Я достаточно читала о пороках городской жизни, чтобы знать об ужасах, происходящих в трущобах, и о страшной судьбе молодых девушек, таких же, как и я. Сделаюсь ли я одной из тех женщин, о которых слышала, женщин, которых брали в бордели, чтобы доставлять мужчинам сексуальные удовольствия? Какую другую работу могла бы я получить? Кто нанял бы молодую кайенскую девушку с весьма скромным образованием и только примитивными знаниями рукоделия? Я представляла себе, что кончу в ночлежках где-нибудь в трущобах, в окружении других опустившихся и растоптанных людей.

Нет, легче было отложить обещание, замкнуться наверху в мастерской и работать все дни напролет над бельем и полотенцами, будто бабушка Катрин все еще жива и просто внизу хлопочет на кухне и вскоре присоединится ко мне. Было легче притвориться, что нужно закончить что-то, начатое ею, пока она выполняет одну из своих знахарских миссий, легче притвориться, будто ничего не изменилось.

Конечно, часть дня уходила на заботы о дедушке Джеке, на приготовление ему пищи и бесконечную уборку за ним. Каждое утро, прежде чем он отправлялся рыбачить или собирать на болоте испанский мох, я готовила ему завтрак. Он все еще бормотал что-то по поводу «запасца» бабушки Катрин и при каждом удобном случае копался в вещах, пытаясь разыскать его в доме. Чем дольше он искал и ничего не находил, тем больше убеждался, что я скрываю от него бабушкины деньги.

– Катрин была не таким человеком, чтобы позволить себе умереть, никому не сообщив о чем-то припрятанном, – однажды заявил за ужином дедушка. Его зеленые глаза потемнели, когда он подозрительно уставился на меня. – Уж не ты ли вырыла и спрятала кое-что там, где я уже проверял, а, Руби? Меня нисколько не удивит, если Катрин сказала тебе перед смертью, чтобы ты именно это и сделала.

– Нет, Grandpere. Я говорила тебе это много раз. Не было никаких денег. Нам пришлось потратить все, что мы заработали. Перед смертью Grandmere мы рассчитывали только на ее знахарство, и тебе известно, что она не брала ничего лишнего за помощь людям. – Выражение моих глаз, должно быть, убедило старика, что я не лгу, по крайней мере на некоторое время.

– В этом все дело, – задумчиво проговорил он, пережевывая пищу. – Люди давали ей разные веши. Я уверен, давали и деньги. И вот раздумываю, не оставила ли она чего-нибудь у одной из этих сплетниц, особенно у этой миссис Тибодо. Как-нибудь вечерком нанесу-ка визит этой женщине, – заявил он.

– Я бы этого не делала, Grandpere, – предупредила я.

– Почему нет? Деньги не принадлежат ей, они принадлежат мне… то есть нам.

– Миссис Тибодо вызовет полицию и посадит тебя в тюрьму, как только ты ступишь на ступени ее галереи, – сообщила я. – Она дала мне это понять.

Опять его глаза сверкнули в мою сторону, и старик вернулся к еде.

– Все вы женщины сговорились, – пробурчал он. – Мужчина выбивается из сил, чтобы на столе была еда, чтобы дом был в порядке. А женщины все это принимают как должное. Особенно кайенские женщины, – бормотал он. – Они думают, что все принадлежит им. Но это не так, и с мужчиной нужно обращаться с большим уважением, особенно в его собственном доме. Если я обнаружу, что деньги спрятали от меня…

Было бесполезно спорить со стариком. Я поняла, почему бабушка Катрин не пыталась изменить ход его мыслей, но я надеялась, что со временем он откажется от своих яростных поисков несуществующего запаса и сосредоточится на себе, на своем обещании много работать, чтобы обеспечить нам хорошую жизнь. Иногда он действительно возвращался с болота, нагруженный богатым уловом рыбы или с парой уток для гамбо. Но чаще всего проводил дни, передвигаясь на своей пироге от одного солоноватого озера к другому, бормоча себе под нос что-нибудь на одну из своих любимых тем, а затем устраивался в лодке, чтобы допиться до умопомрачения, предварительно выменяв свой улов на бутылку дешевого джина или рома. В такие вечера он возвращался домой с пустыми руками, и я должна была довольствоваться тем, что у нас было, и стряпать джамбалайю самых бедных кайенов.

Дедушка отремонтировал некоторые незначительные повреждения в доме, но оставил невыполненными большинство других обещаний. Не починил крышу в тех местах, где она протекала, не заменил потрескавшиеся половицы и, несмотря на мои не очень тонкие намеки, не изменил своим гигиеническим привычкам. Целую неделю он мог обходиться без мыла и воды, и даже если наконец решался освежить свое тело, то это скорее напоминало легкое торопливое ополаскивание. Вскоре в его волосах вновь появились вши, щетина торчала во все стороны, под ногтями скопилась грязь. Когда мы ели, мне приходилось смотреть в сторону, чтобы не потерять аппетит. Было достаточно трудно бороться с букетом кислых и протухлых запахов, исходивших от его одежды и тела. Я не могла понять, как человек может позволить себе подобное и не беспокоиться или даже не замечать всего этого. Я решила, что виной всему его пьянство.

Каждый раз, когда я смотрела на написанный мной портрет бабушки Катрин, я подумывала о возобновлении занятий живописью, но стоило мне только установить мольберт, как я просто тупо глазела на чистый лист, потому что ни одна творческая мысль не посещала мою голову. Несколько раз я пробовала начать, проводила несколько линий, даже пыталась нарисовать простое покрытое мхом кипарисовое бревно, но казалось, будто мой художественный дар умер вместе с бабушкой. Я знала, что она пришла бы в ярость, только услышав такое, но все дело было в том, что и протока, и птицы, и деревья – все вокруг напоминало мне о бабушке, а как только я начинала думать о ней, я не могла рисовать. Так сильно мне недоставало ее.

Поль приходил почти каждый день, иногда просто посидеть и поговорить на галерее, иногда взглянуть, как я работаю на ткацком станке. Часто он помогал выполнять какую-нибудь работу, особенно ту, что дед должен был закончить до ухода на болото.

– Что это сын Тейта к нам зачастил? – как-то в конце дня, когда Поль уже ушел, спросил меня дед.

– Он просто хороший друг и приходит, чтобы убедиться, что все в порядке, Grandpere, – ответила я. У меня не хватало смелости сказать дедушке все, что мне известно, всю безобразную правду, весь тот ужас, который он совершил, когда моя мать была беременна Полем. Я знала, такие откровения могут довести его до бешенства, и все закончится бутылкой и пьяным куражом.

– Эти Тейты считают себя какими-то особенными только потому, что делают кучу денег, – пробурчал старик. – Будь осторожна с такими людьми. Будь осторожна, – предупредил он. Я не стала его слушать и вошла в дом готовить ужин.

Каждый день, прежде чем уйти, Поль давал обещание поговорить с отцом о прошлом, но на следующий день я сразу понимала, что он еще не набрался храбрости. Наконец однажды в субботу вечером он сказал мне, что они с отцом отправляются рыбачить в воскресенье после церковной службы.

– Будем только мы вдвоем, – сказал Поль. – Так или иначе, я ухитрюсь обсудить все это.

В то утро я пыталась уговорить дедушку Джека пойти со мной в церковь, но не могла даже растрясти его от глубокого сна. Чем больше я трясла его, тем громче он храпел. Впервые мне предстояло пойти в церковь без бабушки Катрин, и я не была уверена, что смогу сделать это, но все же отправилась. Уже у самой церкви меня тепло приветствовали все приятельницы бабушки. Им всем, конечно, хотелось расспросить меня, как я справляюсь одна с дедушкой Джеком. Я постаралась представить все это в лучшем свете, но миссис Ливоди поджала губы и покачала головой.

– Никто не должен жить с таким грузом, особенно такая молодая девушка, как Руби, – заявила она.

– Садись с нами, дорогая, – предложила миссис Тибодо. И я присела на их скамью и пела вместе с ними гимны.

Семья Поля прибыла поздно, поэтому нам с ним не удалось переговорить, к тому же после службы они с отцом собирались как можно скорее вернуться домой и вывести лодку на протоку. Я не могла не думать весь день о своем друге. Каждую минуту я гадала, завел ли Поль разговор о прошлом со своим отцом. Я ожидала увидеть его вскоре после обеда, но он не пришел. Я сидела на галерее, качалась в кресле и ждала. Дедушка был дома, слушал какую-то кайенскую музыку по радио и громыхал чем-то, в очередной раз прикладываясь к кружке. Прохожие могли подумать, что у нас тут идут ремонтно-строительные работы.

Было поздно, когда дедушка Джек наконец угомонился в своем обычном бессознательном состоянии, и я почувствовала усталость. Без луны небо стало глубокого черного цвета, и звезды на его фоне мерцали еще ярче. Я пыталась держать глаза открытыми, но они меня не слушались. Я даже ненадолго задремала и проснулась от крика сипухи. Но наконец все же сдалась и отправилась спать.

Я только коснулась подушки и закрыла глаза, как вдруг услышала, что парадная дверь открылась и вновь закрылась. Затем на лестнице раздались тихие шаги. Мое сердце начало прыгать. Кто вошел в наш дом? Когда дед пребывал в состоянии отупения от алкоголя, кто угодно мог войти в дом и сделать все, что ему заблагорассудится. Я села на кровати и стала ждать.

Вначале на стене появился высокий силуэт, а затем в проеме моей двери возникла черная фигура.

– Поль?

– Прости, что разбудил тебя, Руби. Я не собирался приходить сегодня вечером, но просто не мог уснуть, – сказал он. – Я постучал, но, думаю, ты не слышала, а когда я открыл дверь, то увидел твоего деда, растянувшегося на диване в гостиной, рот у него широко открыт, и он храпит так громко, что стены дрожат.

Я наклонилась и зажгла свет. Один взгляд на лицо Поля сказал мне, что он узнал правду.

– Что произошло, Поль? Я ждала тебя, но уже больше не было сил, – проговорила я и села повыше, закрывая одеялом тонкую ночную рубашку. Поль прошел в комнату и остановился в ногах кровати, наклонив голову. – Ты разговаривал с отцом?