— Точно?

— Точно, точно. Терзай свой сыр, зверюга.

Она ушла. Алексей приподнялся, огляделся по сторонам. Сыр не вызывал в душе никаких чувств, кроме аппетита, и он доел его, запив оставшимся в ее бокале вином. Встал, надел рубашку, попытавшись сосчитать, сколько пуговиц на ней не хватает. Оказалось, всего лишь двух, а он думал, что отлетело по меньшей мере штук пятнадцать.

— О-о, — протянула она, появившись на пороге в коротеньком цветастом халатике опять же розового цвета. — Потрясающе эротично. Получился разрез в самом подходящем месте. Экспромт удался…

Алексей по инерции, следуя за ее взглядом, опустил глаза вниз.

— Чертовски эротично, — согласился он и запахнул рубашку. — А тебе нечего глаза пялить, маленькая еще.

— Ах, какие мы стыдливые. Ладно-ладно, не буду больше смотреть. Прямо, потом направо. Кран с горячей водой синий, с холодной — красный.

— Все как у нормальных людей. — Он пожал плечами и поплелся в ванную, следуя ее инструкциям,

— Не перепутай, — бросила она ему вдогонку. Он, конечно же, перепутал…

Вернувшись, он застал ее сидящей на гобеленовом диване с собственными рисунками на коленках. Джемпера и джинсы продолжали лежать на своих местах, тарелка из-под сыра была пуста. «Значит, на самом деле было, — подумал Алексей, разглядывая беспорядок. — Было, не приснилось».

— Тебе идет розовый цвет. Ты специально его выбираешь?

— Мне идет розовый цвет? Нет, не специально, у меня только джемпер и вот халат. Я больше черный цвет люблю.

— Розовая пантера…

— Что?

— Мультфильм такой есть, «Розовая пантера» называется.

— Я же тебе уже говорила, что не смотрю мультфильмы. А почему розовая, она что, лесбиянкой была? Иди сюда, что ты там опять статую изображаешь.

Он послушно опустился на диван рядом с ней, обхватил одной рукой за плечи, прикоснулся губами к щеке. Она почему-то отстранилась, не взглянула на него, продолжая пристально рассматривать рисунки.

— Подожди. Тебе правда понравилось?

— Понравилось. Очень. Безумно понравилось. И рисунки твои понравились тоже.

— Так я про рисунки и спрашивала. — Она неожиданно утратила чувство юмора.

— На самом деле понравились. У тебя талант.

— Да, мне уже говорили.

Алексей вздохнул: если бы можно было ее хоть чем-то в этой жизни удивить!

— Только мне, наверное, лучше не рисовать.

— Почему?

— Не знаю… Я потом совсем как сумасшедшая. Или как после наркоза. Долго не могу в себя прийти.

Ему было смутно знакомо это состояние, однако с ним такое случалось редко.

— Машка.

Он протянул руку, погладил ее по голове, но она снова отстранилась:

— Подожди.

— Скажи хотя бы, чего я должен ждать.

— Знаешь, — она поднялась с дивана, снова подошла к окну, некоторое время молчала, разглядывая беспросветную черноту за стеклом, — говорят, Бог троицу любит.

— Говорят, любит. И правильно делает, наверное.

— Я не об этом, — отмахнулась она, почувствовав, что он взял неверный тон в разговоре.

— А о чем?

— О другом.

— О чем о другом?

— Я люблю тебя, — выдохнула она. — Вот, третий раз сказала. Больше не скажу. А ты?..

Она повернулась. Он подошел, взял, преодолевая легкое сопротивление, ее руки в свои, сжал бережно и крепко.

— Машка. Ты же еще совсем ребенок, Машка, ты такая маленькая. Откуда ты можешь знать…

Он чувствовал нежность, одну только нежность, но она вдруг выдернула свои ладони, завела за спину — сцепила, наверное, в замок, как делают дети, пряча от взрослых что-то важное или запретное.

— Это значит — нет?

«Это значит — все?» — вспомнилась вдруг фраза, произнесенная накануне Людмилой, и Алексей подумал, ну почему они так устроены, эти женщины, почему они решили, что в жизни есть только черные и белые цвета? Неужели они все такие? В поле зрения снова попали ее рисунки — черно-белые. Алексей вздохнул.

— Это значит, что все гораздо сложнее. Гораздо сложнее.

«Сложнее, чем просто любовь», — подумал он.

— Гораздо сложнее, — повторила она без эмоций. Он только заметил — или ему показалось, — что лицо ее побледнело. — Тогда давай не будем усложнять себе жизнь. Тебе какой рисунок больше всего понравился? Скажи.

— Рисунок? — Было трудно, невозможно совсем уследить за потоком ее мыслей. Он совершенно не улавливал его направления.

— Рисунок, — повторила она нетерпеливо. — Какой?

— Не знаю, может быть, тот, что с каплями росы на листьях, первый…

Она метнулась к дивану, разворошила кипу альбомных листов, нашла тот, о котором он говорил. Сложила пополам, еще раз пополам и порвала на мелкие кусочки, швырнула на пол.

— Да ты что? С ума сошла, что ли?

— Я не могу сойти с ума, потому что я уже давно сумасшедшая. Это бывает только один раз. Как жизнь и смерть. Как любовь, наверное. Забирай свои штаны и иди домой к мамочке.

— Машка, — он попытался улыбнуться, — да что ты в самом деле…

— Забирай штаны, я тебе сказала. — Она резко увернулась от его объятий.

Глаза горели. Он сразу понял, что проиграл, вовремя не догадавшись: здесь нечто большее, чем простой каприз. Просто так в пятнадцать лет ни с того ни с сего не будешь ненавидеть цветы. Не станешь спускать мужика с букетом с лестницы. Не станешь жить в комнате с ободранной мебелью. И воровать сигареты на рынке, имея вполне состоятельных родителей, тоже не придет в голову. И ждать, так жадно ждать этих трех банальных слов… Где-то живет разгадка, где-то есть ответ на тысячи вопросов, которые в считанные мгновения промелькнули в его сознании. Один-единственный ответ — на тысячи вопросов.

Но было уже поздно.

— Проваливай, я тебе сказала, ты что, не слышишь?

— Машка, — попытался он успокоить ее, с отчаянием подыскивая слова и не находя ничего, кроме «Машка». Машка, Машка… Как пластинка, заевшая на самом неинтересном месте.

Она подняла с пола его джинсы и швырнула их ему прямо в лицо.

— Убирайся, я тебе сказала. И носки свои… — Носки полетели ему в лицо. — И пуговицы дурацкие… — Она обвела глазами комнату, но ни одной из пуговиц не обнаружила. — И джемпер свой…

Он стоял и молча ловил свои вещи.

— Господи, да успокойся ты. Я скажу тебе, скажу все, что ты хочешь от меня услышать, я…

— Я хочу от тебя услышать. Только одно, — проговорила она с паузами. — Чтобы ты со мной попрощался. Я хочу, чтобы ты ушел. Чтобы ты сейчас ушел. Уходи, пожалуйста…

— Машка…

— Пожалуйста. Пожалуйста, уходи.

Обессилев, она упала на диван. Подняла на него глаза — и ничего уже нельзя было противопоставить этому взгляду. Непостижимому, как та самая бесконечность, которую они вдвоем постигали, счастливые, всего лишь несколько минут назад. Можно было только повернуться и уйти, не задавая больше вопросов, не пытаясь понять то, что понять невозможно.

— Уходи, — повторила она тихо, и он повернулся и вышел из комнаты. Оделся, прислушиваясь к звукам — может быть, все-таки… Но в квартире стояла мертвая тишина, нарушенная на короткое мгновение лишь звуком захлопнувшейся входной двери. Невозможно услышать, как текут слезы по щекам. Как кричит душа, заглушая биение сердца.

Остановившись возле порога, он сунул руку в карман и почувствовал тоскливое желание раствориться в пространстве. В другом кармане ключей тоже не было. Его джинсы слишком весело летали по комнате, чтобы думать в такие моменты о пустяках. Подумаешь, ключи…

«Часа два ночи, наверное», — прикинул он время. Оглянулся, проверяя, не расстелила ли какая-нибудь добрая душа мягкий коврик на лестничных ступеньках. Хотя бы тряпочку… Нет, не расстелила. А жаль. Он ведь не лошадь, чтобы спать стоя. Жаль, что не лошадь, — жить было бы проще, по крайней мере проблем с ночлегом уж точно бы не существовало. Он снова заложил руки в карманы, поочередно в правый и левый, затем в левый и в правый — ключи не появились. И как он теперь объяснит матери свое ночное вторжение? Скажет, что у него нет ключей и что он не лошадь? Поймет ли мама?

«Мама на то и мама, чтобы все понимать», — заверил он себя и нажал осторожно на кнопку звонка. Через какое-то время послышались торопливые шаги.

— Леша?

«Кто же еще, больше некому, один такой идиот на свете».

— Я, мам.

— Ах ты, Господи. Что случилось-то?

Она распахнула дверь, смотрела так тревожно, что у него сердце сжалось.

— Да все в порядке, мама. Я цел и невредим. Просто ключи свои у приятеля случайно оставил. Извини, что разбудил.

— У приятеля?

— У приятеля…

Холодная волна прокатилась по телу — он вспомнил, в каком состоянии пребывал, когда одевался. Нет никаких гарантий, что джемпер не наизнанку и не задом наперед, как и джинсы, — впрочем, нет, с джинсами все должно быть в порядке, он же ширинку впереди застегивал, не сзади, это точно. Изнаночных швов, торчащих на рукавах, он тоже не обнаружил. Зона отсутствующих на рубашке пуговиц была недосягаема для материнского взгляда. С этим, значит, все в порядке, слава Богу…

— У приятеля, — снова подтвердил он, теперь уже с уверенностью в голосе, и сочинил на ходу: — Собирался заночевать, да только ему в час ночи с работы позвонили, сказали, чтобы срочно приехал. Пришлось идти домой — не оставаться же с его женой в квартире ночью…

— Нуда, конечно, — медленно проговорила мать. — А что же это за работа такая у твоего приятеля, что его в час ночи…

— Он врач. Хирург, — отрапортовал Алексей не краснея: назвался груздем — значит, полезай…

— Хирург? Это что ж за приятель такой? Не знаю такого…

— Мама, — вздохнул Алексей, поняв, что его талант писателя-фантаста окончательно иссяк, — ты же не можешь знать всех моих приятелей. Не переживай — я здесь, живой и голодный. Иди спать, а я сейчас пару бутербродов с колбасой в желудок закину и тоже лягу.

— Голодный, — оживилась, как и положено, мать, услышав волшебные слова. — Что же это, жена-то у твоего приятеля… '