Она отодвинула соседний стул, уселась рядом, локоть к локтю.

«Явилась», — чуть не сорвалось с языка.

— Я откуда знал, что ты придешь, — ответил он не глядя и отхлебнул остатки пива из кружки.

— Я же тебе сказала, что приду.

— Мало ли что ты сказала.

— Сказала приду, значит, приду, — ответила она спокойно, равнодушно, как показалось ему, в своей привычной манере. Затушила принесенную с собой сигарету в пепельнице, нырнула пальцами в тарелку с рулетом, подцепила один кусок.

— Вилкой вообще-то едят, — буркнул он, уже не понимая, на кого злится больше — на нее или на самого себя за эту неутихающую, а главное, не желающую скрываться злость.

Но она его злости, кажется, совсем не замечала, жевала курицу с аппетитом, и он уже начинал злиться на этот ее аппетит. Равнодушно пожала плечами в ответ на его замечание, что едят вилкой:

— У нас же одна вилка. Ей ешь ты.

— О Господи, — вздохнул он, — ну так подожди, пока принесут вторую.

Подозвав официантку, он снова попросил меню. Подвинул голубой листок немного вправо:

— Чего тебе заказать?

— Курица такая вкусная.

— Еще один рулет, девушка.

— Крабовый салат обожаю.

— Крабовый салат, пожалуйста.

— Мясо по-французски…

Он не чувствовал подвоха — она называла все пункты меню по порядку, просто читала вслух, а он все повторял за ней, каждый раз добавляя «пожалуйста» или «пожалуйста, девушка». Он, собственно, вообще не задумывался над смыслом и, только услышав ее громкий смех, внезапно очнулся. Она смеялась, а официантка в голубом платье, терпеливо переписывающая или делающая вид, что переписывает все меню с первого до последнего пункта в свой блокнот, еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться вместе с ней.

— Ты что… Ты что, на самом деле подумал, что я все это съем?

Он провалиться был готов, даже собирался встать из-за стола, уйти подальше от этой ненормальной девицы, которая находит для себя такие странные забавы. Но в последний момент удержался, поняв, что поставит себя в совсем уж глупое положение.

— Откуда я знаю. Может, у тебя дома есть нечего, вот ты и решила затариться продуктами на ближайшую неделю, — ответил он и через силу улыбнулся.

— Девушка, вы, пожалуйста, все там вычеркните, кроме… Рулет, наверное, оставьте и салат крабовый. Пока все.

— И пива еще принесите, — добавил Алексей. Официантка улыбнулась и ушла выполнять заказ.

Алексей смотрел исподлобья.

— Ну, что ты на меня уставился? Уж и пошутить нельзя. Обиделся?

Она прикоснулась к его руке, легонько погладила, и это было уже совсем невыносимо, потому что Алексей почувствовал себя маленьким ребенком, которому в мире взрослых многое объяснить просто невозможно. Вот уж чего он в жизни больше всего терпеть не мог, так это снисходительности.

— Можно мне еще кусочек? — Она, как будто прочитав его мысли, убрала руку и не стала возвращаться к уже исчерпанной теме.

— Да ешь, пожалуйста. Я курицу вообще терпеть не могу.

— Да? А зачем же заказывал?

— Для тебя заказывал.

— Для меня? — Она почти удивилась, что было ей не свойственно. — А откуда ты знаешь…

— Да ладно тебе, какая разница. Ешь, если хочешь. — Она взяла еще один кусок, снова руками. — Приятели твои, что ли? — спросил Алексей с видимым равнодушием, бросив короткий взгляд на парней за дальним столиком. Те сидели, не обращая на них никакого внимания.

— Ага, — проговорила она с набитым ртом, — приятели. Бывшие.

— То есть как это — бывшие? — не понял он.

— Ну так, бывшие. Я с ними встречалась.

— Встречалась? С двумя сразу, что ли? — Он прямо-таки ошалел от ее невозмутимого тона.

— Ну нет, не сразу, конечно. Сначала с одним, потом с другим.

— Господи, да тебе лет-то сколько? — не сдержался он.

Снова появилась официантка, плавными движениями рук поставила на стол вторую порцию рулета, крошечную вазочку с салатом и пиво.

— Пятнадцать, я же тебе говорила. Скоро шестнадцать будет… Да ты ревнуешь, что ли? — поинтересовалась она, пододвинув салат.

— Ревную? — опешил Алексей, подумав: неужели и правда? — Да я тебя знать не знаю, с чего это я стану ревновать?

— Вот именно. — Она кивнула в знак согласия. — А салат вкусный. Вообще неплохое местечко, уютное, правда же?

— Наверное, — согласился он неуверенно, подумав о том, что чувствует себя все же не слишком уютно — может, оттого, что пиджак тесноват, или оттого, что Людмила…

— Я, между прочим, в театр собирался, — сказал он вдруг, сам от себя не ожидая.

— В театр? — Она кивнула, равнодушно поприветствовав его любовь к искусству. Немного странную, впрочем, любовь, потому что в театр-то он все-таки не пошел, а сидит здесь с ней, пьет уже вторую кружку пива и думает постоянно о том, что нужно было надеть джемпер. А о театре и не вспоминает. — А почему не пошел?

— Передумал. — Он пожал плечами, отпил глоток пива, подумав о том, что напрасно затеял этот глупый разговор. Сейчас она начнет его спрашивать, почему он передумал, спросит еще, не дай Бог, про Люд очку, хотя откуда ей знать про Людочку, она ведь понятия не имеет…

— Понятно.

Как оказалось, Алексей напрасно волновался. Ей было все понятно. Все абсолютно понятно и ясно как белый день, и не о чем здесь вообще было говорить, и при чем здесь какая-то Людочка! Собирался в театр, оказался в кафе — в самом деле, какие могут быть вопросы? Современные подростки, должно быть, изучают в школе специальный предмет под названием «пофигизм» — не может же человек от рождения обладать такой непробиваемостью. Здесь определенно чувствуется подготовка, «мастер-класс», который его собеседница, должно быть, окончила с отличием.

— А что ты еще любишь? — Она отодвинула от себя салат, равнодушно посмотрела на блюдо с куриным рулетом, который, видимо, интересовал ее лишь до тех пор, пока его можно было есть руками, а теперь, когда появилась вилка, совсем перестал ее привлекать.

— Что я еще люблю? — переспросил он, почему-то не совсем четко представляя себе, каким должен быть ответ на этот вопрос.

— Ну да. Ты любишь театр. Пиво, кажется, любишь… А больше я про тебя ничего не знаю. Расскажи что-нибудь.

— Даже не знаю, что тебе рассказать. Вообще-то я…

Какой-то внутренний барьер не позволял ему взять и вот так запросто рассказать ей о том, что в жизни больше всего он любит и больше всего мечтает рисовать. Теперь ее равнодушие, которое до этой минуты забавляло его, показалось опасным. Как тонкий лед, который может в любую минуту провалиться под ногами. И сама она, подумал Алексей, как тонкий лед, по которому — ведь говорила в детстве мама! — ходить не следует. Но, с другой стороны, какая разница — идти вперед или назад, провалиться-то он может в любом месте, а вперед идти все же интереснее.

— Вообще-то я люблю рисовать, — выдохнул он и опустил глаза просто потому, что не хотел видеть ее лица. Представилось почему-то, что она грызет семечки. Грызет себе семечки, поплевывая шелуху, проглатывает зернышки, все на один вкус, и снова плюет — вот такая вот игра в вопросы и ответы. А если зернышко все-таки окажется особенным? В крайнем случае, подумал Алексей, закатит театрально глаза к небу и восторженно прошепчет: «Нарисуешь мой портрет?» «Ну, нарисую», — ответит он равнодушно, потому что настанет его очередь грызть эти чертовы семечки…

— Я тоже, — услышал он после долгой паузы и ошалело уставился на нее. — Больше всего на свете люблю рисовать.

— Да ладно, — ответил он, пытаясь разглядеть в глазах лукавую искорку, но видел что-то другое, новое, в ее лице. — Не ври.

— Правда, — ответила она задумчиво. — Я действительно редко рисую. Чаще по ночам, когда все спят, никто не мешает, не врывается в комнату. Или когда настроение очень плохое, или когда совсем хорошее. Но такое редко бывает.

— Почему? — спросил он недоверчиво.

— Не знаю. Наверное, у меня грустные хромосомы.

— Наверное, — согласился он, представив себе, насколько это было возможно, бесхвостых головастиков с печальными глазами навыкате. И ничего с ними не сделаешь, никак ты их не развеселишь, не исправишь уже, потому что они — хромосомы… Не попрешь против генетики, хоть ты тресни.

— Смотри.

Она расстегнула молнию на сумке — он с любопытством наблюдал за нетерпеливыми движениями ее рук, раздумывая, что же сейчас она ему покажет, — взвизгнула еще одна молния, еще одна, место, наверное, потайное, подумал Алексей, и извлекла на свет божий аккуратно свернутый в трубочку альбомный лист, протянула ему.

Альбомный лист вызвал в сознании ассоциации с детскими рисунками — голубое небо, солнышко с улыбкой до ушей и с круглыми глазами, восторженно взирающими на папу, головой подпирающего тучку, маму — поменьше и самого автора пейзажа, с непременными воздушными шарами в руке. Собственно, далеко ли она ушла от этого возраста, юная художница? Воздушные шарики в ее руке едва ли смотрелись бы кощунственно…

Осторожно разворачивая драгоценный сверток, он сперва заметил карандашные штрихи. «Графика, — подумал с легкой тенью уважения, прогоняя без усилий прочь из сознания папу, подпирающего тучку. — Портрет… Портрет, черт побери, вот ведь сумасшедшая…»

Он сидел и молча разглядывал портрет. Иногда поднимал глаза, чтобы попытаться хоть что-то понять, но она молчала, смотрела спокойно, может, только слегка напряженно, как будто ничего и не было особенного в том, что она взяла и вот так запросто, не спросив разрешения…

— Похож, — вынесла она свой вердикт, пристрастно сравнив копию с оригиналом.

— Похож, — не стал спорить Алексей, — неплохо рисуешь. Польщен, никто никогда раньше не рисовал моих портретов. Это ты вчера?

— Вчера, — кивнула она.

— У тебя настроение было очень плохое или… совсем хорошее?

— Не знаю. — Она пожала плечами, опустила глаза, вяло ковырнула вилкой салат. — Просто скучала.

— Скучала?