Александр Сухово-Кобылин по праву гордился собой. Неужели он должен всех дам, которые строят ему глазки, удостаивать ответным взглядом?

Много чести, думал он высокомерно… и теперь проклинал себя за это.

– Кто она? – первым делом спросил Александр Васильевич госпожу Тушину, едва занавес задернулся, однако та приняла столь оскорбленно-неприступный вид, что Сухово-Кобылин понял: не скажет. Ни за что не скажет!

Как же найти зеленоглазую чаровницу?!

Была одна зацепка – браслет. Он надел ей на руку браслет, который недавно купил и собирался подарить Луизе. Изумительная вещь!

Вот же совпадение, совершенно как в пьесе! Мужчина покупает браслет для любовницы, но дарит его другой женщине, в которую внезапно влюбился!

Конечно, она вернет браслет. Но как?! Ведь это значит – раскрыть инкогнито. Впрочем, она может передать его госпоже Тушиной. А та, Сухово-Кобылин уже понял, ни за что не откроет инкогнито подруги. А что, если «Флора» решит оставить его себе? Все женщины – сороки, и их трудно за это осуждать! Тогда рано или поздно Сухово-Кобылин увидит драгоценную безделушку на руке какой-то дамы и поймет: это она!

А если не увидит? Если она не наденет браслет ни разу?

Боже мой, да неужели он потерял ее, неужели больше никогда…

Неизвестность изводила его два дня. Как назло, в эти дни не было ни одного бала, куда Александр Васильевич мог бы отправиться – в надежде увидеть ее и узнать. Он бродил по дому, не находя себе места, и впервые этот одноэтажный особняк, украшенный пышным гербом и стоявший под номером девять по Страстному бульвару, этот особняк, где вскоре после московского пожара поселился отставной полковник артиллерии и кавалер Василий Александрович Сухово-Кобылин, где Александр Васильевич родился, вырос, дом, который он любил и которым гордился, показался ему скучным и неприглядным.

Матушка следила за каждым его шагом. Она обожала сына, и малейшая тень на его лице способна была сделать ее несчастной. Да это бы еще ладно… но ее дурное настроение немедленно становилось сущей пыткой для домашних. Александр Васильевич знал, что если мать заподозрит его беспокойство, то изведет вопросами, предположениями, доведет до истерики и его, и себя, а потому отговорился тем, что ему лишь на время дали модный памфлет Эжена де Мерикура «Фабрика романов «Торговый дом Александр Дюма и Ко», где автор не только обвинял Дюма в том, что он безжалостно эксплуатировал своих литературных «поденщиков», но и нападал на его частную жизнь. Памфлет надо срочно прочесть, да еще выписки сделать, соврал Александр Васильевич, поэтому большая просьба к домашним его не отвлекать.

К ученым занятиям сына мать относилась с превеликим пиететом, а потому уединение было ему обеспечено!

Не читал он памфлета. Что за дело было Александру Сухово-Коылину до Дюма-отца и его литературных рабов! Он предавался мечтам, он бессмысленно улыбался, он забывался летучим сном, который распалял его желание… Он пялился в беленую стену, но видел перед собой эти необыкновенные зеленые глаза…

Словом, Александр Васильевич ощущал все признаки страстной любви, и это было для него так ново и так странно, так мучительно и в то же время так хорошо, что он был счастлив самим своим мучением. Иногда взгляд его падал на бледную пастель французской работы в золоченой рамке. Это был портрет хорошенькой женщины в светло-русых локонах. Она держала в руке цветок, глядела задумчиво и улыбалась загадочно и в то же время грустно.

Сначала Александр Васильевич отводил глаза от пастели с выражением некоторой неловкости, ему даже хотелось повернуть портрет к стене, но он сообразил, что прислуга непременно заметит и донесет матушке, а та устроит дознание – куда Тайной канцелярии! – потом стесняться перестал, пожал плечами и, глядя в голубые глаза на портрете, развязно сказал, словно обращаясь к живому и неприятному ему человеку:

– Ну ты же не думала, что это будет длиться вечно!

Больше он не обращал на портрет внимания, как будто его не было на стене, а женщины, на нем изображенной, и вообще не существовало на свете.

На третий день, когда Александр Васильевич собрался на бал в Дворянское собрание, намереваясь пристальнейшим образом вглядываться в глаза всех дам, которые ему там встретятся, всех зеленоглазых приглашать на танец, чтобы ощутить, тот ли стан он обнимал, появился лакей и подал ему пакет из зеленой веленевой бумаги. У Александра Васильевича отчего-то замерло сердце, а когда он взглянул на мелкий почерк, которым было написано: «Господину Сухово-Кобылину в собственные руки», сердце, напротив, так и зачастило. Чудилось, он уже знал, что окажется внутри!

И впрямь… обернутый в другую бумагу, на сей раз шелковую, хотя тоже зеленую, внутри лежал браслет.

Только один браслет! Александр Васильевич переворошил обертки в поисках записочки, хоть чего-то, что могло бы указать на отправителя, но так ничего и не нашел. Чуть не рыча от злости, крикнул лакею:

– Кто сей пакет принес?

– Не могу знать, – испугался тот особенных рокочущих ноток в голосе барина, которые вся прислуга уже хорошо знала и которые ей ничего доброго не предвещали. – Швейцар принимал.

– А позвать сюда… – только начал сызнова рокотать Александр Васильевич, а швейцар уже бежал, задевая полами расстегнутой шинели узкие двери анфилады комнат. Перед тем как предстать пред барские очи, он застегнул шинель и вытянулся во фрунт.

– Что тебе сказал посыльный? – без предисловий приступил к делу барин. – Каков он был собой?

– Никакого посыльного не было, барин Александр Васильевич! – отрапортовал швейцар, пуча глаза от старательности. – И ничего он мне не говорил!

– Так что же, пакет нам подкинули, что ли? – прищурился Сухово-Кобылин.

– Никак нет! – в еще большую струнку вытянулся швейцар. – Не подкинули.

– То есть его кто-то принес? – нахмурился барин.

– Так точно, принесли!

– Но как же могло статься, что посыльного не было? – Сухово-Кобылин начал яриться. – Или ты, Федор, шлялся невесть где и проворонил этого человека?!

– Никак нет, не проворонил! – дрожащим голосом пытался рапортовать швейцар, трясясь как осенний лист. – Только посыльного не было.

Ничтоже сумняшеся Сухово-Кобылин сунул человеку кулак в зубы – для начала легонько, однако швейцар не сомневался, что последует и тяжеленько.

– Не было посыльного! – давясь слезами и боясь вытереть кровь со рта рукавом шинели (за это можно было снова получить, да покрепче), прохлюпал он. – Не было, хоть режьте меня, государь мой, Александр Васильевич! Эта барыня сама пакетик принесла, без всякого посыльного.

Уже нацеленная на новый удар рука Сухово-Кобылина замерла в полете. И сам он замер и не сразу смог спросить:

– Какая это была барыня? Разглядел ее? Рассказывай!

– Да что, – хлюпая кровавыми слюнями, не вполне внятно пробормотал швейцар, – я и слов таких не знаю, чтоб о ней рассказать. Не соблаговолите ли сами поглядеть? Барыня в привратницкой вашего ответа дожидается.

– Дожидается?! – взревел Сухово-Кобылин – и кинулся из комнаты.

Швейцар поспешил за ним, мечтая об одном: сплюнуть в поганое ведро, ибо крови во рту набралось – как бы не захлебнуться!

Сухово-Кобылин выбежал в неширокие сени – и замер при виде невысокой женщины в амазонке и маленьком кокетливом цилиндре.

Дама ходила туда-сюда, нервно теребя край длинного шлейфа, прицепленного к запястью. Ее лицо было скрыто вуалью, и это изумило Сухово-Кобылина, потому что даже дамы из общества, отправляясь кататься верхом, не закрывали лицо вуалью.

– Сударыня… – начал было он, но тут же умолк, потому что женщина подняла руку, как бы призывая к молчанию.

– Сударь, – пробормотала она с запинкой, – прошу меня извинить, этот пакет передала мне одна особа, моя близкая подруга, которая, по вполне понятным причинам, не желает быть узнана вами, однако и держать у себя вашу вещь более не может. Поэтому она попросила меня…

Растерянность Сухово-Кобылина длилась не более одной секунды. Он тотчас узнал голос «Флоры»! Конечно, во время спектакля она его всячески искажала – как бы для того, чтобы Арнольд не узнал по голосу Флоранс, а на самом деле для того, чтобы ее голоса не узнали зрители, – и все же он запомнил некоторые ее прелестные интонации, манеру проглатывать французское «р», как бы подчеркивая истинно парижское произношение. Сухово-Кобылин был наслышан, что сейчас, когда слишком много простонародных жителей других областей Франции переезжали жить в столицу, знаменитое грассирование стало меняться. Северяне вообще не грассировали, и иные парижане принялись им подражать. Александр Васильевич читал, что некоторые литераторы, и серьезные, и не очень, в том числе знаменитый угнетатель литературных рабов Дюма-отец и даже фривольный Поль де Кок, выступали в защиту подлинного грассирования, а представители аристократии иногда даже утрировали его, чтобы подчеркнуть свое отличие от неряшливой речи плебса. Некоторые русские аристократы подражали им… И эта дама тоже подражала.

Подруга попросила передать? Как бы не так! Она сама, это она сама!

Александр Васильевич стремительно шагнул к ней, одной рукой стиснул ладони, которые она было выставила, чтобы его остановить, а другой поднял вуаль.

И незабываемые зеленые глаза дерзко взглянули на него.

– Однако вы давали клятву Наташе Тушиной беречь инкогнито «Флоры», – прошептала она, и при виде того, как шевелятся ее губы, Александр Васильевич ощутил, что новые брюки стали ему тесны в шагу.

– Если бы «Флора» так уж сильно заботилась о своем инкогнито, она передала бы браслет Наташе Тушиной, – глухо, не слыша собственного голоса, пробормотал он, склоняясь к ее маняще приоткрывшимся губам. И не сдержал счастливого вздоха, когда приник к ним и услышал ее ответный вздох, уловил ее нескрываемое желание.

Они едва коснулись друг друга губами, как оба поняли, что длить поцелуй невозможно, иначе произойдет то, что не должно произойти в привратницкой.