— А если он оттолкнет меня?

— Тебя? Неужели ты так плохо знаешь его? Попробуй, ты ничем не рискуешь.

Бернгард колебался, однако было видно, что ее слова достигли цели.

— Я… я подумаю!

— Нет, не надо думать, не надо колебаться, иначе тебя удержат упрямство или просьбы твоей невесты; она не захочет отпустить тебя; ты ведь не признаешься ей, что речь идет о жизни и смерти. Она имеет право требовать твоей руки, но не твоей жизни, не твоего будущего. Она получит дом и права на все, а ты завоюешь себе будущее, будешь стремиться к такой же великой цели, какой достиг мой отец. Тогда ты освободишься от несчастного наследства отцовской крови, будешь в состоянии спокойно жить, если даже не будешь счастлив у себя дома.

Сильвия говорила горячо, с полной уверенностью в своих словах. Глаза Бернгарда неотрывно смотрели на нее. Точно так же она защищала когда-то своего отца, теперь с таким же жаром отстаивала его будущее. Теперь он знал, что таилось в этом привлекательном, очаровательном существе, сначала показавшемся ему таким загадочным, таким коварным. В детстве Бернгард ненавидел «маленькое, жалкое создание»; может быть, уже тогда он предчувствовал, что Сильвия станет со временем его роком; теперь этот рок стоял перед ним; но он слишком поздно понял, что именно в нем его счастье. Это была женщина, которая могла бы обуздать его порывистое стремление к свободе и удержать при себе; это могла быть опора, с помощью которой он смог бы укрыться от темной силы в собственной душе. И было время, когда ему стоило только протянуть руку, и Сильвия Гоэнфельс была бы его.

— Бернгард, я требую, чтобы ты дал мне слово, — настаивала она. — Решайся, поговори с моим отцом, пока он еще здесь. Ты придешь?

Казалось, он все еще боролся с собой; еще раз взглянув на скалистые вершины Исдаля, он решительно и энергично выпрямился.

— Хорошо. Я приду!

— Слава Богу!

Сильвия хотела протянуть ему руку, но вдруг почувствовала себя в его объятиях, и его губы пылко прижались к ее губам. Это было его первое и единственное признание. Они оба знали, что любят друг друга и что должны расстаться; в словах не было надобности. Правда, это была лишь минутная слабость; Бернгард выпустил любимую девушку из объятий и отступил.

— Прощай, Сильвия!

— Прощай!

Их глаза встретились — это было тяжелое, безмолвное расставание — и Бернгард ушел. Он вышел на яркий лунный свет, повернул в сторону и скрылся в лесу. Тропинка в Эдсвикен шла круто вниз; чем ниже в долину спускался одинокий путник, тем громче становился несущийся ему навстречу шум реки. На время он потерял ее из виду, теперь же она мчалась у его ног, как быстро извивающаяся, шипящая змея, и ее брызги долетали до него.

Но зловещий голос, шептавший и шипевший там, внизу, уже утратил для него свою силу; другой голос говорил громче и повелительнее. Впервые Бернгард вздохнул глубоко и свободно, но это не был вздох радости; он заплатил слишком дорогой ценой — счастьем всей своей жизни.

23

Фернштейн пробыл в Альфгейме всего сутки, хотя его упрашивали остаться подольше; он уехал утром на второй день. Гоэнфельс поехал проводить его до Рансдаля, и его ждали обратно, но вместо него явился только слуга с запиской, написанной рукой министра, в которой сообщалось, что он в Эдсвикене, у своего племянника, и чтобы его не ждали; вероятно, он вернется только к вечеру.

Зассенбург не мог ничего понять. Ему было хорошо известно, в каких отношениях были министр и Бернгард, как старательно они избегали друг друга, и вдруг теперь такой продолжительный визит! Слуга не мог сообщить на этот счет никаких сведений. Господин Гоэнфельс был на берегу; он пришел, чтобы еще раз повидаться с господином Фернштейном до его отъезда, потом у него состоялся короткий разговор с дядей, затем его превосходительство сел с ним в экипаж и приказал ехать в Эдсвикен, а оттуда прислал записку. Все это придавало случившемуся еще более загадочный вид, оставалось только ждать объяснения.

В самом деле, министр вернулся в Альфгейм только к вечеру; будущий зять встретил его, и они вместе поднялись наверх.

— Как чувствует себя Сильвия? — спросил министр. — Утром она казалась очень нездоровой. Головная боль все еще не прошла?

— Нет, к сожалению, эта боль, кажется, пройдет не скоро. Я заходил к ней только на четверть часа, чтобы сказать, что ты вернешься позже, папа. Но она обещала выйти к обеду, и, я думаю, лучше будет оставить ее до тех пор в покое.

По тону ответа можно было догадаться, что этот короткий визит к невесте опять расстроил принца, но Гоэнфельс не заметил этого; он только рассеянно кивнул, входя с принцем в свой рабочий кабинет. На письменном столе лежало множество пакетов (почта, полученная в его отсутствие), но сегодня министр едва взглянул на них. На его лице не было обычного холодного спокойствия.

— Альфред, ты, наверно, очень удивился, получив мою записку из Эдсвикена? — спросил он, опускаясь в кресло.

— Еще бы! Я не думал, что ты когда-нибудь переступишь порог Эдсвикена, и в первую минуту испугался, не заставило ли тебя ехать туда какое-нибудь несчастье.

— Нет, ничего похожего на несчастье не произошло; мне надо было поговорить с Бернгардом кое о чем, касающемся нас двоих. Дело требовало продолжительного разговора, поэтому я уступил просьбе Бернгарда и поехал с ним в Эдсвикен. Он хочет вернуться на службу на наш флот.

Альфред удивленно выпрямился.

— Хочет вернуться? Он хочет поступиться свободой, которую так энергично, ни перед чем не останавливаясь, отстаивал?

— И которой, в конце концов, не вынес, — прибавил министр. — Я давно догадывался об этом, но все-таки никак не ожидал, чтобы он вернулся. Такой человек как Бернгард скорее погибнет, чем признает, что был неправ и сделал глупость. Вероятно, он долго боролся с самим собой, прежде чем пришел к этому, но он победил себя как мужчина. «Я был неправ, дядя, — сказал он, — неправ по отношению к тебе, к своей родине, а больше всего к самому себе. Я признаюсь в этом откровенно; тебе этого достаточно?» Мне этого было достаточно; я видел, чего стоило ему это признание? Мы с ним помирились.

— А что будет с его невестой, с Гильдур Эриксен?

— Она станет его женой и пока поселится с ним в Эдсвикене Он сразу сказал мне об этом; я совершенно согласен с ним. Боюсь, что он поторопился; но так как владелец Эдсвикена — блестящая партия для дочери рансдальского пастора, и раз уж он сделал предложение, то, как честный человек не может взять свое слово назад. Свадьба состоится в назначенный срок. Конечно, Гунтерсберг будет для него потерян и со временем перейдет в чужие руки но, по крайней мере, он, Бернгард, опять наш.

Принц слушал с возрастающим удивлением. Эта новость, очевидно, в высшей степени поразила его; однако он, покачав головой, спросил:

— И он без дальнейших рассуждений хочет вернуться на службу? Конечно, это возможно, если ты похлопочешь за него, но затруднения все-таки будут.

— Формальных препятствий нет никаких, потому что он вышел в отставку по всем правилам, но лично ему придется преодолеть многое. Во всяком случае, возвращение будет тягостно, так как это будет равносильно признанию своей неправоты. Но я постараюсь облегчить его положение; пусть думают, что это дело моих рук; ведь все знают, что я был в Рансдале. Пусть он свалит ответственность на меня, это избавит его от унижения.

— Ты просто строишь ему золотой мост, — слегка насмешливо заметил Альфред. — Это совершенно не похоже на тебя. Итак, вот к чему пришел этот ярый поборник свободы: он терпеливо подставляет шею под старое ярмо.

— То есть берет на себя прежние обязанности! — Эта поправка была сделана довольно резко. — Да, Бернгард еще вовремя опомнился, и я ставлю ему в большую заслугу то, что у него хватило мужества побороть в себе ложный стыд. Мы условились относительно всего, что нужно. На зиму он, конечно, останется в Эдсвикене с молодой женой, а весной приедет в Германию. К этому времени я выхлопочу ему разрешение поступить на флот; завтра же напишу его бывшему командиру.

— Капитану Вердеку? Ты уж лучше не впутывай его в это дело; он очень строго относится ко всему, что касается службы и едва ли примет с распростертыми объятиями дезертира, как он назвал Бернгарда.

— В данном случае он сделает исключение; ведь он слишком высоко ценит этого дезертира. Я заранее знаю, что Вердек ответит мне со своей обычной грубостью: «Ну что, обломал себе, наконец, рога проклятый мальчишка? Подавай его сюда! А мы поблагодарим Бога за то, что опять получим его».

Зассенбург раздраженно произнес:

— Кажется, и ты того же мнения? Неужели вы оба так много ждете от этого Бернгарда?

— Да! У нас есть основание ждать от него многого; лишь бы ему попасть на настоящую дорогу, уж он себя покажет. И теперь он уже больше не уйдет с нее; урок был достаточно суров. Если бы Бернгард оказался в состоянии выдержать эту жизнь, которая не заслуживает названия жизни, это праздное шатание без всякой цели на охоту да по морю, между нами было бы все кончено. Это не пристало мужчине, разве какому-нибудь мечтателю.

Альфред прикусил губу.

— Не относится ли это ко мне, папа?

— Нет, нет, Альфред, я говорил не о тебе. Я думал о брате; он ведь тоже ушел в Рансдаль, чтобы быть свободным.

— И остался свободным до конца. Иоахим никогда не покорился бы.

— Еще бы! Он предпочел решить дело с помощью пули. Может быть, ты находишь это мужеством, я же называю это трусостью.

— Так это, значит, правда? — воскликнул принц. — Я так и знал!

Гоэнфельс нахмурил брови; сегодня он утратил всегдашнее спокойствие и самообладание и проговорился.

— Правда! — неохотно произнес он. — Он наложил на себя руки.