Виктор выбрался из машины и приблизился к зданию. Ему бросилась в глаза официальная табличка, где серебрянкой по черному фону было начертано: «Детский реабилитационный центр лечебно-профилакторного типа».

Что еще за новости? Что ей тут делать? Машину отпустила, значит, собирается пробыть здесь долго. Полдня? Или, может, останется ночевать? По крайней мере ему не надо торопиться. Он обошел корпус центра кругом. Территория захватывала небольшую часть леса и спускалась к реке, где тянулся вдоль берега довольно широкий песчаный пляж. Все чисто, вылизано, ухожено. Кругом среди травы бежали неширокие асфальтовые дорожки. Пашкин вскоре понял их предназначение. Он увидел, как по одной из таких дорожек катится инвалидная коляска, в которой сидит человечек лет восьми. Позади семенит медсестра. Пашкин вышел к детской площадке с противоположной от ворот стороны и остановился. Он увидел Катю. Она зачем-то переоделась в белый медицинский халат и теперь ничем не отличалась от остального обслуживающего персонала. Еще больше он был поражен, когда понял, что она собирается развешивать на веревке, протянутой позади здания, выстиранные полотенца. Она что, подрабатывает здесь? Это накануне отъезда в Америку? Пашкин напряг воображение. Или она маскируется под обслугу? Тогда возникает вопрос: зачем?

На площадку вывели детей. Дети были разновозрастные — от года и лет до десяти. Пашкин сразу отметил, что среди детей, здоровых на вид, есть явные инвалиды. Впрочем, дети вели себя, как и положено детям — рыли лопатками песок, толкались, качались на качелях, смеялись.

Вся эта картина ввела Пашкина в некоторое замешательство. Он глянул на Катю и остановил свой взгляд. Что-то сейчас в ней появилось странное. Она неотрывно смотрела на детей, зажав в руках мокрое полотенце. Лицо ее исказило напряжение. Что она такого увидела? Пашкин стоял за густой рябиной, не сводя глаз с любовницы.

Теперь она вешала полотенца совсем иначе — словно это дело было затеяно вовсе не ради полотенец, а так, для отвода глаз. Прикрепив полотенце прищепками, она выглядывала из-за него, наблюдая за кем-то и одновременно прячась. Когда полотенца наконец закончились, она подошла к детской площадке, остановилась и взялась рукой за спинку скамьи. Катя была совершенно бледная. К ней подошла женщина из персонала, что-то сказала. Катя кивнула. Пашкину показалось, что сделала она это через силу, словно не хотела соглашаться с тем, что ей сказали, но была вынуждена. Когда женщина отошла, Катя принялась вытирать тряпкой крашеные скамейки.

Пашкину было ясно, что вся эта возня со скамейками и полотенцами — сплошная лажа, Катя занята другим. Но вот чем? Этого он не мог взять в толк. Она то и дело пялилась на песочницу, где возились мальки ясельного возраста. Две девочки и мальчик ковыряли совком песок и складывали его в ведерки. Именно с этой троицы не сводила глаз Катя Щебетина. Она уже, наверное, протерла последнюю скамейку до дыр, как вдруг одна из девочек, неловко повернувшись, толкнула мальчика. Тот не удержался и вывалился из песочницы. Понадобилась какая-то доля секунды, чтобы Катя очутилась рядом. Она схватила ребенка, не успевшего осознать, что, собственно, с ним случилось, и стала тискать его, проверяя сохранность его конечностей, дуть на испачканную песком коленку. Наконец от всех ее действий мальчику, вероятно, стало щекотно, он засмеялся, а Катя подняла на него глаза, полные слез.

— Не плачь, тетя, мне не больно, — проговорил малыш. Пашкин увидел, как она взяла обе детские ладошки и поцеловала их. По ее лицу катились слезы. Хотя Пашкин стоял совсем рядом, он мог не опасаться быть замеченным Катей. Она не видела никого и ничего вокруг. Весь мир для нее сейчас был сосредоточен в этом трехлетнем карапузе. На детей, столпившихся рядом, она даже не взглянула.

Подошла тетка в белом халате и увела ее. По дороге Катя несколько раз оглянулась на ребенка. К тому подошли две нянечки, водворили его в песочницу, дали ведро, совок. Дети продолжили игру.

Ничего особенного, но Виктор почувствовал, что произошло что-то важное, необычное. В висках застучало, уши начали нагреваться. Сейчас запылают как флаги.

Он сам еще ни черта не понял, а уши уже реагируют. Дурацкая природа.

— Побросают детей больных на государство, а потом, как приспичит, искать давай! — услышал Пашкин ворчание одной из нянек.

— Три года о ребенке не вспоминала, а теперь туда же, слезы льет…

— Говорят, она в Америке живет?

— То-то что в Америке. А иначе ее бы и близко к ребенку не подпустили. А так конечно. Ему операция нужна, а она в долларах стоит. Вот пусть родная мамаша и раскошелится.

Няньки поправили на детях панамки и пошли к лавочкам. Пашкин почувствовал, что прирос к земле. Ноги не слушались его. Теперь он неотрывно смотрел на песочницу. В его представлении все трехлетние дети должны быть похожи друг на друга как близнецы. И все же он сейчас цепко разглядывал этого ребенка. Ему начало казаться, что сходство ребенка с Катей очевидно. Цвет волос… Пожалуй, волосы ребенка светлее, но вот очертания губ…

Пашкин развернулся и пошел к машине. Ему было над чем подумать. Он гнал свой «БМВ», зло стиснув зубы и лихорадочно соображая.

Итак, три года назад она родила. Может, не три, чуть позже, это не имеет значения. Пашкин был далеко… Родила, значит, и оставила в роддоме. Славненько. Теперь появились деньги, а вместе с ними — материнские чувства. Забавно. Но все это — цветочки. Его интересует — кто отец?

Четыре года назад он загремел на зону и оттрубил бы три года, если бы не амнистия. А она-то! Письма писала душещипательные! Поддерживала морально! Посылки присылала… Ждала. И за это время умудрилась выносить ребенка, родить его тайно, так, что в родном городе муха об этом не узнала! Какова?! А? А он был уверен в ней! Предполагал, что знает Катьку как облупленную! Конечно, если бы в городе знали о ее беременности, ему нашептали бы обязательно. Без проблем! Taк ведь никто! Ни сном ни духом! И с зоны встретила его этакой женой декабриста. Верной подругой. А почему? Потому что деньги его нужны были!

А когда богатство нежданное из-за бугра поманило, про наследника нагулянного вспомнила. Теперь его, Виктора, хочет выбросить, как отслужившую перчатку, а средств; вкладывать в больного ублюдка! Пашкин услышал, что скрипит зубами. Впервые в жизни ему приходилось действовать не напролом, а хитрить и прятаться. Это не его стиль. Руки чесались и требовали мордобоя. Ну, ничего, всему свое время. То, что бывшей любовнице подобные выкрутасы не пройдут даром, не вызывало сомнений. Уж он устроит ей Америку, может не сомневаться.


Заведующая детским центром Ирина Львовна была с Катей предельно корректна. Но после инцидента на детской площадке не сумела скрыть своего недовольства. Она пригласила горе-мамашу в свой кабинет и велела принести им чаю.

— Я понимаю ваши чувства, милая Катерина Ивановна, но… мы должны быть очень осторожны, — увещевала она, капая в стакан с водой корвалол. — Вот, выпейте.

— Извините меня. — Катя по-настоящему испугалась, что теперь ей запретят видеться с сыном. — Он упал, я испугалась… Я не хотела!

Она судорожно всхлипнула.

— Ну что вы, — смягчилась заведующая и села на мягкий диван, рядом с Катей, подчеркивая этим неофициальность беседы. — Вас можно понять! Вы совсем недавно узнали, что ваш ребенок жив, искали его по всем инстанциям, нервничали…

Катя кивала, нервно теребя поясок белого больничного халата.

— Он такой, он такой… — попыталась улыбнуться она, но слезы градом покатились из глаз, и Катя стала искать платок.

— Безусловно, он славный малыш, — согласилась Ирина Львовна. — Хорошо развивается, любопытный, умный. Но мы не должны забывать, что он — сердечник. Его нельзя волновать.

— Да, да, конечно! — поспешно согласилась Катя и виновато взглянула на заведующую. Та удовлетворенно кивнула.

— Ну, я думаю, впредь вы научитесь контролировать себя и все будет хорошо.

Заведующая похлопала Катю по руке и поднялась. В этот же момент в дверь постучались. Медсестра вкатила сервировочный столик. Ирина Львовна принялась разливать чай. Только теперь Катя смогла оглядеться. Кабинет очень уютный. Мягкая мебель, телевизор, два телефона на большом письменном столе. Аккуратная светлая стенка. Тюлевые занавески на открытом окне мягко колышет ветер. Тишина и покой.

— Угощайтесь, дорогая. Выпейте чаю. У детей сейчас обед, и у вас есть возможность попробовать то, что ест ваш сын, — предложила Ирина Львовна, и Катя обратила внимание на сервировочный столик. Здесь лежали бутерброды с красной и черной икрой, нарезанная ломтиками ветчина, сыр, маленькие свежие булочки, масло, джем.

Катя невольно покачала головой, а заведующая самодовольно улыбнулась.

— Да, детей мы кормим хорошо, даже очень. Возможно, они едят даже то, чего не видят сейчас дети в семьях, в среднеобеспеченных семьях у нас в России. Ведь у нас особый контингент. Эти дети, как правило, не подлежат усыновлению, поскольку им необходимо дорогостоящее лечение и соответственно уход. Разве что иностранцам удается иногда усыновить нашего ребенка. Но мы неохотно идем на такой шаг. Вы понимаете… Все это очень сложно…

— Значит, мне не разрешат взять мальчика домой… сейчас? — сделала вывод Катя.

Заведующая положила себе в чашку две ложки сахара и стала помешивать.

— Терпение, Катерина Ивановна, и еще раз терпение, — неопределенно ответила она. — Посудите сами: у мальчика слабое сердце. Любая ситуация способна спровоцировать рецидив. Это просто чудо, что он вообще выжил, когда появился на свет. Конечно, благодарить надо профессора Цвигура. Он делает уникальные операции. И лично я вам советую, как врач, повторно оперироваться только у него.

— Это необходимо? — пересохшими вдруг губами прошептала Катя.

Заведующая деловито кивнула, разрезала булочку и положила туда сыр и, секунду помедлив, ветчину.