— Вот моя жизнь, миссис, если вам это интересно. Я знал Рамана, спавшего под открытым небом, Белого Бизона, орудовавшего в схватках дубиной, потому что, как он говорил, «грешно проливать кровь», знал Ахтара, научившего меня подражать крику птиц. Он когда-то лежал умирающий в моем шалаше и выздоровел. Когда он выздоровел, он сказал, что отыскал тайник. Господь указал ему путь…

Радж умолк. Глаза его были полны восторга и благоговения.

— И это все? — с удивлением спросила я.

Радж наклонил голову:

— Это главное, миссис.

Затем, помолчав, он добавил:

— Я бы проводил вас, миссис Рочестер, на праздник упанаяны сына маханта храма Шивы, но у меня много обязанностей на ферме. Вам придется идти туда одной.

— Спасибо за приглашение, Радж. Я обязательно приду.

Радж низко поклонился, показывая этим, что он разговор закончил.

Не долго раздумывая, я отправилась к храму Шивы. У его дверей, украшенных гирляндами цветов, меня встретил сам махант храма вождь племени Шибу. Он приветствовал меня, прижав ладони ко лбу и низко поклонившись. Затем он провел меня на середину храма, где стояла большая бронзовая статуя коровы. У ее ног лежали круглые циновки, на которые Шибу пригласил меня присесть, а сам ушел.

Я стала разглядывать храм. Меня привлекла стоящая у дальней стены громадная бронзовая скульптура Шивы. Шива грациозно развел свои четыре руки, и словно оцепенел в танце. На его лбу, на месте третьего глаза, сверкал драгоценный камень. Талию обвивали три змеи, из раскрытых пастей которых высовывались раздвоенные языки.

Я долго всматривалась в Шиву. Он олицетворял вечную схватку между жизнью и смертью. Поэтому в нем как бы воплощались несколько богов. Он был и свирепым, грозным Рудром, и не знающим пощады Кали, но вместе с тем и милосердным Шанкаром, и защитником всех людей Пашупой.

Обо всем этом я узнала гораздо позже…

Я долго стояла и всматривалась в Шиву.

У подножья скульптуры был сооружен пандал, оплетенный цветами. Это было место для совершения обрядов. Держа в руках сосуды со священным маслом, у пандала собрались брахманы, пуррочиты, гуру. Зазвонили колокольчики и появился вождь Шибу со своим пятилетним сыном. Мальчика усадили на циновку у пандала. Он, словно кого-то благославляя, протянул руки. К нему подошел брахман и подрезал ножницами ногти на руках и на ногах, а волосы на голове остриг, оставив лишь небольшой пучок на макушке.

Брахманы умастили свои лбы священным маслом, пропели в честь Шивы гимн:

— Ты танцуй, танцуй,

Свирепый Шива!

Затем мальчика вывели во двор храма. Я вышла следом.

Сверкала на солнце вода в реке. Вокруг росли высокие веерные пальмы. В их кронах резвились маленькие обезьяны. Одна из обезьянок прыгнула мальчику на плечо и дружески погладила пучок волос на его макушке.

Раздался звон колоколов, и брахманы стали читать очистительные мантры. Затем вождь Шибу разделся сам и, раздев мальчика, вошел с ним в пруд, чтобы совершить обряд очищения.

После этого все вернулись в храм. Другие священнослужители-индусы уселись на циновках напротив статуи Шивы и зажгли сандаловые палочки. Аромат распространился по всему храму.

Вождь, взяв с золотого подноса веревочку, сплетенную из трех ниток и обозначающую тримурти, запел гимн. Его пение сопровождалось приглушенным гулом барабанов и звоном колокольчиков. Затем он опоясал веревочкой талию мальчика. С этого момента он стал брахмагарием — учеником. Двенадцать лет ему предстояло изучать веды — священные книги индуизма. Затем вождь Шибу окурил мальчика ароматной амброй и увел.

Через минуту мальчик вернулся. Индусы стали складывать у его ног подарки.

После окончания обряда вождь Шибу пригласил меня на трапезу в другой храм.

Мы двигались медленно, в глубоком молчании, по пальмовой аллее. У дверей храма нас встретили индианки, одетые в белые сари. Они посвятили себя тримурти. Это были либо вдовы, либо те женщины, которые не могли рожать. Женщины надели на меня гирлянду цветов и проводили внутрь храма.

В одной из ниш на ковре были приготовлены угощения. На громадных серебряных подносах возвышались горы жевательной массы из ароматного сандалового крема и растертых листьев бетеля с сушеными орехами. В вазах красовались оранжевые апельсины, огромные плоды манго, ароматные финики и гроздья бананов.

Прямо напротив меня была статуя Шивы, сидящего в позе лотоса. Угрюмое, задумчивое лицо, губы сжаты, на шее ожерелье из черепов.

— Отчего у него такой суровый вид? — спросила я тихо у одной из индианок.

— Могучий Бог размышляет о быстро текущем времени и о смерти, миссис, — ответила она, сложив ладони.

Молча и сосредоточенно сидела я вместе со всеми. Тем временем женщины разложили на банановых листьях нейведию, любимое блюдо индусов, дали каждому по большому хрустальному бокалу хмельной соты и пригласили угощаться.

Я присмотрелась к окружавшим меня женщинам. В носу у них поблескивали золотые кольца, кольца сверкали также на пальцах рук. Волосы — гладко причесаны на пробор. Все женщины храма были на редкость красивы.

Когда я поела, одна из женщин предложила мне глиняную трубочку. Трубочка была набита какой-то травой, которую индусы очень любили. Я сделала несколько затяжек и впала в какое-то блаженное состояние.

Я услышала музыку, необыкновенную, божественную музыку. Нежная мелодия возводила на небо дневное светило, ее звучание как бы вовлекало в себя звездные хоры… Перед моими глазами сверкали во всем великолепии миллионы звезд…

Передо мной всходило и заходило солнце. Словно бестелесное облако, я парила в вышине, мои волосы развевались, как звездная пыль, как чуткое нежное пламя…

Я летела к звезде, озарявшей утро…

И видела, как внизу деревья окаймляли берег, их тени плавно поднимались по склонам гор, уходили в глубь побережья, а вода омывала прибрежную кромку песка… Мне казалось, что я проникла в самую суть, в сокровенный смысл бытия. «Беззвучная музыка космоса», — кто-то прошептал мне эти слова, улыбнувшись знакомой улыбкой. Бескорыстно-отрешенной, странно-трогательной, зябкой, ясной была эта улыбка, в ней была невыразимая тоска, порыв и призыв унестись навеки в несказанную глубокую даль небес…

Глава 12

Протекающая возле нашей фермы река была так красива, что я полюбила ее с первого взгляда. Совсем мелкая, глубиной по колено или по пояс. Из воды выступали большие камни. Лишь у подножья скал, где паслись отары овец, было по-настоящему глубоко. Там, на каменистых отмелях, гнездились чайки, а еще дальше, на недоступной людям территории, жили стаи белых и розовых лебедей.

День был жарким. Веял легкий ветерок. «Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь сейчас разделил со мной мое одиночество!» — подумала я, выходя из воды на берег.

На ум мне пришли строчки стихов, которые я впервые услышала из уст Джона Стикса. Они на всю жизнь останутся у меня в памяти.

— Одна на крыше взор свой обращаю на север.

Молнии сверкнули ввечеру —

То отблески шагов твоих — я знаю.

Вернись, любимый, или я умру… —

прочла я вслух и, усевшись на коня, поскакала в гору, в глубь лесной чащи.

Сверху открывался живописный изгиб реки.

Я видела двоих ребятишек, резвящихся на берегу. Рядом проходила темнокожая пожилая женщина.

Ребятишки, увидев ее, сразу же плюхнулись в реку и стали самозабвенно барахтаться в воде.

Я остановила коня и подумала, что если на этой земле все настолько покойно, то, наверное, и бояться мне нечего. Вряд ли в лесах могли водиться дикие звери. Я набросила ремень ружья на луку седла и, привязав лошадь к дереву, отправилась в чащу по узенькой извилистой тропе.

Я думала об индусах и о нас, приехавших в эту удивительную страну с далекого запада. «Насколько мы равнодушней к чужому страданию, хотя исповедуем христианство, — думала я, — насколько равнодушней к своему «я», к человеческой душе…

…Иногда мы делаем добро, заботясь о материи, о больных и слабых, часто бываем способны сострадать… Но все это — компромисс…»

Да, все наши добрые деяния показались мне теперь компромиссом. Как мне хотелось быть по-настоящему кому-то нужной. Как хотелось предать себя в руки справедливости, и пусть поздно, но по-настоящему пожертвовать собой во имя чего-то или кого-то…

Ветер шелестел в ветвях.

Я снова почти пропела вслух запомнившиеся мне строки:

Базар уж пуст. В межгорье свой ночлег

устроил караван. Проснутся поутру

верблюды, пленники — успешен твой набег,

вернись, любимый, или я умру.

Незаметно для себя я оказалась в глубокой чаще. Ветви деревьев сомкнулись над головой. Но вот передо мной открылась поляна. Где-то за спиной раздался чуть слышный шорох листвы. Вздрогнув, я повернулась в ту сторону, откуда слышался шорох.

Яркие лучи солнца проникали в лес, освещая пространство между деревьями. И вдруг на освещенной солнцем поляне я увидела тигрицу. Заметив меня, та остановилась как вкопанная. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Затем тигрица наклонила голову, встряхнула ею, словно пытаясь избавиться от моего взгляда, выгнула спину и, как мне показалось, приготовилась к прыжку.

Вне себя от страха и бессилия, я упала на колени, взывая к Господу. Губы мои сами собой зашептали:

— Пречистая, благословенная дева Мария, спаси и сохрани! Помилуй!

Сердце мое было готово выпрыгнуть из груди. В одно мгновение мне вдруг вспомнилась VI глава от Матфея, которую каждое воскресенье вечером меня заставляли читать наизусть, когда я жила девочкой в Ловудском приюте.