Они беседовали в уединенном покое аббатисы, мать Отилия восседала в высоком кресле, а Милдрэд расположилась у ее ног, опустив голову и умоляя внять ее просьбе.

— Наш род много сделал для сей святой обители, матушка. Я богата и внесу немалый вклад за свое поступление. И буду послушной и смиренной, ибо хочу укрыться тут от мира со всеми его тревогами и горестями. Разве вы откажете мне в такой просьбе?

Она посмотрела на аббатису. Голова молодой женщины была непокрыта, светлые волосы были уложены сзади тяжелым узлом, но в пути они растрепались, и несколько прядей волнистыми струйками ниспадали вдоль бледных щек, глаза от усталости посветлели, и в полумраке казалось, что от них исходит голубое свечение.

Обычно кроткое лицо преподобной Отилии сейчас казалось замкнутым.

— Да, дитя, тебе выпал нелегкий удел. Ты так страдаешь! Да поможет тебе пресвятая Богородица.

Она перекрестилась, и Милдрэд последовала ее примеру.

— Я знаю, что ты много пережила, — продолжала настоятельница. — И вижу, в каком горестном состоянии ты приехала сюда, ища спасения и желая успокоиться. Но я знала тебя с детства, Милдрэд, знаю, какая ты сильная, несмотря на кажущуюся хрупкость. И однажды… Пойми, дитя, чтобы уйти от мира и стать одной из сестер Христовых, ты должна чувствовать к этому призвание. Если же тебя побуждает отчаяние, то это плохой поводырь для того, кто становится на стезю духовной жизни.

— Я уже все решила, матушка! — твердо сказала молодая женщина и вдруг вспылила: — Почему вы так говорите со мной? Я пришла сюда, ибо это единственное убежище, где я смогу залечить свои раны. И монастырю Святой Хильды даже выгодно, если я стану одной из сестер. Вы разве не поняли, что со мной ваша обитель получит земли и богатства, сможет разрастись и прославиться? Конечно, большинство моих владений останутся в управлении ордена Храма, но и вам ведь немало перепадет.

Милдрэд говорила резко. Она была утомлена дорогой, она надеялась найти тут понимание и заботу, а не слушать разглагольствования о призвании — быть или не быть ей монахиней. Воистину мать Отилия святая, но она глава монастыря, а значит, должна понимать свою выгоду.

Настоятельница вдруг поднялась и приказала молодой женщине следовать за собой. Они прошли в монастырскую церковь, где уже закончилась служба и было темно, только у входа горел в подставке факел. Настоятельница взяла его и шагнула в боковой придел, осветив находившиеся там гробницы.

— Смотри. Мало кто имел честь быть похороненным под этим сводом. Но твоя родня удостоилась этой милости. Видишь? — Она приблизила факел к гладкой плите могилы с выбитым на ней крестом в круге. — Тут покоится твоя бабка Милдрэд, в честь которой тебя и нарекли. Она была младшей дочерью короля Гарольда Годвинсона, последнего правителя саксов. А здесь, — теперь она указывала на ближнюю гробницу, где виднелось каменное изваяние женщины с молитвенно сложенными руками, — покоится моя дорогая подруга и твоя мать — Гита. Ты — их продолжение. Но теперь ты решила уйти от мира, ты, последняя из рода Армстронгов. Неужели ты думаешь, что прервать столь давний и прославленный род будет достойным поступком?

Милдрэд смотрела на изваяние матери. Та была изображена в покрывале, укутывающем ее голову и плечи, но если складки его были выполнены с редкостным мастерством, то в самом лице дочь не видела сходства с живой Гитой. И все же оно было прекрасно. Милдрэд заплакала, глядя на него.

— Мой род не прервется, матушка, — произнесла она сквозь всхлипывания. — У меня есть сын. Я же… Поймите меня, я не могу остаться в миру, ибо мои прегрешения таковы, что мне следует замаливать их денно и нощно.

— Помнится, у тебя был жених, который очень любил тебя? — негромко спросила мать Отилия.

Милдрэд резко замотала головой, отчего ее волосы еще больше растрепались.

— Я не могу выйти за него! Он сам не захочет брать меня в жены, когда все обдумает. Да и не позволят ему. Отныне Артур стал очень важным человеком, у него высокие покровители, его ждет прекрасное и достойное будущее, какое он вполне заслуживает. Я же буду только помехой на его пути. И однажды он сам поймет, что поступил опрометчиво, связавшись с обесчещенной женщиной. Шлюхой принца и короля. Да, да, матушка, я была любовницей их обоих, и об этом многим известно. Я родила внебрачного ребенка от принца. Захочет ли такой, как Артур, воспитывать дитя человека, который слыл чудовищем, смерть которого принесла всем в Англии облегчение. Нет, преподобная мать, я предпочту сохранить в памяти только то светлое, что было между мной и Артуром. И не хочу дожить до часа, когда его глаза станут холодными и презрительными, когда он поймет, что покрыл свое славное имя позором, связавшись со мной. Поэтому прошу, помогите мне принять единственное достойное в моем положении решение, помогите уйти от мира, успокоиться и окончить дни в этой тихой обители.

Аббатиса была невысокого роста, хрупкая, как ребенок, но в лице ее читались твердость, мудрость и понимание. Она ласково погладила Милдрэд по щеке.

— Молись, дитя мое. Ведь для того и дарована нам молитва Господня. И нет такого греха, какой Господь бы не простил человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается.

— Господь милостив. Но не люди.

Аббатиса вздохнула. Ее маленькое лицо в обрамлении белого апостольника казалось отстраненным, глаза затуманенными.

— Странно, — произнесла она через время. — Я ведь сама пробовала вас свести, мне было видение. А я верю своим видениям. И в них я видела вас с этим юношей вместе.

— Мы и были с ним вместе. Он и позже пришел за мной.

— Вот видишь! — Мать Отилия даже просияла.

Но Милдрэд оставалась непреклонной. Тогда аббатиса сказала, чтобы Милдрэд шла отдыхать, а завтра она решит, как быть. Однако решение она приняла уже сейчас. Поэтому поднялась к себе, написала письмо, а потом, несмотря на поздний час, вызвала одного из слуг обители, повелев ему скакать в Гронвуд-Кастл и передать послание сенешалю замка Торкелю.

На другой день настоятельница созвала сестер в зале капитула, пригласила Милдрэд и поведала, что Милдрэд Гронвудская из рода Армстронгов изъявила желание стать одной из них. Монахини восприняли это по-разному: кто обрадовался, кто удивился, а кто и засомневался: слишком красива и надменна была эта молодая женщина, а еще они помнили, какой кокеткой она была в юности, как любила увеселения и праздники. Им казалось, что если она сейчас и захотела принять постриг, то это ненадолго.

Во время этих обсуждений Милдрэд продолжала стоять с гордо поднятой головой. Даже в своем скромном одеянии она выглядела королевой, и это пугало тихих монашек.

Отилия внимательно выслушала мнения сестер, а потом опять спросила молодую женщину:

— Действительно ли ты хочешь принять монашескую жизнь? Стать одной из нас — невест Христовых, посвятивших себя целомудренной жизни, и денно и нощно молиться за грешный мир? Это твое обдуманное решение?

— Я прошу принять меня в обитель и клянусь быть скромной и послушной во всем.

— Такую клятву ты принесешь позже, — вздохнула настоятельница. — А пока пусть сестра Хильтруда будет твоей наставницей. Для тех, кто вступает в обитель в зрелом возрасте, послушничество длится обычно год.

Лицо Милдрэд вытянулось от удивления; она казалась почти испуганной.

— Так долго? О, матушка, а нельзя ли сократить срок послушничества?

Сидевшая подле Отилии приоресса, в высшей степени практичная женщина, заметила, что срок послушничества может быть сокращен, если это покажется целесообразным. И Милдрэд тут же стала уверять, что сделает все от нее зависящее, только бы поскорее принять постриг. Но и после этого преподобная Отилия почему-то мешкала. После паузы она сказала:

— Ты еще слишком молода и прекрасна, чтобы надеть монашеское покрывало. Перед тобой весь мир…

— Я покончила с миром, — упрямо ответила Милдрэд.

— Дитя мое, пока мы живем и дышим, с миром покончить невозможно.

Однако Милдрэд настаивала, и Отилия уступила. Итак, Милдрэд пока будет послушницей, а там…

— Там поглядим, — негромко произнесла она, как будто обращаясь к себе самой. Ибо думала, что, возможно, ее письмо сыграет свою роль и поможет спасти это заблудшее дитя от того, к чему она не предназначена.

Однако дни шли за днями, но в монастырь Святой Хильды никто не приезжал. Милдрэд жила среди сестер, спала в общем дормитории [98], молилась, выполняла полагающиеся работы, но при этом оставалась отстраненной. Она отвечала, когда к ней обращались, но создавалось впечатление, что она думает о чем-то ином, а взгляд ее прозрачных голубых глаз таил в себе непреходящую тоску. И хотя она уверяла, что успокоилась, что чувствует себя хорошо и бодро, все равно в груди ее была страшная пустота, как будто уголек ее сердца подернулся золой.

Однажды в начале осени монахини работали в монастырском саду, собирая сливы. В тот год их уродилось очень много, и к сбору были привлечены все — сестры, послушницы, служанки. Работа спорилась, особенно радовались ей молоденькие монахини, их было человек девять, и они бодро забрались на деревья, подоткнув за пояс полы сутан.

Милдрэд стояла внизу, принимая пурпурно-черные плоды и укладывая их в большие плетеные корзины, а затем, по мере наполнения, относила их к ограде сада. Позже часть этих фруктов употребят свежими в пищу, остальные же пустят на темное повидло или высушат до состояния клейких сладких тянучек, какие так приятно посмаковать в зимнюю пору, особенно если запивать их горячим отваром из трав. Все это Милдрэд объясняла ее наставница сестра Хильтруда. И если в обыденной жизни монахини, в соответствии с бенедиктинским уставом, были немногословны, то сейчас, на воздухе и за общей работой, сестра Хильтруда разболталась не на шутку и просто утомила своей разговорчивостью и советами, которые она давала Милдрэд, как будто та была дитя малое. Но саксонка не прерывала ее. Ей надо было учиться послушанию и смирению, а не показывать свой норов при этой болтливой толстухе. И, выслушивая в очередной раз наставления, она не обратила внимания на шум, послышавшийся за оградой сада. Зато одна из сидевших на дереве молоденьких послушниц звонко воскликнула: