«Поддевает. Издевается. Так мне и надо!»

– Увы. Не все звери живут на свободе. – Помолчав, Лев примолвил с неестественным вздохом: – И люди – тоже.

Лев не задержался в гостях. Попрощался с Машей, опять за руку, как принято между мужчинами. Из тьмы лестничной площадки повернулся лицом к юной леди, стоявшей в освещённом проёме распахнутой двери. Медленно спускался по ступеням вниз, а она отчего-то всё не закрывала дверь полностью и, кажется, стояла возле щёлки. На улице он встретился с осенью, которая пахнула в него сыро и холодно. Было уже заполночь, ни одного окна не светилось, и небо пребывало в непроглядности, однако Льву почему-то чудилось, что тепло и светло, что широко и высоко всюду. Он ехал в своё безотрадное Чинновидово, светом фар пластая ночь, даже мотал автомобиль, чтобы растревожить и справа, и слева тьму и ночь. «Пацан! Что вытворяю!» Можно было подумать, раздвигал пространство своей жизни. Мчался точно ракета, газовал, лихачествовал. Однако ему не хотелось ни домой, ни куда-либо ещё на этой земле. Не заметил, что проскочил Чинновидово. А когда понял, уже километрах в десяти от посёлка, то не вернулся. Летел по пустой, прополаскиваемой дождём дороге к Байкалу. Стоял на берегу. Стоял час или два, а то и больше. Ноги порой заливало волнами. Хрустяще перекатывалась галька. Байкал был сер, ворчлив, нервен. Лев огорчённо подумал, что великое озеро недовольно ночным гостем.

Стал схватываться робким, неверным костерком восток, брезжило, а измокший Лев стоял на том же месте, словно бы упрямился. Быть может, ему хотелось дождаться другого Байкала – сияющего, умиротворённого, желающего спокойно и рассудительно поговорить с нежданным гостем. А Лев верил, что с Байкалом возможно поговорить, что возможно ему ввериться, как человеку, как самому лучшему на земле человеку, и какими-то знаками славное, священное море посоветует, посочувствует. Посыпался дождь нудной игольчатой моросью, вывалились из тьмы гористой тайги и нагромоздились на воде и по берегу мозглые бугры туманов. Вскрикивали большие невидимые птицы и били по воздуху крыльями, – представлялось, что сквозь гущу прорывались к воде или не могли улететь дальше, вязли. И вдали, и вблизи было неясно, потёмочно: омертвелая серость обмотала и придавила этот прекрасный мир озера и гор.

– Недоволен, старина? Осуждаешь, что ли?

Но уезжать всё равно не хотелось: ждал, вот-вот выглянет солнце, пробьёт лучами хмарь, и с Байкалом, отворённым, просветлённым, безмятежным, можно будет поговорить. Великое озеро поймёт так, как надо, и посочувствует, – хотелось верить Льву. Однако солнце не показывалось, тучи сдвигались и слипались, образуя над головой провислые хребты. Снова полил дождь, закипела возле ног вода. Секло по глазам.

– Отгоняешь? Что ж, прости, если что не так.

Домой ехал медленно, заглядывал на небо, ожидая просветов. Но небо обещало только лишь дождь и, видимо, надолго.


35


После посещения дома Родимцевых что-то такое непривычное в сердце Льва сделалось сильнее его воли и разума. Он снова случайно повстречал Елену и вскоре – сошёлся с ней. Это был странный союз, но со стороны их совместная жизнь выглядела приличной и пристойной, такой, быть может, как у всех или у многих.

Но, собственно, семейной, совместной жизни у них не выстроилось, потому что Лев не хотел с Еленой семьи, общего дома и хозяйства. Они жили раздельно. Она ему нравилась, но, определил он в себе, – частями. Несомненно, Елена неглупа, бывает прекрасной собеседницей, она великолепна этой своей узкой талией и стройной, по-прежнему девичьей фигурой, этими своими редкостными беспокойными яркими глазами чувственной ненасытности и женского любопытства. Ещё что-то приятно было Льву в Елене, ещё что-то даже восхищало минутами, а то и днями, и – дольше. Несомненно, Льва тянуло к Елене. К тому же она бывала мила и пикантна. Но – он не любил её.

В его сердце для Елены ничего не было. Не было для неё ни холода, ни тепла. Он понимал: как бы ни старался, но полюбить её не сможет, потому что она – неинтересна ему, она – банальность, она – поточный продукт дурно устроенной всеобщей жизни, она – подобна миллионам других женщин. Пусть кто-нибудь ищет в ней то, чего хочется, о чём мечтается, а он уже разгадал её всю, а потому вся она ему не нужна.

Но он никогда не обидел её, был с ней ровен, вежлив, даже временами непритворно ласков.

И, несомненно, заглаживая и маскируя свою нелюбовь, он помогал Елене всячески. Не жалел денег, если просила или намекала, и так просто давал нередко и всегда щедро. По праздникам подносил роскошные подарки, оплачивал всевозможные увеселения. К каждой их встрече – непременный шикарный букет цветов и дорогие вина. Но ни разу Лев не переночевал в её квартире, ни разу не был открыто нежен с ней в присутствии Марии, которая какое-то время даже и не понимала, что они любовники, сожители в каком-то смысле, что её мать чуть ли не жена этого необычного красивого мужчины с грустными большими глазами и что она сама едва не падчерица ему.

Привозил их в чинновидовский дом, они могли погостить два-три дня, и он увозил их назад. Вместе, всегда втроём, бывали в компаниях на вечеринках, пикниках, втроём ходили в театры, на концерты, в музеи и втроём же путешествовали по стране и за границей, посещали курорты и лечебницы. Елену как мать тешило и радовало, что Лев столь щедро, совершенно безропотно и с крепко упрятываемой заботливостью отворял для Маши дверь в мир культуры, в мир людей, знакомил её с городами и странами. Но и в мелочах Лев был великолепен, восхищал Елену – покупал «юной леди» одежду, и никогда не торговался, заботился о её здоровье и пропитании, чуть что с ней – тут и невероятные лекарства, и светила-врачи. Случалось, помогал ей готовить уроки, и увлечённо, деликатно это делал, нанимал репетиторов и, можно сказать, надзирал, чтобы они добросовестно исполняли свои обязанности. Перевёл её в престижный лицей. Удивлялась очарованная Елена: Маша – не его дочь, попросту чужой для него человек, а она сама, Елена, и Лев – не муж и жена, тоже, в сущности, посторонние друг другу люди, однако такой светозарный, неослабевающий поток внимания к чужому ребёнку, столько с ней возится, такие капиталы издерживает. Что это, почему, зачем? Странно.

Лев понимал, что какие-то такие или схожие вопросы могут возникнуть у Елены, и ясно, вразумительно, предполагал, ответить ей не смог бы, но искал на них ответы, объясняя и отвечая для себя, объясняя и отвечая по-своему, в привычных, но порой противоречивых раздумьях: «Я, похоже, был бы изумительным отцом, неважно, для одного ребёнка или – даже для десятерых. Ей-богу! У меня, оказывается, ещё не высохло сердце. Но получился в жизни моей непутёвой такой нерадостный расклад: я не состоялся ни отцом, ни мужем. Увы, это факт, а факты, говорят во всём и всегда здравомыслящие наши заклятые приятели англичане, упрямая вещь. Возможно, я один и виноват в моих бедах и нестыковках. Что ж, как спелось, так спелось! Но жить-то дальше надо, и душа к тому же запросила новой песни. И если судьбе, или Богу, было угодно, чтобы в моей жизни появилась Мария, это пока маленькое, желторотое создание, которому нужно помочь, которое не лишним было бы направить, я, возможно, смогу посодействовать ей стать… стать правильным человеком. Да, правильным, именно правильным: нужна точность в ответственных словах, и это слово, думаю, самое точное и справедливое, когда говорят о воспитании и становлении. Правильным – чтобы во взрослой жизни не совершила она роковых ошибок, не оступилась бесповоротно. Правильным – чтобы стала хорошим человеком, хорошей женщиной, а значит, прекрасной женой и матерью. Правильным – чтобы вся её жизнь прошла в любви и трудах души».

И однажды, и было похоже, что нечаянно, Лев сказал Елене – надо, чтобы Маша правильно взрослела и развивалась, что она умный, душевный, живой человечек, однако её ум и душа требуют тщательной правильной огранки.

– Какой ты молодец, Лёвушка! Экий щедрый, заботливый. Золотой ты наш, суперной мужик! И словцами какими красивыми сыпешь, как жемчугами, – «огранка» да «человечек», да ещё чего-то. Ай, умочка ты наш! – И она чмокнула Льва в щёку, однако тут же с подзуживающей серьёзностью взглянула, «впилась», в его глаза: – А скажи-ка мне, простой продавщице, косноязычной недоучке, что значит, правильно взрослеть?

Он снисходительно, но сдержанно усмехнулся:

– Что же тебе, Лена, непонятно? Правильно – это правильно. А неправильно – это неправильно. Например, недосыпь или, наоборот, пересыпь в блюдо соли – приятно будет кушать? Или насыпь туда, где нужен сахар, соли, например. Или – наоборот. Каково будет? Вот и вся премудрость.

– Педаго-о-ог! – зачем-то указала Елена пальцем вверх, поддразнивая и с удовольствием укалывая Льва.

Он никак не отозвался, его лицо оставалось холодным и чужим.

– Какой-то ты не такой, как все, – смутилась и напряглась Елена. – Чем дольше мы знакомы, тем меньше понимаю тебя. Кто ты? Какой ты? Откройся, в конце концов!

Но Лев снова промолчал. Он понимал, что если объяснять, то необходимо будет многое, очень многое объяснить и растолковать. Надо будет рассказать о своей неловкой – «конечно, неловкой и к тому же глупой» – жизни, о своих страшных разочарованиях, о своём периодически разрастающемся озлоблении на жизнь, на людей и даже на мир целый со всем его «дурно живущим» человечеством, рассказать о своих сокровенных, но несбыточных мечтаниях, о своей остывающей, но отныне неожиданно, даже внезапно затеплившейся душе. Надо будет раскрыться, то есть разоблачить самого себя. Но зачем смущать и напрягать эту простую и в сущности всё же неплохую женщину? Ей потом нелегко будет житься, она потом с подозрением и недоверием будет смотреть на мужчин, и не найдёт себе настоящую пару. И врать он не будет, запутывая, дурача человека, а потому лучше молчать, с театральной загадочностью усмехаясь или отшучиваясь.