Джуд Деверо - Рыцарь

– Вам надо бы сейчас отдохнуть, – сказала Гонория. – И переодеться!

– Нет, я должна побыть с ним, – отозвалась Дуглесс, взглянув на спящего Николаса. – Вдруг он проснется. У него может начаться лихорадка, и рисковать я не хочу! Как по-вашему, леди Маргарет не станет возражать, если я останусь здесь?

– Ну, я полагаю, что после того, что вы сделали, если б вам вздумалось попросить половину владений Стэффордов, леди Маргарет и то не стала бы возражать! – ответила, улыбаясь, Гонория.

– Да нет, я просто хочу, чтобы Николас был в полном порядке! – также с улыбкой ответила Дуглесс.

– Ладно, пойду принесу ваш халат, – сказала Гонория и вышла.

Часом позже Дуглесс, уже успевшая сбросить с себя порванное и грязное платье и снять стальной корсет, нарядившись в красивый новый халат из рубиново-красной парчи, сидела у камина, наслаждаясь теплом. Каждые несколько минут она прикладывала руку ко лбу Николаса. Лоб не был горячим, и, по всей вероятности, температура если и повысилась, то не более чем на несколько десятых градуса.

Тени в комнате стали длиннее, а Николас все еще спал. Служанка принесла еду на подносе для Дуглесс, но Николас и тогда не проснулся. Спустился вечер, она зажгла свечи и продолжала смотреть на него – он так спокойно разметался на постели, темные кудри его так хороши в сочетании с белой кожей лица! Уже много часов она занята лишь тем, что любуется им, и теперь, когда признаков лихорадки как будто нет, можно немного расслабиться и осмотреться.

Спальня Николаса была богато обставлена, как это и полагалось сыну хозяина дома. На полке над камином стояли несколько металлических тарелок и графинов, отделанных золотом и серебром, и Дуглесс, глядя на них, улыбнулась. Теперь она, кажется, начинает понимать, что именно имел в виду Николас, когда говорил, что богатство хранится у него в доме. Хранить деньги таким богачам, как Стэффорды, негде, поскольку банков просто не существует, и, естественно, они переводят часть своего состояния в золото и серебро, изготовляя их этих металлов различные красивые вещи и украшая их драгоценными каменьями! Улыбаясь, Дуглесс дотронулась до кувшина на полке и подумала, что если бы в ее семействе все эти биржевые акции да ценные бумаги были заменены золотыми блюдами, это выглядело бы куда приятнее!

Рядом с каменной полкой тянулся ряд небольших портретов в рамках овальной формы, и все они были исполнены в самой изысканной цветовой гамме. Но из всех запечатленных на портретах Дуглесс узнала только леди Маргарет в ранней молодости: что-то в выражении глаз роднило ее с Николасом. Был еще портрет какого-то пожилого мужчины, нижней частью лица напоминавшего Николаса. «Наверное, это его отец», – подумала Дуглесс. За ним находился миниатюрный портрет Кита, выполненный маслом, а в самом низу – портрет Николаса.

Сняв портрет со стены, Дуглесс подержала его в руках, ласково поглаживая. Интересно, что случилось потом с этими портретами, ко времени наступления двадцатого века? Может, этот вот висит себе где-нибудь в музее с надписью на табличке «Портрет неизвестного»?

С портретом в руках она все ходила по комнате. Возле окна стояла кушетка с разбросанными по ней подушками, и Дуглесс направилась прямо к ней. Она знала, что сиденье у таких кушеток поднимается, и ей было интересно, что же хранится у Николаса. Убедившись, что Николас спит, она поставила портрет на полочку и потянула за сиденье кушетки – оно заскрипело, но не столь уж громко.

Внутри были рулоны бумаг, перевязанных чем-то вроде шпагата. Вынув один из рулонов, она стащила с него перевязь и развернула на полу. На бумаге был набросан проект постройки, и Дуглесс, едва взглянув на него, сразу поняла, что это – дом в Торнвике.

– Ты что, следишь за мной? – вдруг раздался с кровати голос Николаса, и Дуглесс вздрогнула от неожиданности. Подойдя к нему, она пощупала его лоб:

– Ну как ты себя чувствуешь?

– Я бы чувствовал себя еще лучше, если бы некая женщина не вторгалась в мир вещей, принадлежащих лишь мне одному! – ответил он.

Дуглесс подумала, что он сказал это тоном обиженного ребенка, заметившего, что мать заглянула в какую-нибудь его заветную коробочку, и, подбирая с пола рулон и сворачивая его, спросила:

– А ты показывал эти чертежи кому-нибудь, кроме меня?

– Нет, даже тебе не показывал! – ответил он и резко выпростал было руку, чтобы ухватиться за кончик рулона, но Дуглесс тут же отскочила в сторону, и он, обессилев, откинулся на подушки.

Положив чертеж на кушетку, Дуглесс спросила:

– Ты голоден?

Она сняла с каминной решетки кастрюльку с бульоном, где та стояла, чтобы бульон не остыл, налила его в серебряную мисочку, села на постель к Николасу и принялась его кормить. Сначала он протестовал, заявляя, что способен есть самостоятельно, но затем, подобно всем мужчинам, смирился с тем, что его кормят.

– Ну и что, долго ты рассматривала мои рисунки? – спросил он.

– Я только-только развернула один рулон. А когда ты собирался начать строительство? – откликнулась она.

– Да, это так… глупость – и все! И Кит… – он не договорил и улыбнулся.

Дуглесс знала: он думает о том, что чуть было не потерял Кита.

– А брат в порядке? – спросил Николас.

– Да, вполне здоров! – ответила она. – Он даже чувствует себя лучше, чем ты, потому что не потерял столько крови. – Она вытерла ему рот салфеткой, а он схватил ее за руку и стал целовать кончики ее пальцев.

– Теперь я твой должник на всю жизнь, если, конечно, не умру. Ведь ты спасла и меня и брата. Как я могу расплатиться с тобой?

Просто люби меня! – чуть было не ответила Дуглесс. – Да, влюбись в меня вновь – так, как ты уже делал это прежде! Смотри на меня взором полным любви! Я всегда останусь в шестнадцатом веке, если только ты станешь любить меня! Откажусь и от машин, и от зубных врачей, и от настоящих ванных комнат, если только ты снова станешь любить меня! И она ответила:

– Мне ничего не нужно. Я просто хочу, чтобы оба вы были в полном порядке и чтобы в истории все получилось хорошо! – И, ставя на столик пустую миску, она добавила:

– Тебе надо бы еще поспать – чтобы рука окончательно зажила!

– Но я уже выспался. Оставайся и развлеки меня немного!

– Ой, – поморщилась Дуглесс, – у меня уже совершенно иссяк запас этих развлечений! Нет, наверное, ни одной игры, в которую я когда-либо играла, и ни одной песни, которую я когда-либо слышала, не извлеченных мною из недр памяти! Практически я вывернута наизнанку со всеми своими забавами!

Николас только улыбнулся ей: он не всегда понимал до конца ее выражения, но угадывал смысл.

– А отчего бы, например, тебе не развлечь меня? – спросила она, беря в руки его рисунок с кушетки у окна. – Почему бы не рассказать об этом?

– О нет! – быстро отреагировал он, – Нет, убери это! – приказал он, порываясь сесть, но Дуглесс уложила его на подушки.

– Николас, будь добр, не повреди шов! Не дергайся! И перестань таращиться на меня! Я же знаю все о твоей страсти к архитектуре: когда ты являлся ко мне, туда в будущее, то уже начал строительство замка в Торнвике! – И, произнеся это, она чуть не рассмеялась, увидев, какое у него сделалось выражение лица.

– А откуда тебе известно, что я замыслил Торнвик? – спросил он.

– Ну, я же тебе говорила: когда ты явился ко мне, прошло уже четыре года, считая с сегодняшнего дня, и ты уже все это проделал. То есть, по правде говоря, ты только начал строительство – оно никогда не было окончено, потому что тебя… тебя…

– Казнили, – договорил за нее он и впервые всерьез задумался над этими словами. – Прошу тебя, расскажи мне все!

– Что? С самого начала? Но на это потребуется много времени!

– Ничего, – ответил он, – теперь, когда Кит в безопасности, времени у меня достаточно!

Покуда тебя не заарканила Летиция! – подумала она и начала:

– Ну, я была в церкви в Эшбертоне и плакала. И…

– А отчего ты плакала? – спросил он. – И почему оказалась в Эшбертоне? И потом – ты же не можешь так стоять и рассказывать мне эту историю?! Не можешь! Нет, туда не садись, иди сюда!

И он похлопал ладонью здоровой руки по постели.

– Ну, Николас, – отозвалась она, – не могу же я залезть к тебе в постель! – А у самой при одной лишь мысли о том, что можно оказаться так близко от него, сердце забилось быстрее!

– Думаешь, я на что-то способен при такой слабости, да? – спросил он, прикрыв глаза.

– Я-то лично думаю, что, будь у тебя связаны руки и ноги, ты и тогда мог бы причинить женщине немало беспокойства! – воскликнула Дуглесс.

Открыв глаза, он с улыбкой сказал:

– Знаешь… я… я видел тебя во сне! Ты стояла в каком-то подобии белой коробки или чего-то такого, совершенно голая, и сверху на тебя лилась вода! – Он оглядел ее с головы до пят, как если бы халат на ней был прозрачным, и продолжал:

– Не думаю, что ты всегда столь сдержанно держала себя со мной!

– Нет, конечно! – ответила она хриплым шепотом, вспоминая о том, как стояла с ним под душем, в этой самой «белой коробке» из его сна. – В одну прекрасную ночь мы перестали стесняться друг друга, а на следующее утро тебя увели от меня! И вот сейчас тоже: я боюсь, что, если только коснусь тебя, меня тотчас же вернут назад, в мое время, а мне рано уходить. Сколько всего предстоит сделать!

– Так ты и про других знаешь? Кто там еще умрет? Кто же? Моя мать, что ли? Или Кит пока не в безопасности?

Да, теперь он был ее Николасом! Тем, дорогим ее Никола-сом, который прежде всего думал не о себе, а о других! И, улыбаясь ему, она сказала:

– Нет, не они! Это ты – все еще в опасности! Он с облегчением улыбнулся:

– Ну, о себе-то я вполне в состоянии позаботиться!

– Черта лысого ты способен! – воскликнула она. – Не будь меня здесь, ты, пожалуй, потерял бы руку. А то и умер от своей раны! Стоит хоть одному болвану из тех, которых вы почему-то зовете докторами, коснуться твоей раны своими грязными лапами, и – привет семейству! Считай себя покойником!