— Чего?

— Всего того, что ты сказал. Не может.

— Так было же…

— Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…

— Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?

— Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…

— Шестнадцать, — поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.

— Не важно, — мягко возразила мать, — возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…

— Не отец, а отчим.

— Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?

Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?

— Мама. — Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: — Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?

Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали:

— Небо сегодня какое звездное. Давно такого не видела.

— Да, звезд много.

— Ты вот лежал на диване целый час, в окно смотрел. О чем ты думал?

— Ни о чем. Правда ни о чем.

Она поднялась, осторожно сложила рисунки в неровную по краям стопку, отодвинула ящик.

— Знаешь, Леша, ты сходи к ней. Поговори, выясни. Так ведь легче будет. И тебе, и ей.

— Мам, да ты что? Ты что — серьезно?

— Серьезно. — Она задвинула ящик и опустилась рядом с ним на диван. Положила руку на колено, сжала слегка пальцами и снова сказала: — Серьезно. Я же вижу, ты мучаешься… Или в церковь сходи.

— Зачем в церковь? — опешил Алексей. Мать прекрасно знала, что он бывал там не чаще, чем раз в пять лет. — В церковь-то зачем?

— Тебе простить ее надо. Поговорить. Ты ведь до сих пор думаешь, что она в смерти отца виновата. Думаешь?

— Не знаю…

— Поговорить надо. С ней или с Богом…

— Ну ты даешь. — Он попытался усмехнуться, усмешка не получилась, вышла какой-то кривой и быстро исчезла. — Сравнила… Или с ней, или с Богом, что, по твоим словам, практически одно и то же получается. Богохульство, мама, — грех великий. Пора бы знать, в твоем-то возрасте…

— Я за свои грехи, сынок, сама расплачиваться буду. А сейчас я за тебя только переживаю.

— Прости, мам.

Она снова сжала пальцами его колено.

— Я ведь знаю, не пойдешь ты в церковь. Ну и ладно, время еще не пришло твое, значит. Ты к ней сходи. Поговори, выясни все — как оно было. Просто поговори…

— Да ни к чему все это, мама…

— Сходи, — повторила она, как будто не услышав его слов. — Небо-то сегодня какое звездное…

Поднялась и вышла из комнаты, неслышно прикрыв дверь. Следом за ней прошмыгнула кошка. «Сидела тут, подслушивала», — подумал Алексей раздраженно. Подошел к письменному столу, задвинул поплотнее ящик — тот, что с рисунками. Усмехнулся мысленно — да что это он в самом деле, боится ее, что ли? Никуда она из этого ящика не выпрыгнет, и во сне не приснится…

«Все-таки выпрыгнула. Все-таки приснилась…» Он лежал на постели, разглядывая облака, ползущие по небу торжественной и неторопливой чередой, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся бусинки сна, которые только что вихрем выпорхнули в окно, примостившись уютно на облаке. Облака плыли по небу и уносили с собой… Попробуй собери.

Серый и ветреный день, — он помнил, знал, что это был день из его жизни. Из той, прошлой. День, повисший над городом тоскливым ожиданием. Оно, это ожидание тоскливое, которое ему приснилось, которое заполонило собой весь этот сон, — оно принадлежало уже не ему. Оно обитало в другой душе, жило себе и разрасталось — все росло и росло, пока наконец не перестало умещаться в своем крошечном домишке и не выплеснулось на весь город этим ветреным и серым днем. Вот она, первая бусинка. Нанизалась на ниточку. Только где же вторая, третья?

Вот же. Знакомый абрис, рожденный памятью рук. Неужели не холодно, на таком-то ветру? Сколько же можно вот так в самом деле? Оделась бы хоть потеплее. И ботинки мокрые совсем. Так ведь воспаление легких заработать недолго. Ну что же ты ждешь, скажи? Скажи! Не сказала — бусинка, покатившись, сверкнула в лучах отраженного солнца и, прыгнув на ниточку рядом с первой, закончила свою историю.

И все. Как ни старался, как ни напрягал память Алексей, больше ничего вспомнить не мог. Только тоскливое ожидание, серый и ветреный день и пронизывающий до костей холод. Оставшиеся бусинки слились неразличимо с облаками и поплыли мимо. В далекие края, где тепло. Может, отпустить и этих двух несчастных пленниц? Да черт с вами, летите, летите себе…

Он посмотрел на часы. Половина девятого — это ж надо было додуматься проснуться в субботу в такую рань! И главное, для чего? Для того, чтобы пялиться на облака, которые — можно было бы и сразу догадаться! — ничего и ни о чем ему не расскажут. И что же ему теперь делать? Непонятно откуда взявшееся чувство вины — не той, привычной, а какой-то другой, новой — щемило душу. Только этого ему не хватало, можно подумать, мало ему было… «Мало», — донесся почти явственно откуда-то шепот, он недоумевающе посмотрел на облака — тоже мне, разговорились, кто бы вас еще спрашивал. Повернулся на другой бок, заранее прекрасно зная, что уснуть уже не получится. Зажмурил глаза, услышал бесцеремонный скрип двери, заранее уже догадавшись, что в половине девятого в субботу столь непосредственно вести себя в доме может только одно существо — кошка. Кошка эта проклятущая…

— Ну иди сюда, — позвал он, слегка похлопав рукой по дивану, отгоняя настойчивое воспоминание. — Иди, ну что ты вытаращилась на меня, как будто первый раз в жизни видишь?

Кошка продолжала оставаться неподвижной, застыв на пороге — ни вперед, ни назад.

— Леша, ты с кем там разговариваешь? — услышал голос матери, которая уже давно встала и готовила на кухне завтрак.

— Сам с собой. Вернее, пытаюсь разговаривать с кошкой, но она мне почему-то отвечать не хочет. Смотрит на меня и молчит. Не с той ноги, наверное, встала.

— Да уж, пойди разберись, с какой ноги вставать, когда их у тебя четыре, — отозвалась мать, появившись в дверном проеме. — Ты поваляешься еще или вставать будешь? Я там лапшу с мясной подливкой приготовила.

— Ну не на завтрак же, мама. Вставать буду, раз проснулся.

— Что-то ты сегодня рано. — Анна Сергеевна снова убежала на кухню, услышав, как выкипает что-то в кастрюле. — Ах ты, я тебя сейчас!

Алексей поднялся, натянул спортивные штаны и футболку. Умылся, позавтракал на кухне вместе с матерью бутербродами с чаем, услышал привычный вопрос:

— Чем сегодня собираешься заниматься?

— Так дел полно ведь. Кран в ванной починить надо, третью неделю собираюсь. Розетку в комнате отремонтировать, на соплях висит, того и гляди током шарахнет. А в остальном — как всегда, телевизор.

— Ну тогда начни с телевизора. Ванна мне сейчас нужна, постирать кое-что собралась.

Алексей послушно поплелся в комнату, включил телевизор. Пощелкал каналами, нашел какой-то футбол, отложил в сторону пульт и принялся наблюдать за бегающими по полю игроками.

…Что за дурацкий сон в самом деле. Абсолютно пустой, бессобытийный, только почему так тяжело на душе, как будто ему кладбище все ночь снилось? Может, все-таки он что-то забыл и это что-то и было самым главным, из-за этого теперь и скребут на душе кошки? В памяти не осталось, а в душе отпечаталось. Оказывается, не слишком это приятно, когда душа и память начинают работать не в лад, поодиночке. И главное, не знаешь, кому предъявлять претензии. Ну не облакам же в самом деле, облака давно уплыли, переместились торжественно в неразличимые дали за горизонтом — попробуй догони. Да и что с них возьмешь, если догонишь, с этих призрачных сгустков атмосферы, которые и сами не знают о том, что они существуют. Может быть, в сонник заглянуть, как это обычно делает мама? Узнать, что это означает, когда приснятся во сне тоска и тревога. Чем черт не шутит, может, это знак грядущего богатства и счастья? Только вряд ли, подумал Алексей, в перечне снов найдутся такие понятия. Там все в основном про зубы да про покойников…

— А, футбол смотришь, — услышал Алексей голос матери. Она остановилась на минутку, проходя мимо. Посмотрела пару минут на экран. — Это кто ж играет?

Алексей молчал. Спросила бы в самом деле что-нибудь полегче. Откуда ж ему знать, кто там играет и во что они вообще играют…

— Не знаю, мам.

— Не знаешь? — переспросила она задумчиво. Больше ничего не сказала, прошла мимо на балкон развешивать белье на веревках. Алексей заставил себя сосредоточиться на футбольной баталии и через несколько минут уже знал, что одна из играющих команд — мадридский «Реал», а вторая — команда из Германии.

— Немцы с испанцами, — бросил он из-за плеча матери, которая шла уже обратно.

— Понятно, — ответила она, не останавливаясь. А в голосе как будто звучала затаенная обида — наверное, показалось, с чего это может быть обида в ее голосе?

— Алеша, — донеслось до него через некоторое время, — сынок, сходи в магазин за сахаром. Хотела блинчиков испечь, а сахар почти кончился.

— Мам, может, попросишь у соседки… Что-то мне одеваться неохота.

— Ну, неохота, так я сама схожу. — Теперь уже точно была в голосе ее обида, и причины для обиды вроде бы тоже имелись.

— Да ладно, мам. — Он поднялся с дивана, выключил телевизор. — Схожу, конечно. Что-то ты мне сегодня не нравишься.

— А ты мне, — ответила она.

— Ну вот, неплохой обмен любезностями получился, — улыбнулся Алексей. Он уже стоял в прихожей, застегивал куртку. — Еще что-нибудь нужно купить?