Паулина Петерс - Рубиновая комната

Джеральдина Адэр затянулась сигаретой.

– Очень редко, а если и говорил, то лишь то, что тогда вы едва не погибли в пламени и что он никогда бы себе этого не простил.

– Значит, вы ничего не знаете о женщине, которая жила тогда в нашей квартире и лицо которой было обезображено вследствие болезни?

– Нет, ваш отец никогда не говорил со мной об этом.

Джеральдина Адэр в последний раз затянулась сигаретой. Она глубоко вдохнула дым, затем выпустила большое облако, прежде чем погасить окурок в черной стеклянной пепельнице в стиле модерн, украшенной листьями.

– Не знаю, поможет ли вам то, что я сейчас скажу, Виктория, – произнесла она. – И все же я хотела бы, чтобы вы знали, что пришло мне на ум.

– Полагаю, вы хотите мне сказать, что мой отец любил меня и не сделал ничего плохого, – вздохнула Виктория.

– Не знаю, действительно ли ваш отец никогда не делал ничего плохого, – Джеральдина Адэр слабо улыбнулась. – Но он любил вас. Когда он говорил о вас, это всегда чувствовалось в его голосе. Но я не об этом хотела сказать.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнула актриса, и в комнату вошла полная гардеробщица в полосатом платье с передником, держа в руках завернутый в целлофан букет орхидей.

– Мадам, это от мистера Джеркинса, – произнесла она.

Насколько было известно Виктории, Джеркинс был богатым банкиром.

– Положите цветы на туалетный столик, Вевер, – с некоторым нетерпением в голосе произнесла Джеральдина Адэр. – Позже можете поставить их в вазу.

– Конечно, мадам, – и гардеробщица удалилась.

– Ваш отец всегда дарил мне анемоны. Это мои любимые цветы, – на миг Джеральдина Адер уставилась прямо перед собой, а затем снова обернулась к Виктории. – Вы были слишком юны, чтобы понимать, что работа вашего отца была связана с риском. Я уверена, что ваша мать давала ему поддержку, которой ему всегда не хватало.

– Что вы имеете в виду? – удивленно переспросила Виктория.

– Он так много занимался смертью и насилием… Его манили пропасти. Он любил рисковать…

– Он любил жизнь, – горячо произнесла Виктория.

– Да, верно, – улыбнулась Джеральдина Адэр. – Однако есть люди, которые любят жизнь и при этом не чувствуют потребности в постоянном риске. Он так и не оправился после смерти вашей матери, пытался забыться, погружаясь в работу, выпивку, опиум. Думаю, если бы у него не было вас, рано или поздно он стал бы жертвой одной из своих страстей. Однако благодаря вам он мог балансировать на грани.

– Мой отец был сильным человеком, – возразила Виктория.

– Да. Но вместе с тем он был и очень слаб, раним. Он часто бывал у меня. Ах, дитя! – вздохнула Джеральдина Адэр. – Поймите же, я не отзываюсь дурно о вашем отце. Я любила его. Но, в отличие от вас, его дочери, видела и его недостатки.

– Кто из вас бросил кого, вы моего отца или он – вас? – Виктория жалела, что пришла к актрисе, но просто обязана была задать этот вопрос.

– Я – его. Мне надоело, что, кроме меня, у него постоянно были другие женщины, – она пожала плечами. – Но мне его не хватает. Хочется, чтобы после спектакля он пришел ко мне в гардеробную и сказал: «Джеральдина, давай поедем ужинать в “Риц” или “Савой”». Мы часто так делали, хотя вообще-то он не мог себе этого позволить. Потом мы иногда танцевали до утра в каком-нибудь клубе. – Джеральдина Адэр некоторое время остановила взгляд на своем отражении в туалетном зеркале, словно вдруг перестала узнавать себя. Затем сняла чепец, тряхнула каштановыми волосами. – Мне очень жаль, Виктория, но, боюсь, я больше не могу заставлять ждать мистера Джеркинса. Надеюсь, что помогла вам.

Виктория поблагодарила женщину и попрощалась. Однако после посещения театра у нее появилось больше вопросов, чем ответов.

Виктория примирительно взглянула на голубей, круживших вокруг Трафальгар-сквер, когда на следующий день наконец добралась до своей цели, Национальной галереи. С колонны в синее мартовское небо спокойно, даже равнодушно взирал лорд Нельсон. Путешественники покупали открытки у уличных торговцев.

Девушка с нетерпением предвкушала, как пойдет на выставку вместе с Рэндольфом. Однако она не переставала размышлять о вчерашнем визите к Джеральдине Адэр. Из-за этого разговора отец стал казаться ей еще более чужим, хотя актрисе она поверила. А еще она была уверена в том, что от других любовниц отца большего она не добьется. Ночью ей снова приснился кошмар, и она проснулась, задыхаясь. В панике она пыталась нащупать бумажный пакет на ночном столике и думала, что задохнется, прежде чем нашла и поднесла его к лицу.

«А это еще что такое?» – Виктория с удивлением остановилась и невольно улыбнулась. Перед одним из двух фонтанов стоял маленький мальчик, державший в руках удочку; его отчитывал полицейский. Судя по всему, мальчик пытался ловить рыбу в фонтане. Девушка поспешно вынула из сумочки «Кодак» и сделала несколько снимков. «Сцена из повседневной жизни Лондона, мистеру Паркеру наверняка понравится», – весело рассуждала девушка.

– Виктория… – рядом с ней вдруг вырос Рэндольф. – Я увидел вас с лестницы. Что вы фотографировали? – Тут он тоже увидел малыша, который, понурившись, вытирал слезы с глаз, а затем полисмена.

– Нужно спасти мальчика. Как вы считаете? – поинтересовался он.

– Совершенно согласна с вами.

Они вместе подошли к полисмену и злоумышленнику.

– Констебль, я уверен, что наш друг просто хотел поиграть, – спокойно произнес Рэндольф.

– Возможно, сэр. Но ловить рыбу в фонтане – это нарушение общественного порядка, – проворчал полисмен.

– Я хотел испробовать удочку, – всхлипнул малыш.

– Никто ведь не пострадал, констебль. Все мы когда-то были детьми. – Рэндольф вынул из кошелька пару монет. – Купи себе конфет, – сказал он, обращаясь к мальчику и вложив ему в руку пенни. – Надеюсь, вы не расцените как взятку, если я предложу купить вам пива, – и он протянул полисмену несколько купюр.

– Нет, сэр, благодарю!

Полицейский отдал честь. Мальчик робко улыбнулся Виктории и Рэнольфу и бросился наутек, радуясь, что дешево отделался.

– Это было очень мило с вашей стороны, – сказала Виктория Рэндольфу, когда они поднимались в Национальную галерею.

– Как я уже сказал полисмену, все мы когда-то были детьми, – и молодой человек пожал плечами.

«А я и не предполагала, что Рэндольф может вступиться за маленького несчастного мальчика. Как мило с его стороны!»

Виктория снова пребывала в превосходном расположении духа, и ей не терпелось посмотреть выставку.

Картины Тёрнера[6] казались Виктории воплощением ярких красок, света и тьмы. Прежде она видела его работы лишь на черно-белых фотографиях. В цвете она прежде видела только картины, постоянно находившиеся в экспозиции Национальной галереи и представленные на выставках. То, что рядом был Рэндольф, усиливало впечатление.

Особенно Виктории нравились виды Лондона, Темза на восходе солнца, или на закате, или в тумане, картины, на которых расплывались контуры города и реки. Больше всего ей понравилась картина под названием «Надвигающаяся буря на море», где невозможно было разобрать, где заканчивается море и начинается небо.

– Мне показалось, что вы где-то совсем далеко, – наконец с улыбкой произнес Рэндольф, когда они вернулись в холл и направились к выходу. – Я даже боялся заговорить с вами, не хотелось мешать. Кстати, вы осознаете, что мы провели на выставке три часа?

– Надеюсь, вы не скучали со мной? – испугалась Виктория.

– Совершенно не скучал… Я был рад видеть вас такой взволнованной и счастливой. Хотя, на мой взгляд, у Тёрнера слишком много романтики и импрессионизма.

– Однако же Данте Габриэль Россетти вам нравится, – решила поддразнить его Виктория. – Его картины я назвала бы очень романтичными.

– Можете снова повторить «напыщенными», как сказали когда-то, – голос Рэндольфа прозвучал весело. – Россетти рисует предметы. Нет, просто он, Гейнсборо и даже Констебль ближе мне, чем Тёрнер.

Они вышли из музея и стояли на самом верху широкой лестницы. С Трафальгар-сквер взмыла вверх большая стая голубей. Их крылья, сверкавшие на солнце, словно серебро, напомнили Виктории монеты, подброшенные вверх гигантской рукой.

«Как бы мне хотелось нарисовать это мерцание», – невольно подумала она и снова обернулась к Рэндольфу.

– Поздние работы Констебля тоже выполнены в стиле импрессионизма, – заметила она.

– Правда? Я не замечал. Что ж, нельзя сказать, что искусство – мой конек, вынужден признать это. Политика интересует меня гораздо больше.

– Джереми Райдер сказал, что, не будь вы пэром, наверняка подали бы свою кандидатуру в нижнюю палату. – Виктория с любопытством покосилась на Рэндольфа.

– Райдер, ах да… Неплохой журналист, однако более склонен к либеральной, нежели консервативной партии.

– В отношении Эммелин Панкхёрст и суфражисток он, полагаю, скорее консерватор, нежели либерал, – рассмеялась Виктория. Они уже спускались по лестнице. Она вдруг осознала, что взяла Рэндольфа под руку, словно это было само собой разумеющимся. Устыдившись, она хотела убрать ее, но Рэндольф наклонился к ней и прошептал:

– Не делайте этого…

– О… – Виктория снова покраснела.

– Кстати, я мельком видел Райдера в доме комиссара, – вдруг произнес Рэндольф, словно желая помочь ей справиться со смущением.

«А мне об этом Джереми Райдер никогда не говорил…»

Виктория немного растерялась, но тут же сказала себе, что он наверняка приходил к сэру Артуру по поводу статьи или интервью.

– Прав ли Райдер в том, что полагает, будто вы выставили бы свою кандидатуру в нижнюю палату, если бы у вас была такая возможность?

– Цитируя графа Веллингтона, скажу: никому нет дела до верхней палаты. Парламент значит в Англии все, а Палата лордов – ничего, – он вздохнул. – Да, я с удовольствием занял бы место в парламенте, чтобы управлять судьбами этой страны, вместо того чтобы поддерживать другого кандидата от консервативной партии.