаза.

– Что-то мне не по себе…

Он снова зевнул, пространно извинился и, подойдя к кровати, прилег «на минуту» и мгновенно заснул. Даглесс поспешно направилась к маленькому деревянному сундучку, стоявшему на столике у камина.

Внутри оказалась связка старых, пожелтевших, ломких бумаг. Но почерк был вполне отчетливым. Чернила не выцвели, как теперешние, которые почти теряли цвет через год-другой. Даглесс обрадованно схватила бумаги, но при первом же взгляде на них у нее упало сердце. Письма были написаны тем же шрифтом, что и записка, и Даглесс не поняла ни единого слова.

Она по-прежнему склонялась над письмами, пытаясь хоть что-то разобрать, когда дверь внезапно распахнулась.

– Ага! – зловеще прошипел Николас, взмахнув шпагой, прежде чем ворваться в комнату. Это было так неожиданно, что Даглесс потеряла дар речи. Немного придя в себя, она улыбнулась Николасу.

– Арабелла уже добилась чего хотела?

Николас перевел взгляд со спящего Ли на бумаги и смущенно потупился:

– Она ушла спать.

– Одна?

Вместо ответа Николас подошел к столу и поднял письмо.

– Почерк матери, – заметил он таким тоном, что Даглесс мигом забыла о ревности.

– Я не смогла их прочитать.

– Вот как? – усмехнулся он, подняв бровь. – Придется давать тебе уроки. По вечерам. Думаю, ты способная и быстро научишься.

– О’кей, ты выиграл! – рассмеялась Даглесс. – А теперь садись и читай.

– А он? – Николас показал кончиком шпаги на спящего Ли.

– Он до утра не проснется.

Николас бросил шпагу на стол и принялся читать. Поскольку от Даглесс все равно не было толку, она села в уголок и принялась наблюдать за ним. Если он так влюблен в жену, почему ревнует к каждому, кто взглянет в ее сторону? И почему валяет дурака с Арабеллой?

– Николас! – тихо окликнула она. – Ты никогда не думал о том, что случится, если ты не вернешься в свое время?

– Нет, – рассеянно буркнул он, просматривая письмо. – Я должен вернуться.

– А если не получится? Если тебе придется остаться здесь навсегда?

– Я послан сюда, чтобы найти ответы. Мне и моей семье причинили зло. Я послан сюда, чтобы его исправить.

Даглесс играла с рукоятью шпаги, перекатывая ее так, чтобы свет лампы падал на драгоценности.

– Но что, если ты послан сюда по другой причине? Причине, которая не имеет ничего общего с обвинением в измене?

– И какова же эта причина?

– Не знаю, – солгала Даглесс, хотя при этом подумала: «Любовь».

– Та любовь, о которой ты столько говоришь? – усмехнулся он, словно читая ее мысли. – Может, Господь рассуждает, как женщина, и больше заботится о любви, чем о чести?

Похоже, он просто смеется над ней!

– К твоему сведению, многие люди верят, что Бог – это женщина.

Николас ответил взглядом, красноречиво говорившим, насколько абсурдной он находит эту идею.

– Нет, в самом деле, – настаивала Даглесс. – Что, если ты не вернешься? Обнаружишь все, что хочешь знать, но останешься здесь, скажем, на год-другой.

– Не останусь, – отмахнулся Николас, но все же украдкой взглянул на Даглесс.

Четыре столетия не изменили Арабеллу. Она все та же. По-прежнему один мужчина сменяет другого в ее постели. Все то же сердце из камня. Но эта девушка, заставлявшая его смеяться и грустить, смотревшая на него огромными глазами, в которых, как в прозрачном озере, отражались все ее чувства, эта девушка почти будила в нем желание остаться.

– Я должен вернуться, – сурово повторил он, прежде чем снова заняться письмами.

– Понимаю: все, что связано с твоей семьей, крайне для тебя важно, но все произошло очень давно и закончилось не так уж трагично. Твоя мать вышла замуж за богатого человека и прожила остаток дней своих в роскоши. Ее никто не выбрасывал на улицу. И хотя твоя семья потеряла поместья Стаффордов, наследников ведь не оставалось. По твоим словам, детей у тебя не было, Кристофер тоже умер бездетным, и кого ты обездолил? Поместья отошли королеве Елизавете, а она превратила Англию в великую страну, так что, возможно, твои деньги помогли Англии. Вероятно…

– Прекрати! – рассердился Николас. – Ты не знаешь, что такое честь. Над моей памятью издеваются. Арабелла говорит, что читала обо мне, и твой мир запомнил только то, что написал секретарь. Я знаю этого человека. Он был уродлив, и ни одна женщина не желала смотреть на него.

– Да, он написал о тебе. Мне очень жаль, но что сделано, то сделано. Ничего уже не вернешь. Историю нельзя изменить. Мне просто хочется знать, что ты будешь делать, если придется остаться. Если тебя не позовут назад.

Николас не желал об этом думать Может, сказать Даглесс, что женится на ней, после чего унести ее в постель? Он не хотел говорить ей, что Арабелла, когда-то влекущая и соблазнительная, теперь была ему скучна и неприятна.

– Монтгомери, ты никак снова влюбилась в меня? – улыбнулся он. – Пойдем. Отнесем эти письма в мою спальню. Я позволю тебе заняться со мной любовью.

– Иди ко всем чертям, – отрезала Даглесс, поднимаясь. – Сиди здесь и читай. Мне плевать на то, что с тобой будет и останешься ты в двадцатом веке или уберешься в шестнадцатый или даже в восьмой. Какое мне дело?!

С этим напутствием она вышла из комнаты, так сильно хлопнув дверью, что даже спящий мертвым сном Ли тревожно заворочался.

Влюблена в него! Еще чего!

Даглесс раздраженно морщилась, пробираясь в свою жалкую комнатушку. С таким же успехом можно влюбиться в призрака! Хорош возлюбленный, который каждую минуту может исчезнуть! И кроме того, останься он в двадцатом веке, сколько неприятностей причинил бы окружающим! Ему вечно приходится все объяснять. Представить страшно, что будет, когда он попросит научить его водить машину! Кошмарная мысль! И чем он займется? Что он вообще может делать? Все, на что он способен, – укрощать злобных жеребцов, размахивать шпагой и…

И любить женщин. В этом он, похоже, преуспел.

Спускаясь вниз, она твердила себе, что будет счастлива избавиться от него. Бедная его жена! Что только ей не приходится выносить! Арабелла – всего лишь одна из женщин, о которой знает Даглесс. Возможно, существуют десятки тех, о которых понятия не имел несчастный уродец секретарь. Поэтому сведения и не дошли до двадцатого века.

«Да, – думала Даглесс, надевая ночную сорочку, – какое будет облегчение, когда он уберется в свой шестнадцатый век!»

Но, ложась в постель, она не могла представить, каково это: не встречаться с Николасом каждый день, не наблюдать его восторга по поводу вещей, которые она принимает как должное! Не видеть его улыбки, не слышать шуточек…

Эту ночь она почти не спала.

Утром, чувствуя себя совершенно разбитой, Даглесс вошла на кухню и застала миссис Андерсон и какую-то женщину, ошеломленно пялившихся на рабочий стол, уставленный открытыми консервными банками в количестве не менее тридцати.

– Что стряслось? – удивилась Даглесс.