Открыла дверь. Перешагнула через порог. И вдруг почувствовала, как кто-то легонько коснулся ее плеча. Обернулась. Увидела — все те же, но какие-то другие теперь глаза, и голос услышала — другой, взволнованный, торопливый:

— Маша… знаете, вы можете прямо на работу… Он здесь недалеко, на углу Волжской и Мичурина. Видели, может быть, там на углу… автомойка. Так вы можете прямо туда, если, конечно…

От этого изменившегося за считанные доли секунды взгляда было больно, невыносимо больно. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Маша отвернулась и, быстро пробормотав:

— Спасибо. Спасибо вам большое, Анна Сергеевна, — понеслась вниз, уже не считая количества ступеней. Она и так знала, что их шестьдесят две.

Она шла по улице широкими, размашистыми шагами и видела: листья на дорогах, взмах крыльев, красный глаз светофора, чья-то узкая ладонь с длинными пальцами, прядь волос, откинутая со лба, быстрый взгляд, растворившийся в другом, сменившем его взгляде. «Так вот откуда они берутся, эти сюрреалистические картины», — подумала вдруг, четко осознав, что мир перед ее глазами раздробился на множество составных частей, упорно не желающих связываться в одно целое привычным для восприятия образом. Мир, разрезанный на куски, мир фрагментарный и ускользающий, мир острых углов и плавных линий — вот она, ее картина. Грусть, радость, тоска, тревога — все вместе, асимметрично, на одном огромном холсте.

Она просто поговорит с ним. Спросит, как дела, ведь столько лет прошло, наверняка что-нибудь произошло за это время в его жизни. Спросит про семью — может быть, скорее всего даже, она есть у него, ведь столько лет прошло, — про работу. Поговорит, как со старым приятелем, просто поговорит… «Ведь столько лет прошло, — в третий раз разрядом электрического тока пронзила сознание мысль-молния, и захотелось вдруг провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе, отпустить без сожаления душу в облака, потому что не вернешь уже этих прошедших лет, не изменишь ничего, не исправишь. Просто поговорить. Увидеть глаза, улыбку, услышать голос. Пять минут — и уйти, не обернувшись, только не оборачиваться, уж это было бы совсем глупо. Хотелось вернуться домой, включить телевизор и жить дальше. Пять минут…

Она, оказывается, на самом деле знала это место. Длинный металлический гараж, протянувшийся метров на пятьдесят вдоль улицы Мичурина, с большой пластиковой табличкой «Автомойка» над входом. Вдоль улицы — троллейбусная линия. Она не часто, но все же пользовалась этим маршрутом. Видела, сто раз уже видела эту табличку и этот длинный серый гараж. Машины, столпившиеся у въезда. Если бы знала…

«И что?» Промелькнувший вопрос она оставила без ответа, постояла некоторое время возле въезда, потом пошла вдоль гаража к противоположному краю, откуда выезжали уже помытые машины. Подошла, остановилась. Увидела темно-зеленую иномарку, сверкающую под мощными прожекторами ламп дневного освещения. Увидела Алексея, склонившегося над капотом. Зажмурила крепко глаза, снова открыла. Снова увидела Алексея, склонившегося над капотом. Продолжала стоять не двигаясь, не дыша.

Он вытирал машину сухой тряпкой. Темно-серый комбинезон и куртка, забрызганная каплями воды, — очередная в его жизни спецформа. Внезапно остановился, замер. Обернулся — с тряпкой в руках, посмотрел на нее. Посмотрел и снова, почти сразу же, отвел взгляд, отвернулся, продолжал драить машину, еще более яростно. Капот, левая фара, правая фара, передний бампер. Тихий хлопок двери, урчание двигателя — машина медленно выползла из гаража, сверкнув блестящими боками, и уехала. Он продолжал стоять спиной, опустив вниз руки и по-прежнему сжимая тряпку. Потом снова медленно обернулся. Посмотрел на нее. Смотрел долго и пристально, а потом спросил:

— Это ты?

— Я, — ответила она и шагнула к нему.

Он как-то беспомощно огляделся по сторонам и отшвырнул тряпку в сторону. Вытер руки о влажный комбинезон — едва ли они стали от этого сухими. Продолжал стоять на месте и смотреть на нее. Она подумала: «Значит, это я. Я должна что-то сказать. Что-то сказать…»

Надо было разобраться в этом сумасшедшем потоке мыслей. Что-то нужно было сказать, невозможно было стоять вот так и молчать, смотреть и молчать. Срочно найти какие-то слова — она же ведь знала, минуту назад знала, что сказать, почему же теперь забыла? Как дела, вспомнилось вдруг, ведь столько лет прошло — спросить, как дела, что-то про семью, только что сначала, про семью или про дела, ведь столько лет прошло, а может быть — про портрет… «Андрей», — вспомнилось вдруг ни о чем так и не сказавшее ей имя художника Посохина. Мысли уносились в сторону — нет, это уж совсем ни к чему, какая, в конце концов, разница — и черт бы с ним, с этим портретом, нужно просто спросить у него — как дела, что нового… Нет, это потом, а сначала, наверное, нужно просто объяснить, как она здесь оказалась, он ведь наверняка не ожидал ее увидеть, — вот и начало разговора, вот наконец-то, придумала. Нужно спросить… То есть сказать: знаешь, я просто мимо шла, увидела тебя. Решила подойти, узнать, как дела. Как у тебя дела?

— Знаешь…

И замолчала опять, потому что слова не шли с языка, снова перепутались, как будто издеваясь над ней, перепрыгнули с места на место, нарушив без сожалений целостность фразы, которую она с таким трудом создавала, — знаешь, как дела, увидела тебя, шла мимо, просто мимо шла, как дела, решила спросить… И вдруг все исчезло, все слова испарились, взметнулись куда-то вверх, в темноту, и улетели — ненужные, пустые. И она вдруг поняла, что должна сказать ему сейчас. И сказала — легко, просто, уже не задумываясь над формулировкой, над порядком слов, этих чертовых слов, без которых почему-то никак нельзя обойтись, когда что-то хочешь сказать:

— Знаешь, а я люблю тебя. До сих пор люблю, любила все эти годы. Вот, сказала…

Он смотрел на нее. По-прежнему. Ничего не изменилось в его лице, ничто не дрогнуло. Она успела подумать: зря, зря все это, а потом услышала:

— Браво. Отличная импровизация, в твоем стиле. Только, извини, мне работать надо.

Повернулся и ушел в ослепляющую пустоту гаража. Она уже не видела его, но все стояла, продолжала стоять, смотрела, как подползла к воротам машина, потом снова увидела его мокрый комбинезон, тряпку в руках, бросилась к нему, обхватила за плечи, прошептала сквозь слезы:

— Прости…

Он обернулся. Смотрел на нее — с нескрываемым удивлением. Абсолютно другие глаза, губы, другое лицо, другие волосы. Другой человек в точно такой же, как у Алексея, спецовке…

— Извините, пожалуйста, — пробормотала она и бросилась бежать. Через дорогу, сквозь машины, сквозь скрип тормозов и злые окрики водителей, недоумевающе высовывающихся в окна и покручивающих пальцами у виска.

Возле двери, прислонившись спиной к косяку и устремив уставший взгляд в пространство, ее поджидал Глеб.

— Привет… Здравствуй, Маш.

Она подошла к нему, молча забрала из руки недокуренную сигарету, затянулась глубоко, закашлялась. Услышала:

— Ты что это? Ты же никогда не курила…

— Курила, — ответила она, снова затянувшись и почувствовав головокружение. — Курила когда-то давно, потом бросила. Теперь вот опять решила начать.

Затянулась еще раз и отшвырнула окурок в сторону. Он покатился, мелькая оранжевым огоньком, вниз по ступенькам.

— Ты ко мне?

— К тебе… Ты странная какая-то. У тебя что-то случилось?

— Случилось у меня давно уже. А сейчас ничего не случилось. Так просто…

— Странная какая-то ты, — повторил он, посторонившись.

Она открыла дверь, прошла, не разувшись, в комнату, опустилась на диван. Услышала:

— Маш…

Подняла глаза. Увидела Глеба. Вспомнила — да, конечно, это же Глеб…

— Да ты проходи, не стесняйся. Чувствуй себя как дома.

— Но не забывай при этом, что ты в гостях, — попытался пошутить он, но улыбки на ее лице не заметил.

— Ну говори, что ты хотел сказать.

Он помолчал некоторое время.

— Знаешь, я совсем не так представлял себе этот разговор.

«Я тоже… совсем не так себе представляла…» — подумала она о своем, с трудом возвращаясь мыслями к реальности.

— Какой разговор?

— Разговор между нами. Тогда все получилось как-то внезапно, чувства захлестнули. Но ведь нам нужно поговорить. Нас ведь что-то связывает. Разве не так?

— Не знаю, что нас может связывать, — устало возразила она, чувствуя только одно желание — чтобы он поскорее ушел.

— Маша, мы ведь все-таки долго были вместе. Да, я подлец, я скотина, называй меня как хочешь. Я поступил с тобой как последняя сволочь. Если хочешь, можешь меня ударить…

— Не хочу. Я вообще не понимаю…

— Значит, сильно ты на меня обиделась, — вздохнул он. — Я тебя понимаю, только ведь ты не все знаешь. На самом деле все не так… Не совсем так, как ты себе представляешь.

— А как? — спросила она без интереса, чтобы что-то спросить.

— На самом деле… Да, я согласен, в первое время у меня были — извини, прошу тебя — исключительно деловые интересы. Но только потом все изменилось, я привязался к тебе…

«Вот уж на самом деле привязался, — подумала она с нарастающим раздражением. — Привязался и никак отвязываться не хочет».

— И я… Я на самом деле хочу остаться с тобой.

Она молчала.

— Ты мне не веришь?

— Извини, Глеб… — Она откинулась на спинку дивана, устало прикрыла глаза. Так хотелось остаться одной, закрыть шторы на окнах, зажмурить глаза покрепче и лежать без движения — лежать вот так всю оставшуюся жизнь, пока не умрешь от голода или от старости. — Извини, только я сейчас не в состоянии тебя выслушать. Я неважно себя чувствую, голова кружится, плохо соображаю. Давай, если ты не против, перенесем этот разговор. Я тебе сама позвоню… Может быть, на следующей неделе. Ты придешь, и мы поговорим.

— На следующей неделе… — повторил он задумчиво, и в этот момент она вдруг открыла глаза.

Открыла — так некстати, так не вовремя — и увидела испуг на его лице. Точно такой же, тот же самый испуг, который видела уже в этих глазах тогда, неделю назад, когда застала его на месте преступления… Подумала: послезавтра ведь уже понедельник, тот самый понедельник, вспомнила про «ядерную кнопку» и поняла наконец, зачем он пришел. «Вот ведь сволочь-то какая», — пронеслась, обжигая, мысль, и она вдруг почувствовала все то, что должна была почувствовать еще тогда, когда узнала правду, — гнев, обиду. Боль, разочарование. Запоздавшая реакция на события, которые уже не имели никакого значения в ее жизни. Господи, до какой же степени нужно любить деньги, чтобы вот так унижать себя, ее… До какой же степени?!