— Ну я побежал тогда. Пока, киска. Я люблю тебя.

— И я тебя. Не называй меня киской, пожалуйста.

— Не буду.

«Не буду», — эхом отозвалось в сознании. Сколько раз она просила его об этом? Сто, а может, двести? Он каждый раз отвечает — не буду. Маша вздохнула. Это просто дурная и неискоренимая привычка. То же самое, что курить. И не избавишься от нее, как ни старайся. Не бывает бывших наркоманов и алкоголиков, и не бывает, наверное, бывших называющих киской… О чем это она?

Часы показывали двадцать минут седьмого. Значит, в семь часов ее губы уже должны быть накрашены помадой. Интересно, если очень-очень сильно постараться, можно не успеть осуществить этот процесс за отведенное время? Наверное, все же нельзя.

Она подошла к зеркалу. Не глядя убрала волосы со лба, заправив под эластичную повязку. Выдвинула ящик, достала косметичку, открыла пудреницу. Некоторое время рассматривала нежно-розовый прямоугольник — десять граммов красоты и бархатной кожи. Взяла пуховку, скользнула, слегка надавив пальцами, подняла глаза, зная, что сейчас снова увидит свое незнакомое лицо.

Сначала это ее удивляло. Не верилось, даже поделиться ни с кем не могла таким странным своим открытием, ведь никто не поверил бы, что собственное лицо человека может казаться ему незнакомым. Но вот уже шесть лет она смотрит в зеркало и каждый раз видит незнакомое лицо. Шесть лет — две тысячи дней. Две тысячи отражений — разве можно ошибиться две тысячи раз подряд? Однажды она все же решилась — стараясь не обнаруживать признаков волнения, позвала Глеба и спросила:

— Тебе не кажется… Тебе не кажется, Глеб, что в этом зеркале я какая-то не такая?

— Не такая? А какая?

— Другая какая-то.

— Другая? Да брось ты, киска, обычное зеркало, почему ты должна в нем быть не такая? Такая же, как есть.

— Не называй меня, пожалуйста…

— Не буду.

Наивно было бы ожидать от этого разговора чего-то иного. Так, спросила для очистки совести. Спросила и забыла. За две тысячи дней уже можно к этому привыкнуть. Привыкнуть можно ко всему…

Она очнулась, услышав звук захлопнувшейся входной двери. Вздрогнула, подумав: и к этому пора бы уже привыкнуть, потому что уже два месяца прошло с тех пор, как Глеб открывает дверь ее квартиры своими ключами. Два месяца — шестьдесят дней, и с чего это ее сегодня потянуло на математику? Часы показывали пять минут восьмого. Оказывается, подумала Маша, если очень сильно постараться, то все-таки можно не успеть накрасить губы помадой. За сорок, а точнее, сорок пять минут. Единственное, что она успела сделать, — рывком стянуть с головы повязку и отбросить ее в сторону.

Знакомый силуэт снова показался в проеме двери. Глаза — обычные глаза в самом деле.

— Маша?!

Она обернулась, попытавшись сделать виноватый вид и зная заранее, что не получится. Актрисой она всегда была бездарной. Впрочем, наверное, не только актрисой…

— Я же просил. Ты же сказала… Боже мой, ведь нас там ждут.

— Подождут.

— Но в чем дело, я не понимаю? Чем ты все это время занималась?

— Собой, — честно ответила она.

— Что-то не похоже. — В голосе Глеба нарастала ярость. — Ты посмотри на себя! Посмотри на себя в зеркало…

«Не дождешься», — подумала она, продолжая оставаться неподвижной.

— Конечно, — продолжал распаляться Глеб. — Для тебя это не важно. Тебе это не нужно. Это нужно мне, эта встреча… Господи, ты же знаешь, я с таким трудом ее устроил…

— Не ты ее устроил, — деликатно поправила она. — Это Сергей ее устроил.

— Тем более, черт побери! Я столько ждал, готовился, думал все время, а ты…

— Да что случилось? — не сдержав раздражения, спросила она.

— Случилось то, что мы никуда не успеем теперь!

— Почему не успеем? Сейчас надену платье, и пойдем…

— Нет уж, моя дорогая. Оставь свои приколы, мы не на маскарад, к твоему сведению, собирались. Я пойду один, черт с тобой, придется сказать, что у тебя болезненная менструация…

— Ни при чем здесь моя менструация. Значит, не хочешь идти со мной? — спросила она равнодушно.

— С тобой? Да посмотри на себя в зеркало! Лохматая, как черт!

Ну да, конечно. Она же стянула с головы повязку и не поправила волосы. Конечно, лохматая. Как черт…

Маша медленно обернулась к зеркалу — что ж, если так настойчиво ее об этом просят, повернулась, подняла глаза…

И больше не слышала — гневных обвинений, жалоб на судьбу, снова гневных обвинений, снова, снова… Сознание уловило только звук непривычно громко захлопнувшейся двери. И тишину. Тишину, шепчущую о том, что теперь они остались вдвоем. Только они вдвоем, и нет никого больше.

— Привет, — тихо сказала она, медленно опускаясь на стул перед зеркалом. — Явилась наконец. Где ты шлялась — шесть лет? Две тысячи дней, между прочим…

Отражение грустно улыбнулось в ответ.

— Только не уходи, — попросила она, — пожалуйста, не уходи. Слишком долго я ждала тебя, знаешь. Останься, хоть ненадолго. Поболтаем о пустяках. Вспомним старое доброе время, когда мы были вместе. Кто же знал, что так получится… Ну что ты, зачем эти слезы? Сама, между прочим, виновата. Я тебя каждый день ждала, а ты не приходила. А теперь вот плачешь. Перестань в самом деле. Лучше расскажи, как ты?..

Она прикрыла глаза, напряженно вслушиваясь в тишину, ожидая, когда же наконец…

— Да что рассказывать-то…

— Ты только не уходи.

— Не уйду. Останусь.

— Навсегда?

— Что за глупости. Навсегда ничего не бывает. Ты сама рано или поздно тоже уже не будешь… Зачем я тебе? Ведь жила же без меня. Столько лет жила.

— А что мне оставалось? Ведь ты не приходила. Я тебя ждала каждый день, искала. В зеркалах, в витринах. В воде, в лужах даже искала. Не было тебя.

— Да ладно тебе. В чем трагедия? Подумаешь, шесть лет!

— Это тебе легко рассуждать. Тебе по-прежнему шестнадцать, а мне уже, между прочим, двадцать два.

— Это вчера было шестнадцать. А сегодня мне тоже двадцать два.

— Так не бывает. После шестнадцати — семнадцать…

— Бывает. Знаешь же, что бывает.

— Знаю… И где же ты все-таки шлялась?

— И это ты знаешь. Не говори, что не знаешь. Неужели не помнишь — ветер, лужи на дорогах…

— Догадываюсь, кажется… Так и осталась там?

— Так и осталась. А что мне было делать? Ты ушла, а я осталась. Нужно ведь было остаться кому-то.

— Прости…

— Да ладно.

— Так ты что, правда думала, что он вернется?

— Ну, думала…

— Сумасшедшая.

— Я знаю. Мне все так говорят.

— А теперь? Теперь тоже думаешь…

— Не знаю. Лучше расскажи мне свой сон. Помнишь, тебе приснился сон…

— Я боюсь, он слишком страшный.

— Тот, в котором он тебя не узнал. Расскажи.

— Ладно, слушай. Мне приснилось, как ты звонила по телефону.

— В справочную?

— Ну да, в справочную, не перебивай, пожалуйста. Ты звонила в справочную, там очень долго занято было, ты раз двадцать ноль девять набирала, потом дозвонилась. Спросила номер телефона этой охранной фирмы, Господи, как же она называлась…

— «Шериф»…

— Не перебивай, пожалуйста. «Шериф». Ты хотела узнать его адрес или номер телефона, но тебе не сказали. Тебе сказали только фамилию. Прохоров. Потом ты туда поехала. Зашла в кабинет, села на стул и сказала, что не уйдешь никуда, пока тебе не дадут адрес. Долго сидела, часа два, наверное. Тебе дали адрес, а потом… Мне страшно.

— Рассказывай.

— Потом ты пошла по этому адресу, долго искала, вышла не на той остановке, помнишь? Помнишь дождь, мелкий, колючий, помнишь?

— Ты просила не перебивать.

— Ты долго искала. А потом увидела наконец этот дом, и номер на нем был написан какой-то грязно-зеленой краской. Криво так написан, краска почти стерлась от времени, номер двадцать девять дробь пятьдесят. Ты долго так рассматривала эти цифры, потом увидела автобус и людей возле крайнего подъезда. А потом музыку услышала…

— Рассказывай. Рассказывай, а то я снова уйду.

— Поняла, что хоронят кого-то. И застыла на месте, как статуя дурацкая. Стояла, а они вдруг начали приближаться. Шли медленно так. А ты все стояла. А потом увидела его. Он за гробом шел, и женщина рядом. Старая, с седыми волосами. И он тебя увидел…

— И не узнал?

— Не узнал, конечно же. Он и не мог узнать. Ведь это уже не ты была, а я. Меня-то он не знал, а тебя больше не было. А потом я побежала куда-то, долго так бежала, и все на меня оборачивались, потом споткнулась, упала в грязь, потом разревелась как дура. Долго так ревела, бродила по улицам и ревела. А потом пришла к тебе домой. А родители твои, то есть мать с отчимом, меня не узнали тоже. И сказали, что жить у них я не буду, потому что я им чужая. Купили мне билет и отправили на следующий день в Москву, к тетке твоей. Там я школу окончила, десятый и одиннадцатый. А потом сюда вернулась.

— Зачем?

— Я все тебя искала. Там, в Москве, искала — не нашла. Подумала, может, ты здесь, и вернулась. И здесь тебя искала еще четыре года.

— А этот сон? Он тебе больше не снился?

— Снился. Тысячу раз снился. Только ведь ты знаешь, что это не сон…

— Знаю. Господи, бедная ты…

— Ну вот, опять слезы. Говоришь, двадцать два, а сама как маленькая, ей-богу. Перестань плакать.

— Не буду больше. Расскажи о себе.

— Да что рассказывать-то? Живу…

— Расскажи. Кто он?

— Он?

— Тот, что рядом с тобой сейчас.

— Прошу тебя, давай не будем об этом. Я слишком устала, мне тяжело. Я не знаю. Не знаю, как тебе об этом рассказать. Ну не смотри так, пожалуйста!

— Расскажи так, как можешь рассказать мне. Только мне, не кому-то другому…

— Я шла по улице. Солнце такое сильное в глаза било. А у меня очков темных не было, и я щурилась все время. Остановилась возле витрины, а потом услышала вдруг: «Девушка, что же вы так щуритесь, от этого морщины ранние появляются». Повернулась на голос вправо и увидела его глаза. Вот и все. Теперь он со мной.