— Мисс Хэйз, — официально приветствовал ее Джонатан. — Вы не против пойти домой вместе с нами?

— Да, спасибо. — Миллисент не обратила внимания на многозначительный взгляд кузины и направилась с Джонатаном и Бетси в сторону дома. Бетси взяла ее за руку, а Джонатан, встав с другой стороы — под руку. Несмотря на прохладную погоду, Милли было тепло и хорошо. Она знала, что ей всегда этого хотелось: идти из церкви домой с Джонатаном и Бетси, ее семьей — каждое воскресенье, до конца своих дней…

Они немного прошли молча, затем Миллисент сказала:

— Я очень удивилась, увидев тебя в церкви. Джонатан засмеялся.

— Могу себе представить! И не только ты.

— И что же заставило тебя прийти?

— О-о… Одно очень важное лицо сумело убедить меня, что я был неправ.

Миллисент уставилась на него, открыв рот от удивления.

— Не смотри на меня так. Я признал свои ошибки. — Джонатан улыбнулся еще шире, а в глазах заплясали веселые огоньки. — Что я делаю, естественно, очень нечасто…

— Естественно. — Миллисент не собиралась развивать эту тему; она просто была рада, что он решил прийти.

Но к ее удивлению, он без предисловий продолжал:

— Когда болела Бетси, я вдруг понял, что постоянно молюсь Богу, чтобы он спас мою дочь. Я думал о том, каким я был безбожником, постоянно твердя, что не верю в Бога. В последние две недели я много думал об этом. И понял, что во мне больше нет той горечи, кото-руя я испытывал все последние годы.

Он повернулся и посмотрел на Милли как-то задумчиво.

— Думаю, после смерти Элизабет я использовал эту желчь, этот цинизм как… как лекарство против боли и разочарований. Но тебе удалось избавить меня от этого опасного средства. Оно просто исчезло. И мне показалось, что любое лекарство может в равной степени и помогать, защищать от боли, и сделать тебя своим рабом. Ты как бы замыкаешься в своем горе. Внушаешь себе какую-то мысль и изо всех сил держишься за нее. И не имеет значения, замыкаешься ли ты в страдании, или жертвуешь своей жизнью ради каких-то обязанностей, или еще что-то. Результат один и тот же.

Она поняла, что он имел в виду ее. Миллисент отвернулась и стала смотреть в сторону.

— И я больше не хочу этого. Никогда, — мягко продолжал он. — И для тебя я тоже этого не хочу. В том, что ты все время живешь в плену прошлого, нет никакой пользы.

Она вспомнила его слова час спустя, когда пришли в гости к кузине Агнессе. Кузина Агнесса уже давно превратилась из женщины в настоящее приведение, проводя все время за разговороми и воспоминаниями о своем погибшем муже. Он был убит на войне тридцать три года назад, а кузина Агнесса до сих пор носила траур.

Смерть мужа всегда была главной темой ее разговоров, а дом ее стал музеем, собранием реликвий, напоминавших о ее муже, включая форму солдата Конфедерации, которую Агнесса показывала каждому, кто проявлял хоть малейший интерес. Миллисент еще раньше считала ее навязчивую идею скучной и отвратительной, а теперь с ужасом увидела, что эта женщина просто заживо похоронила себя, день за днем, год за годом живя только памятью о мертвом. Кузина Агнесса прожила с ним всего четыре года, и в двадцать два все для нее закончилось с гибелью близкого человека. Сейчас ей было почти пятьдесят шесть, и добрую половину своей жизни она просуществовала, ничего не делая, так и оставшись одинокой и мрачной хранительницей памяти. И теперь уже ничего нельзя изменить, потому что это стало единственным смыслом ее жизни.

Неужели она тоже идет к этому, мрачно думала о себе Миллисент. Неужели она тоже стала вечной пленницей прошлого — той ужасной трагедии многолетней давности — и равнодушно махнула рукой на оставшиеся годы? И когда ей будет пятьдесят пять, она вот так же будет жить воспоминаниями, как кузина Агнесса, станет такой же высохшей, одинокой и отрешенной, грустной особой, а дети Сьюзан, Жанны и Берты станут считать визиты к ней тоскливой семейной обязанностью? Будут ли они вот так же вздыхать, скучать и думать, какую неинтересную, бесполезную жизнь она прожила? И, возможно, они будут правы?

Она медленно шла домой, полностью погруженная в свои мысли, даже не замечая холодного ветерка, пронизывающего насквозь: на ней была всего лишь легкая летняя накидка. Но за квартал от дома ее раздумья прервал какой-то странный металлический звон. Милли посмотрела вверх, затем оглянулась по сторонам и вдруг поняла, что означал этот звук: где-то пожар! Над макушками деревьев она увидела поднимающиеся клубы черного дыма.

Милли остановилась, ноги ее будто приросли к земле. Дым поднимался от их домов. Там был ее дом, и там были Джонатан и Бетси!

Алан оторвался от книги и нахмурился. Пахнет как-то странно. Что это может быть? Он принюхался еще раз. Пахнет, как… как будто что-то горит. Так оно и есть. Должно быть, когда Милли готовила обед, что-то пригорело. Он вернулся к чтению, но никак не мог сосредоточиться. В последние дни ему вообще было трудно собраться с мыслями, они все время возвращались к отношениям с Опал и к собственной душевной пустоте. Но сейчас это было что-то другое, что сидело у него в дальнем уголке мозга и не позволяло целиком углубиться в чтение.

Он резко дернулся. Ведь Миллисент не готовила сегодня обед. Она просто оставила им немного холодного мясного рагу, а сама пошла к кузине Агнессе. Они же вместе ели, и Миллисент собрала грязную посуду. Пригорать было нечему. На плите никто ничего не оставлял.

Сердце Алана начало тяжело стучать, и он направил свою коляску в коридор. Запах здесь чувствовался еще сильнее.

Алан заспешил в столовую, затем в комнату для прислуги, где, наиболее вероятно, могло что-то подгореть. Но здесь тоже не оказалось ничего подозрительного, и тогда он понял, что горело где-то в жилой половине дома. Он быстро развернул коляску и поехал в гостиную.

Здесь запах горелого был еще резче, а когда Алан подъехал к лестнице, то увидел, что сверху по ступенькам стелется дым.

— Опал? — позвал он, запрокидывая голову. — Опал? Что там подгорело?

Он вцепился в ручки коляски.

— Опал!

Ответа не было. Панический страх, казалось, парализовал его.

— Опал! Черт побери, ответь мне!

По полу стелился черный густой дым. В доме был пожар, и, очевидно, загорелось что-то наверху.

И Опал тоже была там, наверху… Милли говорила, что Опал с малышом сегодня проведут весь день в постели: она еще слишком слаба после болезни. Она не одевалась и не спускалась вниз после того, как ушла Миллисент, иначе он знал бы об этом. Она должна была заглянуть в его комнату или, по крайней мере, занести малыша.

— Опал! — выкрикивал он ее имя снова и снова. Она не отвечала. Алан похолодел от ужаса. Она, должно быть, спала, когда начался пожар, и ничего не заметила! Она, наверное, задохнулась во сне… Он слышал, что во время пожаров спящие часто задыхаются во сне от дыма, а потом, не приходя в сознание, гибнут в огне. О, Опал! Она, наверное, лежит там без сознания, не в силах проснуться. Боже, неужели она и ребенок станут беспомощными жертвами пожара?!

— Опал! — Он схватил деревянный стул, стоящий здесь же, рядом с лестницей, и стал что есть силы колотить по перилам. Он стучал снова и снова, создавая невообразимый Шум, пока стул не развалился на части. А Опал все не отзывалась.

Так он ее никогда не разбудит. Кто-то должен спустить вниз ее и ребенка, и как можно скорее. Он быстро подъехал к входной двери и, выглянув на улицу, стал звать на помощь. Но он понимал, что .это бесполезно. Андерсоны, живущие через дорогу, слишком стары, а Джонатана Лоуренса, скорее всего, не было дома. Кроме того, у Алана не оставалось времени для размышлений и поисков выхода; огонь разгорался. Опал могла погибнуть в любой момент. Он не мог ждать, пока кто-то подойдет.

Алан вернулся к лестнице и, задрав голову, снова стал звать девушку, разрываясь от бессильной ярости и проклиная свою беспомощность. Опал было некому спасти, кроме него самого, а он не способен подняться по лестнице, чтобы вынести ее из огня. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным и жалким, таким ненужным из-за своей инвалидности. Опал погибнет, и ребенок тоже — и все из-за того, что он не может ходить!

С животным криком отчаяния Алан схватился за перила так высоко, как только был способен дотянуться, и в нечеловеческом напряжении собрав все силы, приподнялся в кресле и бросился вперед. Он тяжело упал боком на перила, не обратив внимания на резкую боль в ребрах от впившегося в бок острого края перил. Он пытался подтянуться, ухватившись за перила, еще на некоторое расстояние. Медленно переставляя руки и подтягивая свое тело, он поднимался вверх по лестнице; ноги бесполезно волочились по ступенькам.

Алан старался подниматься как можно быстрее, но все равно, это, казалось, занимало целую вечность. Он остановился, оперевшись на стену. Отдохнув, Алан вновь начал подниматься вверх; по лицу и шее струился пот.

Преодолев, наконец, подъем по лестнице, дальше он стал ползти быстрее, опираясь на руки, волоча ноги за собой. Здесь, наверху, дым сразу окутал его, разъедая глаза и затрудняя дыхание. Алан закашлялся. Дым становился все гуще и гуще.

Он шел из-под двери комнаты Милли в конце коридора; там были видны отблески пламени. Алану стало жарко, с каждым вдохом легкие наполнялись горячим едким дымом.

Алан подполз к комнате для гостей, в которой, по словам Миллисент, спала Опал. Открыв дверь, он увидел лежащую на кровати Опал. Алан знал, что никогда не сможет дотянуться до высокой кровати и подхватить Опал на руки. Он остановился, тяжело дыша. Затем, напрягшись, одной рукой оперся о комод, а другой вцепился в матрас и со всей силой потянул его на себя.

Снова и снова Алан дергал матрас, пока он вместе с Опал не упал ему на спину. Алан с минуту не двигался, тяжело переводя дыхание, затем осторожно выполз из-под матраса. Опал лежала с закрытыми глазами, прижимая к груди ребенка. Лицо ее было бледным и словно бы умиротворенным, и на какое-то мгновение сердце Алана сковал страх. Ему показалось, она мертва.