Но теперь это был совершенно иной Париж! Теперь театры, словно сговорившись, давали одно представление лучше другого, ночи сияли балами, а днем – после пяти вечера – все лучшее и светское, что только было в Париже, стекалось на Бульвары, особенно на Итальянский, и все здесь обладали одинаковыми вкусами, отлично знали друг друга, говорили на одном языке (отнюдь не французский язык имеется в виду, а язык общих интересов!) и были рады встречать друг друга каждый вечер.

Лидия была влюблена в Александра Дюма, он был влюблен в нее, они были влюблены друг в друга, но прекрасно понимали, что появляться вдвоем в таком месте, как Бульвары, им не следует. Одно дело, если замужняя русская графиня лечится от ипохондрии в самом веселом городе мира, бывая всюду в обществе своей старшей родственницы мадам Калергис (плевать на ее репутацию, родственников ведь не выбирают!), и совсем другое дело, когда ее всюду сопровождает модный писатель – молодой и холостой, известный своими свободными взглядами и воспевший свою связь с известной куртизанкой. Ведь все это может дойти до законного мужа, случится скандал, а несмотря на то, что в Париже тех времен изменять друг другу супруги считали делом чести и, не делая этого, могли прослыть ретроградами, позорящими звание парижан, все же эти адепты адюльтера считали семейный очаг святым. Шали как хочешь, но так, чтобы об этом никто не знал: именно этот принцип был исповедуем здесь, а над теми, кто от него отступал и делал тайное явным, изощренный свет исподтишка подсмеивался и с нетерпением ожидал развязки, если измена становилась известна носителю или носительнице рогов.

Дуэли были делом обыкновенным: частенько в Булонском лесу сходились сопровождаемые секундантами муж и любовник, но история также сохранила несколько случаев, когда сражались женщины, которые не могли поделить одного и того же мужчину! Одна из таких дам, графиня Фарман-Дье, была очень известна в свете и не стеснялась демонстрировать на людях шрам, идущий от левой щеки через шею и скрывающийся в глубине декольте, а также черную повязку, прикрывающую то место, где некогда сиял прелестный фиалковый глаз, утраченный ею во время дуэли.

Между прочим, несмотря на все то, что женщины считали уродством, графиня пользовалась невероятным успехом у мужчин, которых, непонятно почему, ее шрам и черная повязка ужасно возбуждали. Возможно, потому, что мадам де Бове, первая женщина «короля-солнце», главная камеристка королевы, тоже была одноглазой и тоже носила черную повязку?.. Так или иначе, соперница графини Фарман-Дье на дуэли-то выиграла, а в жизни проиграла, потому что модный художник – предмет их споров – вернулся к графине, сделавшись совершенно порабощенным и терпеливо снося присутствие своих многочисленных соперников (следуя в этом примеру графа, которому стал добрым приятелем).

Вообще жизнь – особенно жизнь Парижа! – преподносила немало примеров такого рода моральных вывихов, которые, конечно, очень интересовали Лидию, когда она сплетничала о них с Марией, Наденькой Нарышкиной, так кстати появившейся в Париже, или с милым Александром, но сама сделаться предметом сплетен она совершенно не хотела, а потому изо всех сил старалась, чтобы слухи о ее связи с Дюма-младшим не вышли за пределы дома номер 8 на улице Анжу. Мария Калергис находила это очень смешным и провинциальным, однако, снисходительно пожав плечами, поклялась не болтать.

Лидия даже пыталась изображать из себя добрую матушку и не реже чем раз в неделю навещала сына, который жил в доме кормилицы, носившей великолепную фамилию Пуатье, что немало веселило Александра Дюма, который, впрочем, придерживался старомодных взглядов, что ребенок должен жить при матери.

Лидия, конечно, любила сына, но все же… Все же она просто не была приучена заботиться ни о ком, кроме себя, и к тому же помнила свое детство: ей всегда было лучше с нянюшками, чем с матушкой!

И все же, несмотря на слабые попытки Лидии оградить свое реноме, слухи о подробностях ее жизни и связи с младшим Дюма уже пошли, пошли, как круги по воде, когда в нее бросают камень: сам Дюма не всегда мог удержать свою гордость обладания русской графиней, а папаша Дюма в жизни еще не сохранил никакого секрета и не видел причин, почему должен хранить этот… Ну а потом, Лидии просто не приходило в голову, что ее муж вовсе не так туп, ограничен и холоден, как ей хотелось бы думать.

А между тем гордость Дмитрия Карловича была очень сильно уязвлена тем, что жена не захотела с ним жить, он мечтал ее вернуть, а когда она не удосужилась ответить на его многочисленные сначала увещевающие, потом умоляющие и, наконец, угрожающие письма (она их, честно говоря, просто не читала!), Дмитрий Карлович понял, что скорее умрет, чем будет дольше терпеть это унижение своей гордости. Он вернет Лидию, если надо – вернет силой! И вот однажды он написал об этом отцу.

Карл Васильевич, все еще не забывший свою неудачу на Дальнем Востоке, был не прочь хотя бы помощью сыну погладить свое самолюбие по шерстке. У него были большие связи в Париже, и скоро ему стало известно не только то, что Лидия живет в доме его легкомысленной (самое мягкое выражение!) племянницы Марии, но и с кем она там сожительствует. Также Карл Васильевич узнал, какие Лидия посещает театры, у каких портних заказывает туалеты, в каких лавках покупает модные чулки, из какой конторы вызывает наемные экипажи, а также – где проводит те вечера, которые свободны от встреч с младшим Дюма.

В одном из донесений был определенно назван некий особняк, стоявший на пересечении бульвара Монмартр и улицы Ришелье…

* * *

Арнольд (надевает на руку Флоры браслет): Со мной такого никогда не бывало, клянусь!

Флора: А я думаю, что бывало. Я думаю, что вы не единожды говорили женщинам то же самое, что сейчас говорите мне.

Арнольд: Вы не верите мужчинам?

Флора: О, кому, как не вам, не знать, что мужчины нас, женщин, часто обманывают!

Арнольд: Неужели какой-то негодяй посмел вас обмануть?

Флора: Я никогда не считала его негодяем.

Арнольд: Кто же он?

Флора: Просто – мой муж.

Арнольд: Ваш муж?! Но вы же… (Теряя дар речи, показывает на ее монашескую рясу.)

Флора: Но ведь мы на маскараде! Это всего лишь одежда! На самом деле я замужняя женщина.

Арнольд: Значит, вы тайком от мужа прибежали на маскарад?!

Флора: Так же, как и вы тайком от жены прибежали сюда.

Арнольд: Вы читаете меня, как книгу. Вы видите меня насквозь. Но есть кое-что в самой глубине моего сердца, что даже вы не можете прочесть. Это одно мое тайное желание…

Флора: Какое?

Арнольд: Я хочу вас поцеловать.

Флора: Я тоже этого хочу!

(Страстно целуются, потом Флора вырывается из его рук и убегает.)

Арнольд: Флора! Постойте! Я люблю вас! (Пытается догнать ее, но мешают гости, танцующие вальс, тем временем Флора исчезает.)

Арнольд: О я несчастный! Ведь я отныне не смогу жить без Флоры! Но как же Флоранс?.. Неужели я решусь покинуть мою бедную Флоранс?!

Занавес.


– О я несчастный… – рассеянно пробормотал Александр Васильевич Сухово-Кобылин – и не смог сдержать улыбку, потому что чувствовал себя очень счастливым.

Счастье его жизни – прежде им никогда не испытанное! – началось с того мгновения, когда он приподнял монашеский капюшон, прикрывавший лицо неведомой дамы, которая играла – и как играла! – роль проказницы Флоры-Флоранс, ну той, что дурачила на маскараде собственного мужа, и увидел это прелестное лицо и эти зеленые глаза, которые вызывающе смотрели на него. В этих глазах целомудрие девственницы сочеталось с бесстыдством неудовлетворенной кокетки. В них не было ни тени испуга оттого, что Сухово-Кобылин нарушил договор: ни в коем случае не доискиваться, кто играет Флору! – а горела такая страсть, что он поцеловал бы ее, даже если бы это и не было предписано ролью.

Ах, как дрожали ее губы! Как пылко отвечали ему! Как она вдруг обхватила его руками за шею и прильнула всем телом, и его тело мгновенно откликнулось, и ничего ему так не хотелось, как оказаться где-нибудь, где они могли бы раздеться и лечь! Он терпеть не мог поспешных совокуплений, когда мужчина закидывает юбки дамы ей на голову, берет ее сзади, как покорное животное – без нежных ласк, без протяжных поцелуев… Если она так целовалась, то как бы ее естество отвечало его естеству!

Дурманные сцены мелькали в его голове, но вот, подобно трубному гласу, раздался шепот суфлера:

– Флора убегает! – и она вырвалась из его рук и исчезла, как ни пытался Александр Васильевич ее удержать.

Наверное, весь его облик выражал самое неподдельное отчаяние, потому что зрители захлопали, а кто-то закричал:

– Бис! – что немедленно было подхвачено:

– Поцелуй на бис!

Послышался мужской хохот и аплодисменты, прерываемые возмущенными возгласами дам:

– Как не стыдно, господа!

Сухово-Кобылин не помнил, как он довел свою роль до конца, как смог сыграть радостное изумление, когда Арнольд узнал, что Флоранс и есть Флора. Да разве можно сравнить пышку Наталью Петровну Тушину с ее курносой, щекастой физиономией – и ту зеленоглазую, восхитительную незнакомку?

О нет, не совсем незнакомку. Александр припоминал, что видел, не раз видел в веселой бальной кутерьме эти глаза, которые на мгновение встречались с его взглядом – и тут же исчезали, словно их обладательница поспешно пряталась, чтобы он не успел ее разглядеть. Да мало ли женщин таращилось на него восхищенно – ведь он красавец, умница, острослов, философ, денди, спортсмен! О нем даже недавно написали в «Московских ведомостях»!

«На первой джентльменской скачке этого сезона главный приз легко достался скакавшему на Щеголе (владелец князь Черкасский) г. Сухово-Кобылину, который рассказывал, что против него на горской лошади скакал г. Демидов, настолько уверенный в выигрыше, что перед скачкой зашел к распорядителям узнать, кто ему поднесет приз, который он несомненно выиграет, и был очень удивлен, когда остался за флагом»[12].