— Постой! Ты выселилась из общаги, в больницу к тебе не пускают, дома твой папаша на страже, на улице спонсор караулит. Обложили со всех сторон. Где я могу тебя увидеть? Ты же не думаешь, что я так просто отстану, если мне нужно? Я не все сказал тебе прошлый раз…

— Прощай.

Катя повесила трубку и опустилась в кожаное кресло. Хорошо, что здесь, в закутке коридора, ее никто не мог видеть. По лицу можно было прочесть все ее эмоции — гнев, раздражение и растерянность. Она досчитала до двадцати и поднялась. Вышла из своего укрытия и отправилась в палату. Навстречу несся врач Артемьев. Это была его манера: не идти, как все люди, а нестись по коридору как на пожар, чтобы никто не сомневался, что его ждут неотложные дела и у него нет времени на пустые разговоры. Все должны прижаться к стенам, чтобы пропустить этот устремленный к своей цели сгусток энергии. Поначалу Катя тоже шарахалась от него, думая, что человек торопится к умирающему больному. Потом уяснила, что это всего лишь имидж.

Наткнувшись взглядом на Катю, доктор Артемьев резко затормозил и вытаращился на нее, словно спрашивая, зачем она его остановила. Катя, в свою очередь, выжидательно уставилась на Артемьева.

— Почему бледная? — спросил Артемьев, вглядываясь в нее. — У вас что, всегда такой цвет лица?

Катя пожала плечами.

— Ну и зря, — возвестил Артемьев. — Показания у ребенка положительные, нечего и бледнеть.

— Да я и не бледнею, я просто… — промямлила Катя.

— Ну-ну. Советую держать хвост морковкой, мамаша. Завтра приезжает ваш долгожданный Цвигур, он не любит пессимистов.

И врач умчался вдаль бесконечного коридора, унося за собой развевающиеся синие полы халата, словно ракета, взвившаяся в небо. Катя улыбнулась ему вслед.

— Щебетина?

— Да.

— Примите передачку.

Дежурная по этажу всучила ей ворох нарядных глянцевых коробок и, поджав губы, удалилась.

— От кого? — вдогонку прокричала Катя и услышала неразборчивое «нам не докладывают».

Все, кто был в это время в коридоре, обернулись на Катю.

Чтобы попасть в свою палату, ей пришлось с этой грудой коробок прошествовать через весь коридор под пристальным вниманием дюжины пар глаз. В палате она свалила коробки на свою кровать и подошла к Шурику. Мальчик сладко спал.

Она постояла, как обычно, не в силах сразу отойти, но, боясь разбудить взглядом, отошла. Открыла одну из коробок. Под белой прозрачной бумагой блестел шелк. Это было женское белье. Очень дорогое белье. Катя закрыла коробку и села рядом. Кто? Шатров или Пашкин? Марат был у нее днем, привез кучу всяких вкусностей… С чего бы он взялся заваливать ее подарками так напористо и… вычурно? Это было бы неуместно и как-то слишком… А у Марата хорошо развито чувство меры.

Тогда — Пашкин? Что за назойливость?

Она открыла следующую коробку. Там лежал детский теплый костюмчик — красный, с желтой отделкой. Катя отложила его в сторону. Если это Пашкин, откуда он знает размер ребенка? Ведь он его никогда не видел… И что он хочет сказать этими подарками? Что наличие чужого ребенка его не смущает? А белье? Напоминает ей о близости? Какая дурь! Катя покосилась на подарки. Впервые красивые вещи не доставляли ей радости. Она схватила коробки и стала запихивать их в ящик больничной тумбочки. Мысль, что в любую минуту может зайти медсестра и застать ее за этим занятием, подгоняла. Коробки не помещались. Тогда Катя вытащила из-под кровати сумку и запихнула подарки туда. Закрыла молнию. Все.

Теперь она долго не сможет успокоиться. Такое с ней впервые. Самое неприятное, что она ничем не может обосновать свое состояние. Почему она так злится? Неприятно, что из-за нее соперничают двое мужчин? Это должно быть приятно. Никогда раньше ее не добивались сразу двое. Раньше, когда она вздыхала по Виктору, за ней бегал Юнин. Типичный треугольник. А теперь? Она посмотрела на беззащитную головенку спящего сына. Вот она, разгадка. Вся ее жизнь теперь зависит от здоровья этого существа. Ее просто не могут сейчас тронуть никакие знаки внимания. А мужчины не любят ни с кем делить любовь женщины. Даже с ребенком. Особенно если это не его ребенок. Как знать, возможно, страсть Марата иссякнет так же быстро, как вспыхнула? Она совсем не знает его. И он несильно приближает ее к себе. До сих пор она ничего не знает о его прошлой жизни, о жене. Почему? Возможно, она, Катя, не настолько близка ему, чтобы открыть душу? О Пашкине и говорить не стоит — она знает цену его словам. Выходит, сейчас она не вправе принимать решения. Она не может поставить судьбу ребенка в зависимость от своих прихотей. Ей нужно время.

— Микстуру возьмите, — оторвала женщину от сложных запутанных размышлений вошедшая медсестра. Катя встрепенулась, прежде чем медсестра приблизилась к тумбочке — запихнула сумку ногой под кровать.


Ночной звонок не удивил Шатрова. Звонить мог менеджер, отправленный в командировку в Саратов, среди ночи также мог позвонить Илья. Да кто угодно из того мира, который называется миром бизнеса и не церемонится с ними — позволившими втянуть себя в его вездесущие сети. В первую секунду, когда услышал женское «але», он подумал о Кате. Но уже в следующий миг понял, что это не она — голос был хрипловатый и чужой. Зажав трубку радиотелефона между щекой и плечом, Шатров пытался попасть рукой в рукав пижамной куртки — со сна было прохладно.

— Добрый вечер, Марат Борисович. Прошу прощения за поздний звонок, — шуршал в трубке незнакомый голос, и Шатров тщетно пытался сообразить, с кем разговаривает.

— С кем я говорю? — перебил он, включая бра и с вожделением ища глазами пепельницу.

— Мы не знакомы. Можете называть меня Зоей.

Шатров присвистнул — начало было заковыристым.

Даже слишком для разговора в полвторого ночи. Теперь фиг уснешь без стакана водки.

— Не понял, — сообщил он в трубку и прикурил от зажигалки. — Честно говоря, девушка, я не любитель подобных приключений. Вы что, из бюро добрых услуг? Секс по телефону? Я этим не интересуюсь.

Шатров уже хотел нажать на кнопку, но голос в трубке опередил его:

— Я по поводу Светы, вашей бывшей жены.

Теперь молчали оба. Шатров сразу вспомнил выражение «как обухом по башке». Именно так ему представлялся сейчас этот ночной разговор. Как обухом по башке — сильно, больно и неожиданно. Когда он последний раз имел известия о судьбе Светки? Лет шесть-семь назад? Нет, позже. Иначе было бы больнее. А тогда он воспринял весть о гибели жены не то чтобы спокойно, нет, а как-то без особой паники. Хотя вся муть в душе поднялась тогда и долгое время не давала спокойно спать.

— Я в курсе, — хрипло процедил он в трубку. — Я знаю, что моя бывшая жена погибла. Что еще?

Кто-то хочет побольнее ударить его. Что ж, пусть попробует.

Взгляд случайно задел левую руку, державшую сигарету. Пальцы предательски дрожали. Шатров переложил сигарету в правую руку.

— У вас ошибочная информация, Марат Борисович. А что, если Светлана жива?

Марат затянулся и выпустил дым в матовое стекло микроволновки.

Связь с абонентом внезапно прервалась. Может, положили трубку, а может — случайно. Короткие гудки противно резанули слух.

Шатров долго держал в руке трубку пищащего телефона, прежде чем сообразил, что остался один на один со своими мыслями. Он положил трубку на аппарат. Чертовщина.

Марат налил воды в чайник и достал банку с кофе.

Бессонная ночь гарантирована. А что, если Светка и правда жива? Что ж, это даст ему возможность по-человечески оформить развод.

Марат включил кран, подождал, пока стечет вода, и умылся под ледяной струей. Он понял, что обманывает себя. Ему не все равно — жива Светка или нет. А если она больна и нуждается в помощи? А если ей негде жить и у нее нет никаких средств к существованию? Правда о Светке могла быть какой угодно, он это прекрасно знал. И иллюзия того, что он вычеркнул Светку из своей жизни, стала сейчас особенно призрачной.

Когда-то у Марата Шатрова было все как у людей. Женился он на мировой девчонке, которую знал с детства. Она была до смешного правильной и до чертиков в глазах суматошной. Ей до всего было дело. Когда они были пионерами, то сбор металлолома или там макулатуры она умела превратить в ритуал. Их старенький классный мог отдыхать — Светка сама разбивала всех на группы, она же назначала старших, она же проверяла, как все найденное и притащенное складывалось и хранилось, и, пожалуй, одна из всех свято верила, что весь этот хлам пойдет на строительство коммунизма. С ней никто не спорил, за ней весело шли, потому что после всей этой кутерьмы она вела всех на берег Волги, где пекли картошку, танцевали, дурачились, болтали обо всем на свете. Тусовались, как сейчас говорят. Конечно, тусоваться можно было и без Светки с ее металлоломом, только это было не то. Она была ядром, солью, чем-то еще…

Когда из пионеров их плавно перевели в комсомол, стало еще интереснее. Может быть, где-то и был застой, только не у них в школе. Светка бы не позволила. Они никогда не убегали с комсомольских собраний. Хотя собрания эти, пожалуй, для одной лишь Светки оставались тем, чем они должны были быть. Для остальных они были все той же возможностью потусоваться, побыть вместе, ибо инстинкт гнал их, шестнадцатилетних, друг к другу, собирал в стаю, не позволял сидеть дома. В классе как грибы вырастали новые взаимные симпатии, и поэтому комсомол был прекрасным поводом собраться, делать что-то вместе, будь то городской смотр комитетов или школьный новогодний вечер.

Потом, после школы, когда Марат уже учился в вертолетном училище, они часто встречались классом у кого-нибудь из ребят, кто не уехал, остался в городе. Собирала всех все та же Светка. А когда она вдруг собралась и укатила на «стройку века», БАМ, Марат почувствовал, как без нее стало пусто и как бы даже темно. Светка, она Светка и есть. Светка… Правда, на БАМе она не прижилась: мать стала болеть и забомбила дочь слезными письмами. Светка вернулась. Ей были рады, как хорошей погоде, а Марат пришел повидаться и на радостях сделал предложение. Светка — сгоряча, что ли, — согласилась. Как-то и опомниться оба не успели — уже женаты. Все получилось между делом. Марат уже летал, с удовольствием нащелкивая количество полетов, Светка днем работала в горкоме, а по вечерам училась в политехе.