Бернгард невольно отступил на шаг назад. Неужели это была та самая прелестная, насмешливая девушка, скрывающая под своей красотой коварство, в одно и то же время и чарующая, и язвящая? Она вдруг стала совсем другой и стояла перед ним, пылающая гордостью, вся охваченная бурным порывом.

«Кто такой ты?» Этот же презрительный безмолвный вопрос был написан на лице министра во время их последнего свидания. Именно это беспрерывно грызло молодого человека и было источником его страшного раздражения против дяди. Теперь этот вопрос бросили ему прямо в лицо, и он не мог вытерпеть этого. Он хотел возмутиться, но не находил слов, не находил оружия против правды. Кем, в самом деле, был он в Рансдале? Одним из многих, человеком, которого никто не знает, который никому не нужен, тогда как другой Бернгард Гоэнфельс стоял на высшей ступени иерархической лестницы.

— Уж не станем ли мы продолжать спор наших отцов? — угрюмо спросил он. — С ним было покончено, прежде чем ты родилась, а когда я приехал в Германию, ты была ребенком. Разве можешь ты знать, что сделал мне твой отец? Я же знаю; я хорошо узнал его!..

— Ты не знаешь его! — перебила Сильвия. — Ты всегда вынуждал его только бороться с тобой. Разве ты знаешь, легко ли ему это было? Ведь ты последний представитель его рода; у него не было сына; я осталась его единственным ребенком и своим жалким прозябанием доставляла ему лишь заботы и огорчения. Моя мать… она была светской дамой и жила только для общества, для меня у нее никогда не было времени. Я часто не видела ее целыми днями; ее тяготил больной ребенок, а у меня ведь были бонны[4] и няньки. — Глубокая горечь слышалась в этих словах, но вдруг взволнованный голос девушки стал тише и зазвучал удивительно мягко. — Зато отец никогда не давал мне это почувствовать, никогда! Как часто далеко за полночь, встав из-за письменного стола, он заходил в мою комнату и наклонялся над моей постелькой!

Я сквозь сон чувствовала его присутствие, когда хватала его руку и не выпускала ее, он терпеливо ждал, чтобы я опять крепко заснула… Это он, всегда обремененный заботой и позволявший себе спать всего несколько часов в сутки. Правда, с тех пор как я здорова, он бывает часто строг со мной, но от него я все снесу! Он может наказывать меня, и я буду целовать ему руки.

Она говорила как бы в забытье; в ее голосе прорывались нотки страстной любви, глаза влажно блестели. Но она не получила ответа; Бернгард молча смотрел на нее не отрываясь, точно стоял перед загадкой.

Его молчание обратило на себя внимание Сильвии. Она как будто только теперь заметила, что позволила себе увлечься так же, как он; быстрым досадливым движением она откинула голову назад и закончила речь словами:

— Никогда больше не будем затрагивать эту тему. Я не могу вынести ни малейшего порицания отцу, а ты не в силах отказаться от своей наследственной ненависти к нему; я вижу это по твоему упорному молчанию.

— Я молчу только от удивления, — медленно проговорил Бернгард. — Ты, кажется, любишь превращения, я сейчас видел одно из них. Какое из лиц твое настоящее?

— Худшее! Я могу быть очень плохой. Итак, бойся меня!

— Я не труслив, — холодно ответил он.

— Тем лучше! Ах, как красиво! Солнце прорвалось сквозь тучи! Посмотри!

В самом деле, это было поразительное зрелище. Быстро мчавшиеся облака стали еще гуще, темнее, но вдруг расступились в одном месте и оттуда прорвались лучи солнца во всем своем ослепительном великолепии. На несколько минут грозные вершины скал и вся каменная пустыня загорелись ярким пламенем; рассыпающиеся водяной пылью ручейки высоко по краям долины заискрились и заиграли; лед глетчера мерцал синевато-зеленым сиянием, водопад ослеплял своей белизной, а в окружающем его в облаке брызг стояла радуга. Но это длилось лишь несколько минут. Солнце скрылось, и тяжелая, угрюмая тень легла на весь Исдаль; все стало опять холодным и бесцветным, как смерть. Раздался громкий крик, и между каменными глыбами показался старик-егерь. Его встревожило длительное отсутствие барышни, он отправился искать ее. Теперь он увидел ее вместе с владельцем Эдсвикена.

— Иду, Рольф! — крикнула ему в ответ Сильвия. — Тебе незачем провожать меня, — обратилась она к двоюродному брату. — Прощай!

— Прощай! — коротко ответил он и отступил, давая ей дорогу. Сильвия еще раз посмотрела на руны, отколола с костюма розы, и молча положила их на мох у подножья камня. Это была немая, но трогательная просьба о прощении. Затем она ушла, ни разу не оглянувшись.

Рольф ждал ее; казалось, и он был озабочен состоянием погоды и пошел впереди, чтобы предупредить девушку об опасных местах на узкой тропинке. Наконец они оба скрылись за скалами.

Бернгард неподвижно стоял на прежнем месте. Перед ним находился мрачный и грозный рунный камень с древними загадочными письменами, покрывавшими его выветрившуюся поверхность, но там, где когда-то лежала голова несчастного Иоахима, прочитавшего в этих рунах свою смерть, теперь благоухали две свежие розы, и сын почившего смотрел на них пристально и неподвижно, словно у него не было сил оторвать от них взгляд.

Тучи заволокли все вершины; в пропастях клубился туман, глетчер исчез под ним, и лишь едва заметно сквозь него белела полоса водопада. Вся долина наполнилась волнующейся массой облаков, и так же по-прежнему раздавались шипящий свист и шепот, производившие жуткое впечатление чьего-то голоса. Может быть, в нем звучала древняя исдальская сага с ее неразрешимой загадкой — смысл этих рун скрыт от глаз смертных, но бывает роковой час и существует роковое слово; кто узнает их, тот прочтет руны и свой приговор: смерть или жизнь!

13

Курт Фернштейн нанес визит в Альфгейм и, передавая поклон от отца, сообщил и об обручении своей сестры. Молодой агроном сделал ей предложение и получил согласие. Старик Фернштейн был очень рад, что приобрел в лице зятя нового сына взамен сбежавшему. Он написал министру длинное письмо, полное восхвалений жениху дочери; это человек совершенно в его вкусе, прекрасно знающий сельское хозяйство, обладающий к тому же еще и порядочным капиталом, который он принесет с собой в Оттендорф, так как управление последним, разумеется, перейдет со временем в его руки. Пока же они собираются хозяйничать вместе, так что Кети остается в доме отца. Словом, все устраивалось как нельзя лучше и к общему удовольствию.

В Альфгейме эта новость вызвала оживленное обсуждение. Сильвия и Кети Фернштейн всегда дружили, а Гоэнфельс знал, как близко принимал к сердцу друг его юности вопрос о будущем старинного родового поместья. Теперь оно оставалось за семьей, только сына заменял зять. В душе министра шевелилось горькое чувство, когда он с обычным спокойствием поздравлял Курта; его Гунтерсбергу было суждено перейти в чужие руки. Ближайший наследник отказался от своих прав. Это был рок; очевидно, Бернгард, как и его отец, был не совсем нормален; его брак с Гильдур Эриксен лишал его родового имения, майорат переходил к дальним родственникам, которых Гоэнфельс почти не знал и которые даже не носили его фамилии; старинный род кончался с ним и его племянником.

Во время этого визита о Бернгарде почти не говорили. Курт извинился перед хозяином за товарища, сославшись на какой-то предлог, принц принял его из вежливости, так как и не надеялся видеть молодого Гоэнфельса в Альфгейме, пока там был министр. Последний не вспоминал даже имени племянника, Сильвия сказала о двоюродном брате лишь несколько слов вскользь, умолчав о вчерашней встрече в Исдале.

Несколько дней спустя, в воскресенье, Бернгард пришел утром с Куртом в Рансдаль. К ним присоединился Филипп Редер, чтобы вместе идти в церковь. Он никогда не пропускал воскресной службы, хотя не понимал ни слова из проповеди на норвежском языке; но он целый час сидел на церковной скамейке рядом с Ингой Лундгрен, и это было щедрым вознаграждением. Было еще слишком рано, и Бернгард сначала пошел к Гаральду Торвику, получившему отпуск на все время, пока «Орел» стоял на якоре, и жившему у матери. Упрямый норвежец не являлся в Эдсвикен; вероятно, он ждал, чтобы сначала пришли к нему. Бернгард решил доставить ему это удовольствие и отправился к Гаральду, но рассчитал свой визит так, чтобы обедня могла послужить ему предлогом сократить его и уйти через какие-нибудь четверть часа.

Филиппу Редеру это пришлось очень кстати. Оставшись с глазу на глаз с Куртом, он заговорил торжественным тоном:

— Хорошо, что мы, наконец, одни, Курт! Мне нужно поговорить с тобой об одном весьма странном деле. Ты позволил себе удивительные вещи! Покорнейше прошу тебя объясниться!

— Что случилось? Удивительные вещи? Объясниться? Смысл твоих речей совершенно неясен для меня.

— Мне хочется надеяться, что тут только недоразумение, — взволнованно продолжал Филипп. — Во-первых, что ты наговорил Христиану Кунцу о моих болезнях? Если я и был болен, то исключительно душевно, а этот мальчик вдруг приносит мне какую-то мазь для втирания от рансдальского доктора, и уверяет, что это превосходное средство от ревматизма — его отец всегда и употребляет ее… У меня никогда не было ревматизма, и вообще я совершенно здоров. Что это тебе взбрело в голову?

Губы молодого моряка подозрительно дрогнули; он отчетливо помнил, как убеждал наивного Христиана в поразительном сходстве ревматизма с мировой скорбью, но к таким последствиям не был подготовлен. Он сочувственно покачал головой и произнес:

— Вот что значит говорить с необразованным человеком о высоких материях! Я хотел объяснить Христиану твою мировую скорбь, а он спутал ее с ревматизмом. Должно быть, это единственная болезнь, которую он знает. Но, собственно говоря, трогательно с его стороны, что он старается помочь тебе. Я бы уже из одной благодарности применил его мазь; может быть, она помогает и в случаях тяжелых душевных заболеваний.