На противоположной стене, ровно по центру, висела большая картина. На гладком и однотонном, беспросветно черном фоне она увидела свое лицо. Свое собственное лицо — то, которое потеряла шесть лет назад. Обрамленное в рамку. Снова, как в зеркале… Она пошатнулась, закрыла глаза — так вот как это бывает, когда сходишь с ума. Открыла глаза и снова увидела все ту же картину. Сделала робкий и неуверенный первый шаг. Второй, третий. Картина, как ни странно, не исчезала. Продолжала висеть на своем месте, продолжала смотреть на нее.

Маша оглянулась, пытаясь обрести чувство реальности. В этом зале было поменьше людей — человек пять или шесть. Видимо, портреты, выполненные в традиционной, классической манере, интересовали публику значительно меньше. Через минуту она уже никого не видела — осталась одна, наедине с собой. Снова, как в зеркале…

«Ты что здесь делаешь? Как ты здесь-то оказалась?..»

В ответ — молчание. Тишина, вмещающая в себя так много, что выдержать все это было, кажется, невозможно.

«Посохин, — пронеслось в голове. — Его фамилия — Посохин. Это совершенно точно. Я видела ее, напечатанную в газете. Я слышала ее по телевизору. Я не могла ошибиться. Я не знаю этого человека, а значит, и он не знает меня. Посохин. И имя…»

Имени она так и не вспомнила.

— Скажите… — Она обернулась беспомощно, почти молитвенно обращаясь ко всем, кто по воле случая оказался в тот момент рядом. — Скажите мне…

Два человека, стоящих неподалеку — мужчина и женщина, — услышав ее тихий голос, обернулись.

— Скажите… — повторила Маша, не зная, что говорить дальше.

— Девушка, вам плохо? — Она заметила тревогу, промелькнувшую в глазах женщины.

Покачала головой в ответ. И, не сумев больше вымолвить ни слова, не в силах сопротивляться тому, что было гораздо могущественнее ее слабой — она всегда это знала, слабой — воли, снова перевела взгляд на портрет, висящий на стене. Смотрела долго, пристально и вдруг ощутила, как где-то на самом дне души зарождается странное, пугающее чувство, в которое невозможно было поверить. Смотрела в глаза, прямо в глаза, не отводя взгляда, и чувство наконец выплеснулось наружу. Захотелось…

Размахнуться и ударить. Ударить по лицу изо всей силы. Ударить, вложив в удар все свое отчаяние и накопившуюся за долгие годы, разрывающую душу на части тоску. Потому что это она была во всем виновата. Она, шестнадцатилетняя, глупая, слабая. Оказавшаяся слишком слабой, чтобы не совершить предательства. А как же иначе можно было рассматривать ее бегство в Москву? Простым послушанием это не назовешь. Послушанием Маша, тем более шестнадцатилетняя, никогда не отличалась. Это было бегство, это была слабость. Страх осознания собственной вины. Предательство. «Предательство», — четким приговором пронеслось в сознании слово, которое она не произносила за прошедшие шесть лет ни разу. Не произносила, потому что думала, что несовершеннолетние суду не подлежат. Не судила, сдерживая обиду и боль. Пыталась понять, простить все эти годы. Только, кажется, не сумела. Не сумела, как ни старалась. И вот теперь, встретившись случайно лицом к лицу, все наконец поняла. Поняла, почему она — та, другая — столько лет пряталась от нее, не показываясь в отражениях. Потому что боялась услышать от нее правду.

Почувствовав, что все тело ее дрожит мелкой дрожью, она попыталась взять себя в руки и отключиться от этой мистической встречи, которая случилась наперекор законам времени и пространства. Еще немного—и она просто упала бы без чувств, уже начинала ощущать, как зыбок пол под ногами, как мягким покрывалом стелится вниз потолок, как раздвигаются стены.

— Девушка, да что с вами? — снова услышала она все тот же женский голос, перевела с усилием взгляд.

Пришла в себя. Почти пришла в себя. Подумала: а ведь могло же случиться и такое. Запросто — и в самом деле набросилась бы на эту картину, принялась бы стучать по ней кулаками, и уже никто не отодрал бы ее, никто не смог бы помешать этому необъяснимому приступу вандализма… Никто, пожалуй, кроме санитаров из психушки. Спасибо тебе, добрая женщина.

— Со мной все в порядке. А вам не кажется, что вот эта девица на портрете похожа на меня? — спросила она чужим голосом, не вполне отдавая себе отчета в причине и смысле прозвучавшего вопроса.

— Похожа? Но ведь это же вы и есть…

— Нет, — ответила Маша со странной усмешкой и покачала головой. — Ошибаетесь. Это не я. Мы просто немного похожи, вот и все. Знаете, такое иногда случается. Люди бывают на кого-то похожи. Говорят, что у каждого из нас на земле есть свой двойник. Разве вы не слышали об этом?

Усмешка застыла на лице маской из глины. Ей ничего не ответили, а может быть, ответили, только она уже ничего не слышала. Повернулась, прошла по залу к выходу. Остановилась на мгновение возле билетной кассы. Спросила, не глядя в окошко:

— Как фамилия этого художника? Услышала издалека:

— Посохин.

Постояла еще немного возле кассы, потом быстро направилась к выходу, внезапно совершенно четко осознав, куда именно ей сейчас нужно идти.

— Следующая остановка — улица Горького, — донеслось из динамиков троллейбуса.

Значит, следующая. На этот раз она не перепутает остановки. Выйдет там, где надо. Пройдет немного вперед — такой знакомый путь, сколько тысяч раз она проходила его мысленно, сколько тысяч раз видела во сне этот дом. Нужно будет повернуть направо и спуститься вниз по лестнице — вот они, эти цифры. Двадцать девять дробь пятьдесят. Все те же цифры, написанные зеленой краской. Вот он, тот самый подъезд. Только не думать. Считать ступеньки на лестнице, не ошибиться. Вообразить, что это исключительно важно, что это вопрос жизни и смерти — подсчитать количество ступенек на шести лестничных пролетах, которые, как ни крути, все же приведут ее на третий этаж. Считать ступеньки и не думать, только не думать… Вот она, дверь.

Обычная дверь, покрытая выцветшим от времени коричневым дерматином. Деревянная дверь — редкость, музейный экспонат, каких в наше время днем с огнем не сыщешь. Кругом только железные двери, деревянных почти совсем не осталось — вот и напротив железная дверь, и вот еще одна — железная… Маша смотрела, не отводя взгляда, на железную дверь с левой стороны лестничной площадки, чтобы не видеть, только не видеть того, как ее рука, приподнявшись, поискав вслепую кнопку звонка на стене, нажимает…

Нажала на кнопку. Услышала только тишину. Снова нажала, отведя взгляд в сторону. Чьи-то шаги — быстрые, торопливые, кто-то бежит, глухо и тяжело ступая по деревянному полу. «Сердце, — отстраненно подумала она, — это же просто сердце мое стучит».

— Кто там? — услышала вдруг чей-то голос.

Незнакомый голос… Сердце перестало стучать.

— Это я, — с трудом выдавила она. — Я.

И больше ничего сказать не сумела. Послышался тихий скрежет ключа в замочной скважине. Открылась дверь, распахнулась шире.

На нее смотрела очень пожилая женщина. Она уже видела ее однажды, только издалека. «Такие же глаза, — промелькнуло в сознании, — значит, мама».

— Здравствуйте, — сказала Маша, мучительно пытаясь сообразить, какие именно слова должны следовать за этим пресловутым «здравствуйте» и сможет ли она вообще хоть что-нибудь сказать, кроме этого «здравствуйте».

Женщина смотрела на нее пристально, долго, молча. Казалось, она так и будет стоять, смотреть на нее и молчать — вечно. Казалось, это никогда не кончится…

— Здравствуйте, Маша. Проходите, — услышала она.

Женщина отступила на шаг, пропуская ее в квартиру. Маша вошла, с трудом пытаясь справиться с нахлынувшим оцепенением. Вошла, закрыла за собой дверь осторожно. Остановилась на пороге, огляделась по сторонам и увидела кошку.

Большую, рыжую и пушистую кошку с белыми пятнами.

— Гелла, — позвала она тихонько, — иди сюда. Кошка таращилась на нее своими огромными желтыми глазами и подходить близко явно не собиралась.

— Она у нас недоверчивая. Так сразу не подойдет, ей сначала нужно будет понаблюдать, обнюхать. Познакомиться, в общем.

— А мы с ней уже знакомы. Были знакомы когда-то давно… Она, наверное, забыла.

— Наверное, — согласилась женщина, не отводя пристального взгляда. — Да вы проходите, Маша.

— Да нет, я… Я просто хотела… Извините, не знаю, как вас зовут.

— Анна Сергеевна, — ответила женщина, не став повторять своего приглашения.

— Анна Сергеевна, — подхватила Маша. — Вы извините меня. Я хотела…

И снова замолчала, потому что даже представить себе не могла, что сказать.

— Нет его сейчас. Он на работе. Вечером приходите, он часов в семь будет уже, — прочитав ее нехитрые мысли, сказала Анна Сергеевна. Сказала как-то просто, как нечто само собой разумеющееся, как будто Маша заходила к ним каждый день, последний раз вот только вчера ушла, а сегодня пришла снова, позабыв о том, что Алексей по субботам работает.

— Он работает по субботам? — спросила она, разозлившись на себя за этот вопрос, который показался ей немыслимо глупым.

— Он по сменам работает. Сегодня его смена. С семи до семи.

— А где… Где он работает?

— Где он только не работает. Сегодня на автомойке.

— На автомойке?

Анна Сергеевна кивнула в ответ. Маша чувствовала ее напряжение — оно сквозило во взгляде, в скованности, почти полном отсутствии движений. Напряжение и недоверчивость. Или, может быть, даже страх…

Хотелось попросить у нее прощения. Хотелось сказать, что она не виновата в том, что случилось тогда, шесть лет назад. Сказала бы, если б могла. Да только кто же еще, кроме нее, виноват? Она опустила глаза.

— Вы меня ведь не видели никогда. Как же узнали?

— Вот, узнала.

Повисло тягостное молчание.

— Я пойду, — тихо сказала Маша.

— Идите, — услышала в ответ почти равнодушное. Кошка продолжала сидеть в дальнем углу прихожей.

— До свидания, — произнесла она и, повернувшись, взялась за ручку двери.

— До свидания.