– Нет, – покачала она головой, не сводя с него взгляда.

– Спасибо, – Ярославцев, с трудом оторвав взгляд от ее лица, повернулся к стюардессе. – Нет.

Девушка кивнула, улыбнулась доброжелательной искренней улыбкой и обратилась к пассажирам в следующем ряду.

– На чем я остановилась? – чуть нахмурилась Ася, припоминая.

– Ты остановилась на том, что в твоей медицинской истории нет ничего трудного и трагического, – напомнил Василий.

– Да, точно, – покивала она и разъяснила: – Знаешь, как это бывает, когда случается некая история, но чтобы объяснить, как ты оказался в ней, надо обязательно рассказать предысторию, иначе многое останется неясным. А чтобы понять ее правильно, надо знать, с чего вообще началось это дело. И так события цепляются одно за другое, как цепочка, из которой если удалить всего лишь одно звено, останутся разрозненные, непонятные куски. Вот так и со мной: чтобы объяснить, как я очутилась в медицине, надо рассказывать половину жизни, начиная от рождения, пожалуй.

– Это так здорово! – радостно сказал Василий. – Это просто замечательно, что от рождения. Мне очень важно знать о тебе и твоей жизни все и как можно подробней. Так что смело можешь начинать хоть от часа своего зачатия. Тоже важно.

– Мы перешли на «ты», и тебе важно знать обо мне все, – глядя ему в глаза, особым тоном констатировала Ася.

– Надо ли объяснять? – пристально вглядываясь в ее глаза, очень тихо произнес Ярославцев.

– Если требуется объяснять, – перешла на такой же тихий, переполненный многих смыслов и глубин, шепот Ася, соглашаясь с ним, – то уже ничего объяснять не надо.

– Мы, конечно, можем, – так же тихо произнес Ярославцев, неотрывно глядя ей в глаза, боясь нарушить атмосферу доверительности, которую они творили сейчас вдвоем, – потратить совместный обед на рассказ о моей прабабушке, которая до самой смерти в девяносто три года выпивала в обед две рюмки коньяку и легко могла обложить по матушке любого чинушу, да настолько проникновенно, что тот начинал стыдиться своей коррупционной души. А ты расскажешь мне про своих родственников и детские тайны. И мы решим, что уже достаточно узнали друг о друге, чтобы перейти на «ты». А потратив еще и совместный ужин, решим, что условности вполне соблюдены, а комплексы и страхи прикормлены ровно настолько, что уже можно поцеловаться. – Он смотрел и смотрел на нее пристально, признаваясь, раскрываясь ей взглядом гораздо больше, чем словами. – Но хочется жить, просто жить, не тратя драгоценное время, проведенное с тобой, на пустую, никчемную условность. Тебя что-то пугает?

Ася смотрела на него, «слушала» его взгляд и слышала все то, о чем мысленно говорит он, чувствовала исходящую от него энергию…

– Нет, – прошептала она в темную синеву.

– А я боюсь, – окутывал он ее магией своего голоса, наполненного потрясающей силой его чувств. – За тебя боюсь, за твою жизнь, здоровье. Насмотрелся твоих известных репортажей и теперь боюсь за тебя постоянно. Теперь больше ничего не боюсь, только этого – за близких.

И он рассказал ей этим своим тихим, потусторонним каким-то голосом о том своем пережитом опыте, когда умирал, сжигаемый лихорадкой, продираясь через выжигающую лаву, как попал в бело-жемчужное пространство, откуда позвала его за собой и вернула назад в жизнь Ася.

Она выслушала. Ничего не спросила, не выказала сомнений и недоверия.

Молчали… Смотрели в глаза, слушали взгляды и растворялись в них.

Самолет летел на высоте десяти тысяч метров над уровнем земли. Они летели над уровнем человеческой ограниченности, страхов, правил и условностей, двое бесстрашных, в свою новую кардинально и бесповоротно изменившуюся жизнь, и знали, что даже если судьба не даст возможности быть вместе, они теперь навсегда, что бы ни случилось, есть друг у друга. И теперь всегда с ними будет пребывать этот пронзительный момент…

– Что предпочитаете на обед? – склонилась к ним улыбчивая симпатичная стюардесса.

– Что мы предпочитаем? – иронично улыбнулся Ярославцев тому, что их так резко «опустили» на землю.

– Разное, – улыбнулась Ася, поняв эту его иронию, и пояснила стюардессе: – И попробуем друг у друга его предпочтение.

Стюардесса понимающе улыбнулась, приняла у них заказ, предложила еще раз напитки, приняла и этот заказ и перешла к следующему ряду пассажиров.

– И все же, – усмехнулась Ася, – нам таки предстоит совместный обед, за которым принято общаться, все больше узнавая друг о друге. И ты расскажешь мне о своей уникальной прабабушке, принимавшей коньяк и строившей чиновников.

– Нет-нет-нет, – подхватил он ее шутливый тон, настойчиво напомнив: – Прабабушка меня простит, повествование о ней я придержу на потом. Мы же остановились на моменте, когда ты решила рассказать мне о своей жизни от момента зачатия.

– Значит, от зачатия? – посмеиваясь, повторила Ася.

И широко, весело улыбнулась.

Очень хотелось поцеловаться. Пусть даже не уносящим первым поцелуем, пусть и коротко, в смешливые, улыбающиеся губы друг друга, только предвкушая тот самый главный поцелуй, хотя бы так. Но они удержались.


Семнадцатилетняя красавица Евгения Волховская прибыла в столицу своей необъятной Родины поступать в вуз на отделение иностранных языков. Разумеется, в самый-самый главный вуз страны, раз уж она добралась до столицы, отвоевав это право у других желающих поступить в Москве победами на многочисленных олимпиадах, спортивными достижениями, разносторонней общественной деятельностью, должностью в районном комитете комсомола и золотой медалью.

Москвичи посмеялись бы с легкой иронией или злым сарказмом над амбициями молоденькой девочки-провинциалки, отлично зная – и не таких Москва обламывала, пережевывала и выплевала обратно в их родные провинциальные города вместе со всеми их амбициями, планами и гордой статью.

Но у Женечки ко всем вышеперечисленным достоинствам прилагалась еще светлая головка, очень реалистичный взгляд на жизнь, благополучно приобретенный работой в районном комитете комсомола со всеми их «широкими полномочиями» и многими дозволенностями, который выращивал будущих хватких волков на должности в ЦК и в управляющий аппарат. И, разумеется, благодаря родителям и бабушке, воспитавшим в ней человека самостоятельного, думающего, умеющего подвергать анализу факты и не смотреть на жизнь через романтические грезы.

Итак – в МГУ.

Поступила вполне себе нормально. Нервничала, разумеется, переживала, но сдала положенные экзамены на пятерки.

Получила место в общежитии, заселилась, подружилась с девчонками и однокурсниками, получила книги в библиотеке, началась учеба, и тут…

И тут Женечка Волховская столкнулась с Костей Полянским – красавцем, легендой университета, окончившим физмат на год раньше положенных пяти лет, прошедшим два курса за один год, окончившим в этом году досрочно аспирантуру и собирающимся защищать диссертацию, любимцем самого ректора и известнейшего академика.

Где уж они там столкнулись и пересеклись, это их личная история, которую они не рассказывали никому, но пропали оба.

Фатально, бескомпромиссно и наглухо.

Евгении от любви к Константину не дал сойти с ума сам Костя, настолько плотно бывший рядом с ней и в их отношениях, что девчушке не надо было пропадать и чахнуть от расставаний и ожиданий. К тому же парень обладал каким-то невероятным чувством юмора и постоянно шутил, иронизировал, а, как известно, там, где царит ирония, нет места для драмы и то, что смешно, уже не грустно.

Драмы и не случилось, но случился большой «упс-с-с».

Родители Константина категорически отказались принимать Женю как свою невестку и как личность, вызывающую серьезное к себе отношение.

– Кто она вообще такая?! – беспредельно возмущаясь, тряся в руке пузырек с валериановыми каплями, кричал, краснея лицом от натуги, Александр Родионович Полянский, отец Кости, по совместительству чиновник высшего звена Министерства иностранных дел. – Девчонка из провинции, только выпорхнувшая со школьной скамьи! Никто, пустое место! Родственники кое-какие! – и он театрально-саркастически потряс руками. – Дребедень из Воронежа!

– Никогда! – подхватывала жена, зажимая в руке мензурку для валериановых капель. – Никогда она не переступит порог нашего дома и не станет нам родней! Слышишь, никогда! – и принималась причитать со слезой: – У тебя блестящее будущее, Константин, великие способности, ты гениален! Твои дарования мирового уровня и достояния, ты будешь в передовых людях планеты! И ты решил загубить свою жизнь, связавшись с этой девкой, быстро сообразившей, кто ты, кем станешь и насколько ей выгоден этот брак, и бесстыдно прыгнувшей в твою постель! – театрально повела мама рукой и посмотрела растерянным взглядом в пустую мензурку.

В своем возмущении родители никак не могли соединить две вещи – валериану и емкость для нее – в логическое целое и наконец накапать лекарство в рюмку.

Костик, с кривой усмешкой слушавший их крики и требования, смотревший на весь этот цирк, размышлял о том, что пока его маман не покричит столько, сколько считает нужным, пожалуй, вещи ему собрать не дадут, и в данный момент решал про себя дилемму – подождать еще или прийти, когда их не будет дома, больше склоняясь ко второму варианту.

Вообще-то ему были безразличны и их возмущение, и их мнение как таковое, он им давно уже не верил. Лет, наверное, в пять Костик однажды вдруг понял, что все эти крики, эмоции, нравоучения и морализирование – все это чистой воды лицемерие и игра в достойных родителей, соблюдение неких правил и установок, обязательных в их жизни. Такая глобальная большая игра, в которой все всё знают, но продолжают притворяться.

И для того, чтобы так считать и относиться к родителям подобным образом, у ребенка имелись вполне весомые основания.

Он был старшим сыном и родился, когда папенька молодой акулкой вгрызался в карьеру, в которой его активно подталкивал тесть, всячески помогая и способствуя.