Распахнула холодильник – о, сколько всяческих вкусностей! Колбасы, копчёности, баночки с красной и чёрной икрой, торт и конфеты, напитки и ещё что-то красочно, глянцево, маняще поглядывало на неё. Хотела было сразу приступить к трапезе, однако, лукаво сощурившись, призадумалась.

– Накрою-ка праздничный стол: я жду важных гостей, – придумала она новую захватывающую мизансцену для своего нечаянного театра.

Нашлась в тумбочке посуда – отличный суповой набор, хрустальные фужеры, серебряные ложки и вилки. Ажурные, с золотистыми каёмками салфетки восхитили её, она, кружась и мурлыча, высоко подбрасывала их и ловила. Расставляя на столе посуду, накладывая на тарелки кушанья, приговаривала:

– Угощайтесь, милорд. Не стесняйтесь, миледи.

Марии хотелось выглядеть гостеприимной хозяйкой дворца, светской дамой, и она так увлеклась, что даже забыла, что сама голодна.

– Все сыты? Прошу в зал: на бал! А я с вашего позволения задержусь на минутку-другую в столовой: надо, знаете ли, сделать распоряжения. Да идите же, не ждите меня, господа!

И она, вообразив, что гости вышли, а она осталась одна, набросилась на еду.

– Фу-у! – вздохнула, насытившись.

Вытерла салфеткой замазанный тортом рот и нос, осмотрелась, очевидно ища других приключений и мизансцен. За занавеской обнаружила унитаз, маленькую ванну и стиральную машинку. Открыла краны – приветливо зашуршала и заплескалась холодная и горячая вода. Класс! Из этой необычной комнаты Марии не хотелось уходить: всё, что надо и не надо, имеется в избытке; а красота, уют, воля – просто чудо. Но нужно, наконец-то, выяснить, где же она находится: игры играми, детство детством, но завтра в школу, нужно подготовиться к урокам. Широким изящным жестом, как бы входя в какую-то очередную игру, Мария раздвинула портьеры. Полагала, что в комнату ворвётся свет, – густой мартовский свет дня, и даже слегка прижмурилась, оберегая глаза. Однако – за шторами оказался тот же изумрудный блестящий гобелен. Она осторожно – не выдавить бы стекло – ткнула в него пальцем, и он упёрся во что-то твёрдое, шероховатое, кажется, в бетон. Она ткнула выше, ниже, правее, левее, и поняла, что перед ней не окно, а та же стена. Испугалась всерьёз, но подумала, что над ней кто-то пошутил.

– Хм, что за идиотский розыгрыш?

Прощупала все четыре стены – сплошной гобелен, а под ним – ни зацепочки, ни ложбинки.

Она замерла, прислушиваясь. Тишина, густая, сжатая тишина господствовала в комнате; девушке даже почудилось, что в её ушах вздрогнула боль.

– Эй, есть кто живой?

Ответ был один – всё та же страшная, жмущая тишина. Мария зачем-то попыталась улыбнуться, быть может, по инерции продолжая игру, но губы перекосило, и язык сделался непокорен, можно было подумать, что распух и отвердел. Металась по комнате, била по стенам ладонями и кулаками, но никакого выхода-входа не находила, не было никаких пустот или выступов. Наткнулась ладонью на выключатель – люстра занялась ослепляюще-оранжево, как солнце, словно бы предлагая: «Танцуй, веселись! Ты же хотела!»

– Где выход, где выход, чёрт побери! – закричала Мария на люстру, готовая чем-нибудь запустить в неё.

Отчаянно, со сжатыми губами ворочая мебель, она скрутила с пола ковёр, но и тут не обнаружилось какого-нибудь люка, лаза или даже щёлочки. Забралась на стул, потом перепрыгнула на стол и била поварёшкой по потолку. Бетон утробно-тупо гудел в ответ, однако в одном месте – звонче, чуть звонче. Она разглядела тоненькие щели – четыре прямых линии, образовывавших четырёхугольник. Это, несомненно, был люк. Подтянула к нему стол, поставила сверху стул и плечами норовила приподнять крышку. Но та лежала мёртво.

– Ма-а-амочка! – заскулила Мария.

Кричала час, а может, два, ощущая горячие толчки крови в висках, отчётливо слыша лишь своё дыхание. Порой шептала:

– Боженька, помоги. Где же Ты, родненький?

Неожиданно подумала, разве она сама легла в постель? Вспомнилось, что дядя Лёва угощал её лимонадом с пирожным. Матери не было дома. А потом… что же было потом? Как она очутилась в этом странном месте? Она точно помнит, что сама не ложилась в постель! Зарыдала. И плакала долго, скуляще, зло. Слёзы, наконец, иссякли, глаза высохли, и веки сами собой сомкнулись. Испугалась темноты, открыла глаза. Хотя и открыла, однако на что и куда смотреть? Где или в чём можно увидеть или распознать спасение?

В механическом безразличии нажала кнопку на «лентяйке» – бодренькой, услужливой вспышкой откликнулся телевизор, заметались какие-то звуки, живые картинки. Надо, чтобы звучала человеческая речь, чтобы шевелилось что-нибудь рядом, чтобы что-то происходило. Надо во что бы то ни стало отодвинуть, одолеть эту давящую, зловещую тишину. Смотрела на экран час, а может, два или три, но ни голова, ни сердце ничего не принимали в себя. Только страх стал чувством и мыслью. Но что-то надо делать, в конце концов! Ходила, ходила, сидела, сидела, выключала и вновь включала телевизор, надрывалась и молчала, – что ещё можно сделать?

Устала. Уже не могла ни рыдать, ни шевелиться. Ничком повалилась на диван, лицом уткнулась в большого оранжевого львёнка с забавной конопатой мордочкой. Задремала, как в угаре. Очнулась, вздрогнув: не крадётся ли кто-нибудь? Встретилась с кругленькими голубыми глазами львёнка. Притиснула его к груди, – не он ли должен вступиться за неё, если что? В его розовой пасти приметила какую-то бумажку, подумала – ценник из магазина. Но он оказался вчетверо сложенным белым листком. Вяло развернула и стала читать написанный от руки длинный, с неровными сползающими строчками текст:


46


Я так и думал, Мария, что ты будешь играть со львёнком и обнаружишь в его пасти мою записку. Я ведь Лев, или, как любит называть меня твоя мать, – ласковый зверь. Другой ласковый зверь – этот забавный львёнок тебе принёс от меня послание. Пожалуйста, не пугайся, ничего и никого не бойся. Ты в безопасности полной. Улыбнись, моя прекрасная девочка! Посмотри на львёнка – он улыбается тебе. Улыбается, да? Ты находишься в подземной комнате, которая расположена под гаражом моего загородного дома. Ты, наверное, уже убедилась, здесь есть всё, чтобы полноценно жить, даже ванная, туалет и кондиционер имеются. Попала ты сюда так: в лимонад, которым ты вчера угощалась, я подмешал снотворное, и втайне ото всех привёз тебя сюда. Где ты – знаю только я. Сколько времени ты пробудешь в этой комнате – пока не знаю. Месяц, два, год. Нет, меньше. Мы вскоре переберёмся с тобой в замечательные края, наверное, надолго.У тебя началась новая жизнь. Новая жизнь рядом со мной. Пройдёт несколько лет, ты выучишься, и я предложу тебе стать моей женой. Ты не подозревала, что я тебя люблю? Так знай теперь: я тебя люблю. «Я тебя люблю, моя принцесса!» – буду повторять я эти слова всю мою жизнь, пока не умру. Ты же любишь, когда тебя называют принцессой! Тебе восемнадцать лет, мне гораздо больше. Конечно, разница в возрасте немаленькая, но я, как ты видишь, не стар, совсем не стар, не истаскан, не пью, почти бросил курить и выгляжу, пожалуй, лет на тридцать – так мне, по крайней мере, говорят. Ты станешь со мной счастливой. Ты оценишь меня по достоинству и полюбишь. Ты ещё молоденькая и мало что понимаешь в жизни по-настоящему. Послушай, моя дева, моя принцесса: то, что тебя окружало, должно было сделать тебя несчастной, убить твою юную чистую душ, опоганить тебя нравственно. Именно твою душу я и полюбил и умру за её спасение, если понадобится. Мы ещё поговорим с тобой, наговоримся досыта, а пока – до свидания. Обживайся на новом месте, будь хозяйкой, всё, что ты видишь, – принадлежит тебе. Дядя Лёва. («Дядя Лёва» было тщательно зачёркнуто, но Мария разобрала). Твой Лев, твой ласковый зверь. Твой навсегда (заканчивалось послание). (Была приписка пониже). Машенька, возьми с полки Библию, открой её на «Песне песней Соломона» и почитай. Такой же высокой любви и я хочу в жизни.


– Высокой любви, – шепнула Мария и зачем-то сморщилась.

Листок выпал из её руки, упал на пол, но она не подняла его. Час, два просидела неподвижно, какие-то слабые, но острые вспышки мыслей в её голове не могли собраться в один клубок, слепиться во что-то определённое, ясное, удобопонимаемое. Она ещё не совсем отчётливо осознала, что же именно прочитала в записке и что теперь нужно делать. Она не понимала – нужно смеяться, грустить, плакать, хмуриться. А может быть – злиться, негодовать, безумствовать. Но в сердце, однако, стало легче, свободнее, тише. Она была уверена, что дядя Лёва не может желать ей вреда, что, возможно, он просто-напросто пошутил, вот так оригинально, неожиданно, несколько театрально, как вообще ему было свойственно, пошутил, разыграл свою падчерицу, принцессу на горошине, как иногда называл её.

«Да, да, конечно: он такой кудесник и выдумщик! – розовой дымкой поплыли в её голове угодливые, желанные мысли. – Появится – и всё разъяснится, и я снова окажусь дома, с мамой. А его побью, уж точно побью идиота! Вместе с мамой будем мутосить! Ага, с мамой! Чего захотела! Она не станет бить: она так его любит, до безумия».

Взяла с полки Библию и долго, потому что ни разу не держала в руках этой книги, искала «Песню песней» среди сотен страниц, ужасно тоненьких, хрупких, как, подумалось ей, засохшие крылья бабочек. Она осторожно перелистывала их, потому что ей мерещилось, что они могут рассыпаться. Стала читать:


Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою; – царь ввел меня в чертоги свои, – будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя!..


Поначалу девушка плохо понимала прочитанное, но она из всех сил старалась постичь этот странно и загадочно для неё звучавший текст. Останавливалась, если уже совсем не могла выцарапнуть смысла, думала, поднимая взгляд к солнечно сиявшей люстре, словно призывая её в толковательницы. Чтение, однако, мало-помалу завлекло, минутами взволновывало, озадачивало.