Самим старикам Сколским, позднее узнал Лев, вырученных от продажи капиталов хватило на то, чтобы купить в городе великолепную квартиру и себе, и ещё более великолепную сыну Сергею с его семьёй; а Петру обменом существенно расширили его жилплощадь, уповая, что он, наконец-то, обзаведётся семьёй, оставит своё кривопутье, уймётся. Так же приобрели старики сыновьям по автомобилю и по земельному участку за городом: стройтесь, живите в радость себе и своим близким. Ещё осталось немного средств, и они прикупили себе дачный клочок: без земли, без тайги вокруг им жилось бы скучно и никчемно.

Однако братья Сколские остались обозлёнными на Льва. Накануне его отъезда с Марией они, выпившие, явились к нему в офис. Поначалу сдержанно угрожали, требуя, чтобы деньги за усадьбу Лев немедленно выплатил лично им. Распалились, – и вот уже затребовали ещё денег, сверх того, утверждая, что усадьба и отлаженный бизнес проданы задёшево, что Лев – ловчила, прохиндей, что жестоко и цинично провёл и стариков и их, братьев. Лев молча выслушал, легонько-неторопливо, но железной хваткой так же в молчании выпроводил «братцев» из кабинета.

Пётр, сощуриваясь, процедил в дверях:

– Добре, Лев Павлович! Но помни: ещё свидимся.


54


– Мариюшка, радость моя, не бойся, – поприжал Лев за плечо к боку свою подрагивающую спутницу. – Наладим и здесь хорошую жизнь. Мы ведь вместе. Понимаешь? – тревожно спросил он. «Так хрупко и неверно на земле человечье счастье, а тут ещё эта первобытная стужа, неотступная мгла тайги, устрашающее безлюдье».

– Понимаю, – постаралась Мария синими стынущими губами произнести отчётливо и бодро, чтобы не огорчать Льва своим, как она полагала, «издевательским видочком», потому что ей хотелось попенять ему: «Какой же ты ещё ребятёнок! Похлеще меня! Да и боюсь-то больше, вижу, не я, а ты. Эх, а ещё лев, царь зверей!»

– Довольно стоять! – почти что выкрикнул Лев, разрушая и безмолвие округи, и онемение душ. – В дом, Мария! В дом, хозяйка! – и галантно повлёк её за руку к широким гостеприимным ступеням крыльца.

Оба взбежали наверх. Он в нетерпении и спешке отомкнул дверь, распахнул её, подхватил Марию на руки и внёс её в дом. В лица живительно и ласково дохнуло жилым душистым теплом. Пахло неокрашенными, лишь покрытыми тонким слоем лаковой пропитки, деревянными панелями стен и потолка и тоже неокрашенными плахами пола, сухими целебными травами, мёдом, смолами, кедровыми орехами. Воздух был густо свеж, чист, особенен – просто изумителен. Обоим показалось, что дерево стен и потолка, такое лучисто золотистое, ясное, осветило их, и на лицах бликами заиграли новые краски, помолодившие Льва и словно бы посыпавшие сиянием Марию. Невольно и разом улыбнулись друг другу, однако тут же отчего-то оба смутились, притворились, что интереснее и важнее осмотреться.

На пол Марию не опустил, а понёс её по комнатам. Их очень много; быть может – немножко оторопело озирается Мария, – собьёшься, запутаешься даже, считая. Всюду простая, несколько грубоватая, но непривычная мебель – всё того же неокрашенного, янтарно-солнечно светящегося природными узорами дерева. Старики Сколские хотели вывезти эту собственными руками изготовленную мебель, однако Лев торовато перекупил её: ему хотелось, чтобы Мария с ходу угодила во владения солнца и чтобы их совместная жизнь была охвачена этим обаятельным, голубящим душу свечением дерева, этими замысловатыми рисунчатыми текстурами – текстами, посланиями, письмами, письменами леса, природы, тайных добрых сил мира сего, – нравилось в таком духе думать Льву, который и в своей инженерной, строительской практике любил работать с деревом. Ни ковров, ни картин, ни каких-либо других украшений в комнатах – строго и просто убранство. Но простота и строгость комнат, понимают Лев и Мария, – великолепны, изысканны, чарующи. Насколько снаружи дом не понравился им, настолько внутри он радовал и дивил.

В доме очень, просто блаженно тепло: трудолюбиво и тихо греют невидимые, спрятанные где-то в цокольном помещении электроболеры. Имеется и обычная печь; а в зале – красавец камин, он искусно, любовно, но и по-детски – или по-стариковки – наивно облицован резными дощечками ёлочкой. Печь – русская, огромная, бокастая, с лежанкой, с зевластым полукруглым жерлом. Не будет света – вот, пожалуйста, – пояснил Лев Марии, – можно и покушать приготовить, и обогреться. Она впервые видит русскую печь, – и поражена, и озадачена.

– Как церковь, – задумчиво сказала она о печи.

Льва поразили и озадачили эти слова Марии: «Надо же: разглядела церковь. И воистину – напоминает. А каким она видит меня? Старым придурком мужиком, маньяком, чудаком, лохом, дядькой, дядечкой? Кем?» И снова ему сделалось тревожно: возможна ли взаимная подлинная любовь между ним и этой юной, такой ещё шаткой и уже заражённой сомнительными соблазнами мира девой, способна ли Мария – в какой раз уже и с испугом отмечает, что ведь она совсем ещё девчонка, – способна ли Мария полюбить его, такого странного, проделывающего непонятно что?

Не опускает Марию на пол, хотя она предупредительно уже несколько раз поёрзала на его руках: мол, не тяжело ли тебе таскать меня, может, поставишь? Но он не чует её совсем: какая она лёгонькая, маленькая. Можно подумать, и нет ничего в его сильных, больших руках, привычных к металлу, лишь, быть может, – один воздух, мираж, тень.

– Охвати меня за шею, – попросил он, только сейчас явственно осознав и заметив, что её руки опущены и позаброшены в противную от него сторону, болтаются плетями.

Она в неловкой скованности набросила одну руку на его плечо, но держала её на весу, не обхватывая.

– Не доверяешь, боишься, дурёха, – пробурчал Лев.

Она промолчала, сурово поджала губы, потупилась, пунцовея.

– А сейчас ты увидишь настоящее чудо! – зачем-то шепотком произнёс Лев, когда внёс Марию на второй этаж в просторную, с большими обзорными окнами мансарду. – Смотри, – шепнул он ещё тише, явно боясь что-то такое спугнуть, нарушить голосом или даже дыханием.

Опустил-таки на пол, и они увидели обещанное чудо земли и неба. Долго вместе смотрели в одном направлении, стоя рука к руке. Но кто-нибудь, увидя их, наверное, мог бы и улыбнуться не без насмешливости, лёгкой, однако, и фривольной: они столь разительно неодинаковы! Один – высокий, другой – низенький, один – кряжисто широкий, другой – игольчато узенький, тощеватый, один – перезрело взрослый, другой – трогательно юный, один – с косичкой, другой – коротко стриженый, один – молочно розовый мордашкой, другой – аскетично суровый ликом, один – в задорной девчоночьей одежонке, другой – в классическом, изысканном облачении. Кажется, только лишь одно единило их – очарованность сердца, сияние восхищения в глазах.

Солнце уже было над верхами деревьев, и в дом мощными горными ручьями вливалось зарево, радужно, но пока что ещё неустойчиво горя. Мария в первые секунды зажмурилась, ослеплённая. Чуть приоткрыла веки, пообвыкая к свету. Увидела распахнутые, лучащиеся необозримые дали. Именно дали, шири, просторы видела поначалу, но ничего по отдельности или предметно. Однако от мгновения к мгновению стала различать, что перед нею блистающие, слитые воедино тайга, горы и небо. Тайга – густые зелёные, малахитовые, даже изумрудные ряби и валы, горы – вспененные, вздыбленные гигантские животные, которые вдруг замерли, окаменев. А над всем этим диким, ярым чарующим раздольем высокое чистое небо; по нему проносятся верховые ветры, подталкивая облака, и кажется, что ультрамариновые, васильковые, бирюзовые краски клокочут кипятком. Лев и Мария помнят, как неприютно, прижато они почувствовали себя внизу, возле дома, как там серо, сумрачно, одиноко. Отсюда же весь белый свет – блистающий, живой, прекрасный, многоликий. И душа Льва и душа Марии воспрянули, заблистали. «Жить и любить, жить и любить», – как кровь, запульсировало в голове Льва.

– А что вон там, в самой-самой дали, виднеется? – спросила Мария, щурясь и невольно улыбаясь. – Такое оно лазоревое, нежненькое.

– Байкал.

– Байка-а-ал?!

Помолчала задумчиво.

– Надо же, какой он маленький.

– Маленький, да удаленький, – вроде как защитил озеро Лев.

– Похож на сердечко. Лазоревое сердечко. И оно, кажется, дрожит. Бьётся. Трепещет.

– Байкал – большое сердце всей земли. А дрожит, Мария, воздух, Байкал же ещё подо льдом, правда, уже подточенным солнцем, – пояснил Лев деловито, но тут же понял, что не нужно так. «Молодчина: поняла и разглядела, что Байкал – сердце, лазоревое сердце, и что оно живое, бьётся. Она умнее и добрее меня. Да и кто из нас взрослее – вот вопрос!»

Ему захотелось сказать: Мария, всё, что ты видишь, – твоё! И Байкал твой, и горы, и тайга, и дом, и я – всё, всё твоё, любимая! Но он лишь поморщился, снова спохватившись: банальностью, тривиальной патетикой окажутся его слова для его такой здравомыслящей, такой чуткой, такой ироничной современной девы. Да и какие могут быть настоящие слова, если он любит, и любимая теперь с ним, только с ним, и никто не может посягать на неё, тем более заманивать в грязноту и мерзость жизни? Зло, лихо там остались, в городе, за горами и лесами, пусть попробуют добраться сюда, отыскать их дом, преодолеть ограду, взломать дверь или окно, – получат по зубам! И для Льва несомненно, что любые, даже самые красивые и возвышенные слова могут оказаться всего лишь звуками того грубого, нередко столь отвратительно злокозненного мира людей. И никаких других личностей здесь не надо и на дух. Пусть они, как умеют и хотят, все живут там. Там, там, подальше отсюда!


55


Ветер натолкнул на солнце облако, – на минуту-другую всюду, и на просторах, и в доме, воцарились тень, даже потёмочность. Запахло тревогой, и сумраком легли на душу Льва его же переживания.