Голова бабушки склонилась, плечи задрожали. Я быстро подошла, чтобы обнять ее, тоже плача с ней вместе о матери, которую никогда не видела, никогда не знала, никогда не слышала, как она произносит мое имя. Что расскажет мне о ней? Кусочек ленты, которую она носила в своих темных с краснинкой волосах, какая-то ее одежда, несколько старых выцветших фотографий? Никогда не знать звука ее голоса или ощущения ее груди, когда она обнимает и утешает меня, никогда не прятать лицо в ее волосах и не чувствовать ее губ на моих младенческих щеках, никогда не слышать ее чудесного невинного смеха, который описывала бабушка, никогда не мечтать, как многие девочки, вырасти такой же красивой, как мама, – вот мука, выпавшая на мою долю.

Как могла я теперь любить или хотя бы быть снисходительной к человеку, который волею судьбы стал моим настоящим отцом, который предал доверие и любовь моей матери, разбил ее сердце и обрек на гибель?

Бабушка Катрин вытерла слезы, выпрямилась и улыбнулась мне.

– Ты сможешь простить меня, Руби, за то, что все это я держала в тайне до сего времени? – спросила она.

– Да, Grandmere. Я знаю, ты сделала это из любви ко мне, чтобы защитить меня. А мой настоящий отец, он узнал когда-нибудь о том, что случилось с моей матерью, он узнал обо мне?

– Нет, – бабушка покачала головой. – Это одна из причин, почему я поощряла твои занятия рисованием и почему хотела, чтобы твоя работа была выставлена в галерее Нового Орлеана. Я надеялась, что однажды Пьер Дюма услышит о Руби Ландри и заинтересуется.

То, что ты никогда не знала своего отца и свою сестру, причиняло мне глубокую боль и тревожило совесть. А теперь я сердцем чувствую, что ты должна их узнать, и это скоро произойдет. Если со мной что-нибудь случится, Руби, обещай мне и поклянись, здесь и теперь, что отправишься к Пьеру Дюма и расскажешь все о себе.

– С тобой ничего не случится, Grandmere, – возразила я.

– И все же обещай мне, Руби. Я не хочу, чтобы ты оставалась здесь и жила с этим… этим негодяем. Обещай! – потребовала бабушка.

– Обещаю, Grandmere. А теперь давай закончим этот разговор. Ты устала, тебе нужно отдохнуть. Завтра будешь как новенькая, – сказала я.

Бабушка улыбнулась и погладила меня по голове.

– Моя красивая Руби, моя маленькая Габриэль. Ты совершенно такая, какой мечтала видеть тебя твоя мать, – проговорила старушка. Я поцеловала ее в щеку и помогла подняться.

Никогда бабушка Катрин не выглядела такой старой, как когда поднималась к себе в спальню. Я последовала за ней, чтобы быть уверенной, что с ней все в порядке, и помогла старушке улечься в постель. Потом, как это часто она делала со мной, я подтянула одеяло к самому ее подбородку, встала на колени и поцеловала, желая спокойной ночи.

– Руби. – Бабушка схватила меня за руку, когда я собралась уходить. – В сердце твоего отца должно быть что-то очень хорошее, несмотря на то что он совершил, не зря же твоя мать так сильно полюбила его. Ищи в нем только хорошее. Оставь место в своем сердце для любви к этой доброй части отца, и когда-нибудь ты обретешь покой и радость, – предсказала она.

– Хорошо, Grandmere, – ответила я, хотя не могла себе представить, что смогу почувствовать к отцу что-либо, кроме ненависти. Я потушила свет и оставила бабушку в темноте искать на ощупь призраки ее прошлого.


Я вышла на галерею и села в качалку, глядя в ночь и стараясь разобраться в том, что рассказала бабушка Катрин. У меня есть сестра-близнец. Она живет где-то в Новом Орлеане и, может быть, сейчас так же, как и я, смотрит на те же звезды. Только она не знает обо мне. А каково будет ей, когда в конце концов она все узнает? Станет ли она такой же счастливой и взволнованной от перспективы встречи со мной, как я? Ее вырастили креолкой в мире богатых креолов Нового Орлеана. Неужели мы стали совсем разными? Я задумывалась об этом не без некоторого опасения.

А что мой отец? Конечно, он не знал о моем существовании. Как он поведет себя? Может, посмотрит на меня свысока и не захочет признать? Будет ли ему стыдно? Решусь ли я отправиться к нему, ведь бабушка предполагала, что когда-нибудь это случится? Само мое присутствие невероятно осложнит его жизнь.

И все же… Я не могла не ощущать любопытства. Каков он был на самом деле, этот человек, завоевавший сердце моей красивой матери? Мой отец, таинственный смуглый незнакомец с моих картин.

Глубоко вздыхая, я смотрела сквозь темноту на ту часть протоки, которая была освещена серебром бледной луны. Я всегда чувствовала здесь глубину тайны, окружающей мою жизнь. Я всегда слышала шептание в тенистых уголках леса. И действительно, животные, птицы, особенно болотные ястребы, казалось, хотели поведать мне о том, кто я и что случилось пятнадцать лет назад. Темные пятна в моем прошлом, трудная жизнь, напряженность и беспорядок в отношениях бабушки Катрин и дедушки Джека сделали меня более взрослой, чем мне бы хотелось в мои пятнадцать лет.

Иногда я завидовала другим девочкам-подросткам, беспечно веселящимся, не отягощенным обязанностями и заботами, которые заставляли меня чувствовать себя значительно старше своих лет. Но то же самое было и с моей бедной матерью. Как быстро пролетела ее жизнь. Только что она была подобна наивному ребенку и жила, исследуя, открывая мир, как ей казалось, среди вечной весны, но затем внезапно накатились черные тучи и похитили ее улыбку, ее смех замер где-то в болотах, она выцвела и постарела, как лист преждевременной осенью ее короткой жизни. Как несправедливо. Если существуют рай и ад, думала я, то они находятся прямо здесь, на земле. Не нужно умирать, чтобы туда попасть.

Измученная, с головой, кружащейся от откровений, я поднялась с качалки и быстро отправилась спать, выключая по пути свет и оставляя за собой след темноты, ведущий в мир демонов, которые с таким азартом играли нашими ранимыми сердцами.

Бедная Grandmere, подумала я и прошептала молитву, сколько ей пришлось пережить, но это не помешало ей заботиться о других и особенно обо мне, не ожесточило ее и не сделало циничной. Никогда еще я не засыпала, храня в сердце такую любовь к ней, никогда бы не поверила, что буду засыпать, плача о моей умершей матери, матери, которую я никогда не знала. Но я все же плакала, и гораздо сильнее, чем о самой себе.

На следующее утро бабушка с большим трудом поднялась и отправилась на кухню. Я слышала ее медленные, тяжелые шаги и решила, что во что бы то ни стало подбодрю ее и приведу в свойственное ей оживленное состояние. Во время завтрака я не вела разговоров о вчерашнем дне и не задавала вопросов о прошлом. Вместо этого я болтала о нашей работе и особенно о новой картине, которую задумала написать.

– Это будет твой портрет, Grandmere, – сказала я.

– Мой? О нет, милая. Я вовсе не гожусь для этого. Такая старая, морщинистая…

– Ты совершенство, Grandmere. Я хочу написать тебя сидящей в качалке на галерее. Я попытаюсь изобразить большую часть дома, но главной на картине будешь ты. В конце концов, много ли в мире портретов кайенских духовных целителей? Уверена, если сделаю портрет хорошо, в Новом Орлеане заплатят за него большие деньги, – добавила я для убедительности.

– Я не привыкла рассиживать целый день и служить моделью для художника, – ворчала бабушка Катрин, но я знала, что она согласится. Для нее это стало бы вполне оправданным отдыхом от изнурительной работы на ткацком станке и кропотливой вышивки скатертей и салфеток.

В тот же день я принялась за бабушкин портрет.

– Это не означает, что я должна буду надевать одну и ту же вещь каждый день, пока ты не закончишь картину? – спросила старушка.

– Нет, Grandmere. Как только я напишу тебя в одном из платьев, мне уже не нужно будет видеть тебя в нем постоянно. Картина уже отпечаталась здесь, – сказала я, указывая на свой висок.

Над портретом бабушки я работала очень усердно и довольно быстро, сосредоточившись на том, чтобы схватить ее черты наиболее точно. Каждый раз бабушка засыпала в кресле в середине сеанса. Я считала, что ей было присуще какое-то умиротворение, и пыталась выразить это на полотне. Однажды я решила, что на перилах должен сидеть рисовый трупиал, а затем мне пришло в голову вписать в картину выглядывающее из окна лицо. Я ничего не сказала бабушке, но лицо, которое сначала нарисовала карандашом, а затем выписала красками, было лицом моей матери. Для вдохновения я использовала старые фотографии.

Пока я работала, бабушка не просила показывать ей картину. Ночью я держала ее в своей комнате завешенной, потому что хотела удивить бабушку по окончании работы. Но вот портрет был закончен, и вечером после обеда я объявила об этом бабушке.

– Уж конечно, ты изобразила меня лучше, чем я есть на самом деле, – проговорила старушка, садясь в ожидании, когда картина будет внесена и открыта. Долго она не говорила ничего, выражение ее лица не менялось. Я подумала, что картина ей не понравилась. Но затем бабушка повернулась ко мне и посмотрела на меня так, будто увидела привидение.

– Это передано тебе, – прошептала она.

– Что, Grandmere?

– Дар, духовность. Не такой, как мой, другой. Художественный дар, видение. Когда ты пишешь, ты видишь больше того, что открыто для глаз других людей. Ты видишь суть, то, что стоит за внешностью. Я часто ощущала дух Габриэль в этом доме. – Бабушка поглядела вокруг. – Как много раз я останавливалась, глядя на дом, и видела ее выглядывающей из окна, улыбающейся мне или задумчиво смотрящей на болото, на птицу, на оленя. И, Руби, она всегда смотрела именно так, – сказала бабушка, кивая на картину. – Когда ты рисовала, ты тоже видела Габриэль, она была перед твоим духовным взором. Она была в твоих глазах, благодарение Богу. – Бабушка протянула ко мне руки, чтобы я подошла и она могла обнять и поцеловать меня.