Когда же супруги Сколские состарились и отошли от больших научных и общественных дел, они захотели пожить семьёй, с сыновьями. Поселились вчетвером в этой усадьбе: родителям хотелось потянуть сыновей за собой, передать им те возвышенные идеалы, которыми прожили всю свою богатую, интересную жизнь, заслужив признание общества, научного мира. Но сыновья, к той поре уже возмужалые, самостоятельные люди, оказались страшно разобщены и с ними, родителями своими, и друг с другом не ладили. В глуши им жить не хотелось – зачем, что за блажь? Изо дня в день трудиться они не умели, пристрастий родителей к природе не понимали, и, после безобразных семейных скандалов, пришлось городскую квартиру разделить между братьями. Старики с горечью поняли, что семьёй могут быть только они двое.

– Мы не дали сыновьям любви и заботы, когда они в них нуждались, – честно признались друг другу опечаленные, чувствительные супруги Сколские. – И теперь у наших мальчиков разорённые души. Как мы виноваты, как виноваты! Так хотя бы оставим им наследие – этот дом и землю, чтобы у них появилась привязанность и надежда. Разве при такой красоте и благолепии вокруг не залечить душу? Обустроим хозяйство, наладим дело, чтобы оно приносило солидные доходы, а придёт время умирать – всё отдадим сыновьям. Повзрослеют когда-нибудь по-настоящему и уже после нашей смерти скажут, может статься, нам спасибо, и заживут на этой земле в радость себе и людям.

Супруги Сколские умели и любили мечтать, и мечтания крепили и обнадёживали их.

Но сыновья к старикам так и не потянулись, по усадьбе и в делах многотрудных не помогали никак им. Однако поочерёдно, а то и враз, нередко наезжали сюда, выманивали у своих предприимчивых, но не прижимистых родителей деньги, скандалили и с ними, и друг с другом, приставали к постояльцам и обслуге, случалось, хамили и бесчинствовали. Супруги Сколские страдали, им было совестно перед людьми. Они терпеливо увещевали сыновей, но никогда, памятуя о своей вине перед ними, не стыдили и тем более не прогоняли их.

Младший, Сергей, с год назад обанкротился в который уже раз, чудовищно задолжал, следом сорвался и страшно запил. Бросил неработающую, только что родившую жену с тремя малолетними детьми. Явится, бывало, к родителям, оборванный, злобный, с едкой насмешливостью на губах молчит, даже «здравствуйте» не скажет, кажется, тоже – как и сами его родители – уверенный, что они, родители его, неискупимо повинны перед ним, недодали ему. Поживёт бирючьим особняком, сквозь зубы и притворно нехотя вытребует денег – снова исчезнет. А не так давно – хуже, безобразнее: незаконно, в обход жены и интересов детей, продал квартиру, чтобы рассчитаться с уже угрожавшими ему кредиторами. Семья оказалась на улице, насилу приткнулась у родственников. Сам Сергей сбежал к родителям, несколько месяцев затворником обретался в зимовье, по ночам обворовывал отдыхающих, пил и дебоширил. Жена подала в суд, но Сергей не являлся к следователю.

– Наш крест – нам и нести его, – благородно смирились супруги Сколские, пересылая перевод за переводом отчаявшейся жене младшего сына.

Старший тоже был в долгах, нигде не работал, рыскал от родителей в город и обратно, проигрывал их деньги. Он был знаком со Львом Ремезовым, был и его фирме крупно должен. Как-то раз предложил Льву выкупить туристическую базу и бизнес родителей. Однако схема, которую предложил Пётр Сколский, понял Лев, была нечестной и даже подлой и гнусной: на самом деле нужно было обмануть, оплести, а потом втихомолку изгнать стариков, купить им какое-нибудь жильё в городе, а лучше, не скрывал сын своих каверзных намерений, – запихнуть их в захолустье.

Лев хотя и отказал Петру, однако побывал в усадьбе, провёл в этих краях несколько дней с важными деловыми партнёрами, ублажая их перед подписанием контракта. Познакомился с супругами Сколскими, выяснил у них, что продавать усадьбу они не намерены, причём ни за какие деньги. Понял, что они страстно любят эту землю, здешнюю природу, что они молятся на свою ботанику, боготворят травинку и букашку всякую. Однако Лев почувствовал и разглядел зыбкость их теперешней жизни; увидел их больными, наивными стариками. И понял, что работать им одним в таком огромном многослойном хозяйстве уже невозможно и безрассудно даже, что не сегодня-завтра они сдадут, надломятся, хотя по-прежнему романтически упрямы и одержимы. Самолучший исход для них, был уверен Лев, – всё-таки продать усадьбу, отойти от больших дел, зажить скромнее, по силам. Но, конечно же, не так продать усадьбу и бизнес, как вознамерился их сынок подлец. Самому Льву эта усадьба тогда не нужна была, и каких-либо разговоров со стариками о покупке её он не затевал.

Однако несколько дней назад Лев нагрянул к старикам: пьянеще и восторженно он осознал, что лучшего уголка на земле найти ему трудно, где бы можно было надёжно, да ещё и комфортно, да ещё и не уезжая далеко, не покидая любезных его сердцу родных мест, байкальских берегов, спрятаться от людей в этом вполне приличном доме, почти что дворце, хотя и несколько мультяшном, со своей принцессой Марией, перетерпевшись года два-три. Лев торопливо, напористо, однако по-щедрому, великодушно втридорога выкупил у несчастных стариков дом и всю усадьбу, и сам бизнес с зимовьями и станами по туристским тропам, с лицензиями и контрактами, с долгами и банковскими кредитами. Документы, правда, пока ещё недооформлены, но юристы в городе уже корпят; арендованную стариками землю тоже будет выкупать, но уже у другого владельца. «Кто знает: быть может, и мы с Марией полюбим эти края и захотим пожить здесь подольше или просто почаще заезжать сюда», – нередко промелькивала мысль, в которой «мы с Марией» звучало сокровенно и высоко. И уже шло само по себе через его сердце:

«Мы с Марией, мы с Марией…»

Хозяева, однако, и говорить поначалу не желали со Львом о продаже, о переезде, смотрели на него ошарашенно, посчитали за помешанного: действительно, явился-нагрянул хотя и приятный обликом, такой весь степенно-солидный, но малознакомый человек и несёт какую-то галиматью: продай ему, и всё ты тут! Никак не отстаёт, напирает, изловчается.

– Уйти с нашей взлелеянной земли, не передать её детям и внукам, похоронить свои мечты и надежды? Нет! И ещё раз нет! – намерясь держаться, перешёптывались друг с другом старики.

– Мы столько сил душевных вложили сюда, – причитала маленькая, худенькая, но костисто-твёрдо натуженная Сколская, поминутно подтыкивая пальцем сползающие на нос очки с толстыми линзами. – А какие тут красоты! Как они возвышают сердце, зовут к благородству, к служению, к подвигу! Вы думаете, нам нужны деньги, всякие эти ваши писнесы? – зачем-то ударила она на «ваши» и зачем-то неправильно произнесла «бизнесы». – Ошибаетесь, Лев Павлович! Мы хотим служить нашей великой сибирской земле, смотреть издали или сблизи на Байкал и молиться за его благополучие. – Помолчав, промолвила обессиленно, выдохом, как после долгого бега: – Не продадим! Уезжайте!

– Да вы загнётесь здесь, и, уверен, уже в скором времени, – угрюмо и грубо сорвалось у Льва.

– На своей земле загнёмся! – тоненько и плаксиво вскрикнул молчавший и очевидно дувшийся старик Сколский, квёлый, но рослый, с благообразной гривастой сединой. Лев заметил слезинку в его морщинистом, издряблом окологлазье.

«Дети, совсем ещё дети они оба, – ласково подумал Лев. Но уточнил жёстко, зачем-то даже стискивая зубы: – Прекрасные дети прекрасной, но сгинувшей эпохи. Как вы великолепны и жалки, как вы умны и глупы, как вы сильны и бессильны, как вы одиноки и одновременно устремлены к людям!» Льву было жалко стариков, но он уже не мог отступить: его всего зажигало устремление быстрее укрыть от людей Марию, спасти, уберечь её. Никакие затраты и препятствия уже не могли остановить его, застопорить. Останется он нищим, разорится – что ж! но рядом с ним будет его Мария, его судьба.

Уламывая упрямцев Сколских, Лев деликатно, но настойчиво напоминал им о их летах, о том, что им необходимо выручить сыновей, особенно семью Сергея; он не скрыл, что знаком с братьями, и намекнул, что те подлецы и могут в обход родителей продать усадьбу. Наконец, Лев искусил уже примолкнувших, вот-вот готовых сдаться стариков огромной, просто сказочной суммой денег.

– Ой, разоритель, ой, разоритель! – поматывалась Сколская, после того как проговорила, но через силу и едва разжимая зубы, окончательное согласие на продажу усадьбы. Муж её отсутствующе молчал, лишь пошевеливал тяжёлой, сталисто-коричневой, загорелой, скулой. – У сыновей беды за бедами, а так бы!.. Ах, что уж теперь! – Она помолчала, остро взглянула на Льва сквозь свои толстые, устрашающе утраивавшие её глаза очки, плеснула, как кипятком: – Стройте на чужом несчастье своё мещанское счастьице.

И эти страстные, обжигающие слова больно уязвили Льва, жестоко покоробили его сердце: «Я – разоритель? Надо же! На чужом несчастье буду строить своё счастье… счастьице? Да катитесь вы, старичьё!.. Жестокая, гляжу, ты, старуха, беспощадная. Неспроста, наверное, сыновья невзлюбили тебя и твоего муженька». Но вслух, однако, он не произнёс ни одного обидного слова. Да и что он знал о жизни Сколских, чтобы осуждать? Уговорился со стариками по-деловому, суховато, не взглядывая в их глаза.

«Разоритель… на чужом несчастье…» – долго ещё бились, подгоняя и взбудораживая кровь, в его груди жуткие, несправедливые слова.

Но к чёрту слова какой-то старухи! До чего же теперь близко и духовито счастье, которого он отчаянно, до обозления на весь белый свет ждал!

Обслугу, проводников, горничных, поваров, сторожей – человек двадцать, всех Лев вежливо, без излишних разговоров рассчитал, ненавязчиво выселил из усадьбы, выплатив каждому изрядные отступные. Однако люди были огорошены, попытались возмущаться, – Лев тут же находил повод, чтобы ещё и ещё доплатить. И страсти потихоньку пригасали. Его приняли за чудака, за сумасброда, оригинала, которому, похоже, некуда девать деньги.