Объявили посадку, а Дуглесс все ждала чего-то до самой последней минуты. А может, ей не следует покидать Англию? В Англии она все-таки была бы ближе к Николасу. Может, ей следует купить дом в Эшбертоне и ежедневно ходить к нему на могилу? Может, если она станет хорошенько молить Бога об этом, он вернет ее к Николасу?!

Как она ни сдерживалась, слезы полились из глаз. Да, Николас окончательно и навсегда ушел от нее! И уже никогда вновь ей не видеть и не слышать его, не прикасаться к нему!

Слезы застилали глаза, и, садясь в самолет, она наткнулась на какого-то мужчину, а ее дорожная сумка при этом сорвалась у нее с плеча и шлепнулась на колени какого-то пассажира из салона первого класса.

– Ой, очень прошу извинить меня! – проговорила она и посмотрела прямо в голубые глаза очень красивого мужчины. На какую-то долю секунды сердце ее отчаянно забилось, но она тут же одернула себя: нет, это не Николас, глаза у него совсем другие!

Она забрала с колен мужчины свою сумку, а он с явным интересом уставился на нее. Но Дуглесс не проявила к нему ни малейшего внимания: тот единственный на свете мужчина, к которому она питала интерес, был погребен под мраморной плитой!

Она пробралась на свое место, запихнула сумку под сиденье перед собой и посмотрела в окно. Самолет как раз начал выруливать на стартовую полосу, и Дуглесс, осознавая вдруг, что прощается с Англией, расплакалась. Какой-то мужчина, сидевший рядом, в кресле у прохода, вероятно, англичанин, уткнулся в газету, чтобы не смущать ее.

Дуглесс очень старалась сдержать поток слез. Мысленно утешая себя, она приводила всякие пустяковые аргументы и напоминала себе, сколь многого она сумела добиться, так что потеря Николаса – относительно небольшая плата за все хорошее, что ей удалось совершить. Однако подобные соображения заставляли ее плакать еще сильнее.

К тому времени, когда самолет поднялся в воздух и надпись на табло «Прикрепите привязные ремни» погасла, Дуглесс уже рыдала столь отчаянно, что даже не замечала, что происходит рядом. Между тем голубоглазый мужчина из первого класса с бутылкой шампанского и двумя бокалами в руке подошел к ним и попросил соседа Дуглесс поменяться с ним местами.

– Вот, возьмите! – проговорил он. Сквозь слезы она разглядела бокал с шампанским, который протягивал ей ее новый сосед.

– Не смущайтесь, берите! – настаивал он. – Это вам поможет!

– Вы что… а… американец, наверное? – спросила она, глотая слезы.

– Я из Колорадо. А вы?

– Из М… М… Мэна, – с трудом выговорила Дуглесс и, взяв у него бокал, принялась пить так поспешно, что поперхнулась. – У ме… у меня двоюродные братья в Колорадо.

– Да что вы? А где?

– В Чэндлере, – ответила она, чувствуя, что слезы уже не льются так сильно, как раньше.

– А это не Таггерты, случайно? – спросил он. Она вновь взглянула на него: темные волосы и голубые глаза – прямо как у Николаса! И слезы опять полились вовсю.

Она смогла лишь кивнуть в ответ.

– Когда-то я ездил с отцом в Чэндлер и там встречался с Таггертами, – проговорил незнакомец и представился:

– Меня зовут Рид Стэнфорд. – Он протянул руку, намереваясь обменяться рукопожатиями, но когда она не приняла его руки, сам взял ее руку в свою и, пожимая, проговорил:

– Очень приятно познакомиться с вами! – Он продолжал держать ее руку в своей и молча смотрел, пока Дуглесс не выдернула свою руку.

– Прошу прощения.

– Вот что, – сказала она тогда, – господин…

– Стэнфорд, – подсказал он.

– Да. Мистер Стэнфорд, – начала она, шмыгнув носом. – Я понятия не имею о том, чем именно умудрилась произвести на вас впечатление этакой легкой на «съем» девицы, но смею вас заверить, что я вовсе не такая. Так что, по-моему, вам лучше всего забрать с собой свое шампанское и вернуться на свое место! – Произнеся все это, она изо всех сил старалась быть по-королевски чопорной, но как-то не получалось, поскольку нос у нее покраснел, глаза опухли, а по щекам струились слезы.

Он, однако, и не подумал забрать свой бокал и никуда не ушел.

Дуглесс начала злиться. Может, он – извращенец, обожающий плачущих женщин?! Интересно, что там, черт побери, могло приключиться с ним в детстве, что заставляет его возбуждаться при виде слез?

– Если вы сейчас же не уйдете, мне придется позвать стюардессу, – решительно проговорила она.

Повернувшись к ней, он поглядел ей в глаза и сказал:

– Пожалуйста, не зовите! – И что-то было такое в выражении его глаз, отчего рука Дуглесс, уже протянувшаяся к кнопке вызова стюардессы, повисла в воздухе. – Вы должны мне верить, – проговорил между тем сосед. – Я за всю свою жизнь никогда не делал ничего подобного! То есть хочу сказать, никогда прежде я не клеился ни к одной женщине в самолетах! И даже за стойками баров не клеился, если хотите знать! Дело попросту в том, что вы мне кого-то напоминаете!

Дуглесс больше уже не плакала: что-то знакомое было в том, как он слегка крутанул головой.

– Кого же? – спросила она.

Он легонько усмехнулся в ответ, и сердце в груди Дуглесс забилось: Николас иногда усмехался точно так же!

– Если бы я и рассказал вам, вы бы мне все равно не поверили – слишком уж это показалось бы вам неестественным! – проговорил он.

– Что ж, опробуйте это на мне! Воображение у меня очень развито!

– Ну хорошо, – сказал он. – Вы напоминаете мне одну даму на портрете.

Теперь Дуглесс уже слушала его очень внимательно.

– Когда я был еще ребенком, лет одиннадцати, что ли, мои родители вместе со мной и старшим братом на год переехали на жительство в Англию – мой отец там работал. А мать имела привычку таскать брата и меня по всяким антикварным магазинам, и, боюсь, я не слишком-то был признателен ей за эти выходы. Так все и шло, пока в один прекрасный день, в субботу, я не увидел этот портрет. – Он немного помолчал и, наполнив опустевший бокал Дуглесс, продолжал:

– Это была миниатюра, выполненная маслом, где-то еще в шестнадцатом веке, и представляла собой портрет некой дамы. – Тут он посмотрел на нее, и взгляд его был почти ласкающим – несмотря на ее распухшую от слез физиономию! – Мне очень захотелось иметь этот портрет, – продолжал сосед. – Я этого не в состоянии толком объяснить: не то чтобы я попросту хотел его иметь, нет, я должен был получить его! – сказал он и, улыбаясь, продолжал:

– Боюсь, что в тот момент я был – как бы выразиться поточнее? – не слишком послушным ребенком, озвучивающим громким голосом свои просьбы. Портрет оказался чрезвычайно дорогим, и мать не желала и слушать мои настойчивые просьбы. Однако я не соглашался ни с каким «нет» в качестве ответа на них! В следующую же субботу я самостоятельно сел в метро, вернулся в тот антикварный магазин и все, что у меня было, отдал в качестве предварительного взноса в уплату за портрет. А было у меня что-то около пяти фунтов. – Повернув к ней голову и улыбаясь ей, он продолжил:

– Теперь-то, возвращаясь памятью к тем событиям, я думаю, что старик владелец магазина решил, что я хочу стать коллекционером картин. Но я вовсе не собирался ничего коллекционировать: мне был нужен один лишь этот портрет!

– Ну и что же, вы получили его? – шепотом спросила Дуглесс.

– О да. Мои родители сперва подумали, что я спятил, и решительно заявили, что миниатюра елизаветинских времен – вовсе не игрушка для ребенка, но, когда увидели, что неделю за неделей я трачу все свои карманные деньги только на плату за этот портрет, стали мне помогать. А затем, как раз перед самым нашим отлетом из Англии, когда я почувствовал, что мне никогда не накопить денег на этот портрет, отец повез меня в антикварный магазин и купил его мне в подарок. – Сказав это, сосед откинулся на спинку кресла, как если бы это был конец всей истории.

– А этот портрет у вас при себе? – опять шепотом спросила Дуглесс.

– Да, он всегда со мной – я с ним никогда не расстаюсь. Хотите взглянуть?

Дуглесс только и смогла, что кивнуть в ответ. Из внутреннего кармана пальто сосед извлек маленький кожаный футляр и передал его Дуглесс. Медленно-медленно она открыла крышку. Там, на подкладке из черного бархата, покоился тот самый ее миниатюрный портрет, который некогда заказал Николас. Не спрашивая разрешения, она извлекла его из шкатулки, перевернула и подставила его оборотную сторону к свету.

– «Душа моя найдет твою», – проговорил Рид. – Вот что там написано, а вместо подписи – большое "К". Мне всегда хотелось понять, что именно означают эти слова и что обозначает это "К".

– "К" – Колин! – не задумываясь воскликнула Дуглесс.

– А откуда вы это знаете? – спросил он.

– Что именно?

– Ну, что мое второе имя – Колин. Полностью меня зовут Рид Колин Стэнфорд.

Теперь она наконец по-настоящему внимательно посмотрела на него. Он же посмотрел на портрет, а потом на нее, и взгляд его при этом был такой же, как у Николаса, – из-под ресниц.

– А чем вы зарабатываете себе на жизнь? – прошептала она.

– Я – архитектор, – ответил он.

У нее даже дыхание перехватило, и она спросила еще:

– А женаты вы когда-нибудь были?

– Вы прямо к самой сути подбираетесь, верно? Нет, женат я никогда не был, но должен сказать вам правду: однажды расстался с женщиной чуть ли не у самого алтаря. И это было самое скверное, что я когда-либо делал за всю свою жизнь!

– И как же звали эту женщину? – едва слышно спросила Дуглесс даже не шепотом, а одними губами.

– Летиция, – ответил он.

Именно в этот момент у их кресел остановилась стюардесса.

– На обед у нас ростбиф или куриные котлеты по-киевски, – сказала она. – Вы что предпочитаете? Поворачиваясь к Дуглесс, Рид спросил:

– Ну, так как – вы пообедаете со мной?

«Душа моя найдет твою», – когда-то написал Николас. Да, души! Не тела, а души! – подумала она.

– Да, конечно, я пообедаю с вами! – воскликнула Дуглесс.

Он улыбнулся ей – и это была улыбка Николаса!