Когда они вновь оказались на свежем воздухе и Дуглесс смогла дышать полной грудью, Николас приказал сделать привал, и под деревьями тотчас разостлали скатерти и разложили еду. Николас подал ей кубок с крепким вином, и, приняв его дрожащими руками, Дуглесс стала с жадностью пить.

– Наш мир, видно, совсем не похож на твой! – сказал Николас. Все последние дни он расспрашивал ее о подробностях общественной жизни в двадцатом веке, интересовался проблемами мытья и канализации.

– Нет, не похож! – ответила она, пытаясь при этом вспомнить, как выглядят и пахнут города у нее на родине. Разумеется, и в Америке немало бездомных, но они все-таки живут не так, как здесь! В городе, конечно, попадались и хорошо одетые люди, но зловоние ощущалось постоянно.

– Да, наши города совсем не такие, как ваши! – повторила она.

Развалясь рядом с Дуглесс – она при этом оставалась сидеть – и допивая из ее бокала вино, Николас вдруг спросил:

– Так ты бы хотела остаться здесь, в моем времени? Она посмотрела на него, и тотчас, как бы заслоняя его от нее, глазам ее предстали те самые картины, которые она только что видела. Да, если б она осталась тут с Николасом, подобный город стал бы частью ее жизни, и всякий раз, расставаясь с относительной безопасностью дома Стэффордов, она бы видела все эти разлагающиеся головы на шестах и улицы, на которых воняло от гниющих отбросов и содержимого ночных горшков!

– Да, – ответила она, глядя ему прямо в глаза, – Да, если бы я могла, непременно осталась бы! Он взял ее руку и поцеловал.

– Но я обязательно заставила бы акушерок мыть руки! – добавила она.

– Акушерок? – переспросил он. – А, ну да – значит, ты хотела бы иметь от меня детей?!

Мысль о том, что ей пришлось бы рожать без надлежащей врачебной помощи и пребывания в родильном доме, привела ее в ужас, но она ни слова не сказала об этом!

– Да, по меньшей мере дюжину ребятишек! – воскликнула Дуглесс.

Рукав на ее платье был слишком узок, чтобы его можно было поднять, но она и сквозь ткань чувствовала его жаркие губы.

– Ну, и когда же мы начнем делать их? – спросил он. – Мне хотелось бы иметь еще детей!

Веки у нее были сомкнуты, а голова откинута назад. Еще? И вдруг она вспомнила о том, что Николас когда-то говорил ей. Сын! Он тогда сказал, что бездетен, но что некогда у него был сын! Так что же он имел в виду?

Высвобождая руку, она спросила:

– Слушай, Николас, а сын у тебя есть?

– Да, есть мальчик. Но тебе не следует беспокоиться – я давным-давно отослал его с матерью от себя.

Она изо всех сил старалась сосредоточиться и вспомнить. Так значит, сын! Но что же все-таки он говорил тогда? Вот:

«У меня был сын, но он умер – упал и умер спустя неделю после гибели моего брата».

– Нам пора возвращаться. – сказала Дуглесс.

– Но сначала нужно перекусить! – возразил Николас.

– Нет-нет! – решительно произнесла она. Поднимаясь, – Нам нужно повидаться с твоим сыном! Ты тогда говорил, что он скончался неделю спустя после того, как утонул. Кит. А завтра как раз ровно неделя! Мы тотчас же должны ехать к нему!

Николас не стал мешкать. Оставив одного из слуг упаковывать еду и посуду, он вместе с Дуглесс и семью остальными сопровождающими помчался обратно, к дому Стэффордов. Прямо у парадных ворот они спрыгнули с лошадей, и Дуглесс, подобрав юбки, бегом кинулась следом за Николасом.

Он провел ее на третий этаж, где она никогда не бывала прежде, и ногой распахнул дверь. Представшее глазам Дуглесс зрелище ужаснуло ее как ничто другое в шестнадцатом столетии. Годовалый или чуть старше мальчик был от шеи до ножек плотно завернут в полотняные свивальники и подвешен к колышку в стене и очень напоминал мумию. Вся нижняя часть свивальников, через которую он отправлял свои естественные надобности, очевидно, из-за того, что их никто и не думал менять, насквозь пропиталась мочой и экскрементами. Они были и в деревянной бадье, стоявшей под ним на полу.

Дуглесс замерла, в ужасе уставившись на ребенка, глаза которого были полуприкрыты.

– Видишь, ребенок в полном порядке! – сказал Николас. – Ничего с ним не сделалось!

– Значит, ничего не сделалось, – пробормотала Дуглесс. Да если б у них в двадцатом столетии родители вздумали сотворить нечто подобное, их тотчас же лишили бы родительских прав и отдали под суд, а тут Николас заявляет, что ребенок «в полном порядке»!

– Ну-ка, сними его! – распорядилась она.

– Снять?! – удивился Николас. – Но ему ничто не угрожает, и нет причины для того, чтобы…

– Снимай! – приказала Дуглесс, уставясь на него. С видом явного неодобрения Николас схватил ребенка за свивальник в области плеч и держал в вытянутой руке – так, чтобы моча капала на пол, но ни в коем случае не на него. Поворачиваясь лицом к Дуглесс, он спросил:

– Ну, и что же мне теперь делать с ним?!

– Мы сейчас же выкупаем его и оденем так, как полагается, – ответила она. – А ходить он уже умеет? А говорить?

– Но откуда мне знать? – с удивлением спросил Николас.

Дуглесс в отчаянии заморгала глазами: да, между их мирами пролегла не просто временная пропасть! Ей, конечно, потребовалось на это некоторое время, но в конечном итоге она добилась того, что в комнату втащили большую деревянную лохань и принесли горячей воды. Николас что-то бормотал, жалобно стенал и чертыхался, но все-таки развернул своего дурно пахнущего, покрытого грязью сына и погрузил в теплую воду. Несчастный младенец был весь, от пояса и ниже, покрыт сыпью из-за своих свивальников! Дуглесс достала один из кусочков своего драгоценного туалетного мыла и осторожно вымыла ребенка.

В какой-то момент появилась и нянька и, страшно расстроившись, стала говорить, что Дуглесс, наверное, хочет убить мальчика. Николас сначала не вмешивался – возможно потому, что в душе был, вероятно, согласен с нянькой, – но Дуглесс продолжала пристально глядеть ему в глаза, и в итоге он прогнал женщину.

От теплой воды ребенок несколько оживился, и Дуглесс поняла, что он, должно быть, пребывал в состоянии некоторого анабиоза! И она хорошенько отчитала Николаса!

– Но это позволяет избавиться от детского плача! – оправдывался Николас. – Стоит ослабить немного свивальники, и дети начинают орать что есть мочи!

– Что ж, давай-ка тебя упакуем в подобные свивальники и подвесим на колышек, а потом поглядим, не будешь ли ты визжать, как недорезанный поросенок! – возмутилась Дуглесс.

– Но ребенок еще ничего не соображает! – воскликнул Николас, явно ошарашенный и ее действиями, и ходом ее мыслей.

– В самом деле? Да у него уже и сейчас вполне достаточно мозгов, чтобы поступить учиться в Йелл! – ответила она.

– В Йелл? – переспросил он.

– Ну, неважно! А что, у вас уже изобрели английские булавки или еще нет?

Пришлось Дуглесс импровизировать, изобретая что-то вроде пеленок. Николас особенно протестовал, когда, скалывая края сделанной из полотняной тряпки пеленки, она пустила в ход свои броши – одну с бриллиантом, а другую с изумрудами. Плохо только, что у нее не нашлось хоть немного цинковой мази, чтобы смазать опрелости на теле ребенка. Когда наконец малыш был чисто вымыт, насухо вытерт и присыпан пудрой – спасибо еще за бесплатный образец пудры, предложенный ей в какой-то гостинице и засунутой затем в дорожную сумку! – она передала его отцу. Вид у Николаса был испуганный и озадаченный одновременно, но он взял мальчика и спустя некоторое время даже улыбнулся ему. Ребенок тоже улыбнулся в ответ.

– Как его зовут? – спросила Дуглесс.

– Джеймс, – ответил Николас.

Она вновь взяла у него ребенка: это был очень красивый мальчик, с такими же, как у Николаса, темными волосами и голубыми глазами. На подбородке у него обозначилась ямочка.

– Ну, давай-ка посмотрим, умеешь ли ты ходить! – сказала Дуглесс и поставила ребенка на пол – после нескольких неровных шажков тот благополучно достиг ее протянутых к нему рук.

Она еще около часа играла с ребенком, и все это время Николас оставался с ними. Когда Дуглесс стала укладывать малыша спать на ночь, то обнаружила еще кое-что новое в том, как люди елизаветинской эпохи заботились о своих детях. В колыбельке Джеймса, в самой ее середине, была дырка, и ребенка на ночь привязывали так, чтобы его попка приходилась прямо на дырку, а снизу под дырку опять-таки подставляли лохань!

Когда Дуглесс потребовала, чтобы ребенку положили обычную перину, Николас глаза вытаращил от удивления. Нянька разразилась жалобами, и Дуглесс вполне понимала ее мотивы: ведь никаких резиновых штанов на ребенке нет, и к утру вся перина наверняка будет мокрая и грязная, а как стирать перину, набитую гусиным пухом?! В конечном итоге она решила и эту проблему, положив поверх перины кусок вощеной ткани – той, из которой шили плащи-дождевики. Нянька все сделала так, как велела Дуглесс, но все еще продолжала ворчать, когда они с Николасом выходили из комнаты.

– Пойдем поужинаем! – сказал Николас. – Отпразднуем очищение моего сына! – И, произнося это, он взял руку Дуглесс и сунул себе под руку.


***

Откинувшись на спинку скамьи, Николас смотрел, как Дуглесс играет с его сыном. Солнце светило ярко, воздух был напоен ароматом роз, и Николасу казалось, что все в этом мире чудесно! Минуло три дня с того часа, когда Дуглесс сняла ребенка с колышка и вытащила его из свивальника, и все эти три дня ребенок большую часть времени провел в их обществе. Вдобавок к этому еще куча всякого любопытствующего народа являлась проводить время с ними. Николас был просто потрясен, обнаружив, сколь глубоко погрузилась Дуглесс в заботы семейства Стэффорд за то небольшое время, которое она провела с ними. Каждое утро она занималась так называемой «репетицией» с маленькой толстушкой наследницей, и накануне они с ней представили веселую пьеску, в ходе которой обе были обряжены в смешные крестьянские одежды. Они пели песенку – типа «мы едем, едем, едем и песенку поем…» и сыпали шутками, граничившими с богохульством!