Я видела, как слезы блеснули у него на глазах.

— Но ты вмешал меня в свою жизнь, — проговорила я еле слышно.

— У тебя есть выбор, Джен… Я был близок к тебе… И не стану ближе оттого, что священник провозгласит нас мужем и женой…

— Но почему ты не можешь взять меня туда, куда идешь? — спросила я.

— Я должен идти туда один… Туда ходит каждый один…

Что-то больно шевельнулось в моем сердце, когда я услышала эти слова. Какой-то неясный трепет, чье-то леденящее дыхание.

— О чем ты говоришь, Джон? — воскликнула я, бросившись к нему на грудь. — Мне страшно.

Он тихо коснулся губами моих волос.

— Обещай мне, что ты не будешь встречаться с Эдвардом Рочестером… после того, как я уеду… Обещай, что ты пока, ненадолго, уедешь отсюда, к Ханне, например… Пока меня не будет…

— Но почему? Почему? Ты хочешь ограничить мою свободу?

— Я никогда не вмешивался в твою свободу, Джен, — с грустью сказал он.

— Я нуждаюсь в. тебе… но что же мне делать? Как жить дальше?.. Я вынуждена ничего не ждать от тебя… Значит, я свободна, ведь это так, чего же ты хочешь, Джон? — воскликнула я в отчаянии.

Он прижался к моим губам с такой нежностью и трепетом, что мне сделалось страшно… Снова что-то холодное тронуло мое сердце.

— Ты нужен мне, Джон, — проговорила я.

— Не надо… Не надо… А если я вдруг умру?.. Голос его прозвучал с такой поразительной ясностью, словно он сам выносил себе приговор.

Я сделала над собой усилие, чтобы не закричать от сковавшего душу ужаса.

Джон заметил мое волнение и с улыбкой сказал:

— Только ты не должна видеться ни секунды после моего отъезда с Рочестером! Даже для того, чтобы дать ему развод…

— Джон, неужели ты считаешь, что я могу влюбиться в него?

— Нет.

— Тогда нет никакой причины, чтобы мне с ним не встречаться…

— Почему ты не соглашаешься бросить эту затею? — спросил он.

— Потому что я научилась тем вещам, которым ты еще не научился… И я должна буду встретиться с ним хотя бы для того, чтобы решить наши денежные вопросы… касающиеся фермы.

— Но ты не можешь себе представить, насколько это важно для меня, — с грустью сказал Джон. — Я не просил бы тебя об этом, если бы не чувствовал, что именно так тебе делать не следует. Все, что связано с тобой, Джен, — это самое лучше из того, что я помню. Я отдаю тебе все, что имею, я отдаю тебе часть своей души.

Он несколько раз поцеловал меня, прежде чем закатилось за горизонт ярко-алое солнце.

Вернувшись домой, я долго расхаживала по веранде, тяжелое чувство давило мою грудь.

— Что с вами, миссис Рочестер? — услышала я голос Раджа.

Как никогда, я обрадовалась его появлению. Взволнованная и возбужденная странным отъездом Джона, я порывисто схватила Раджа за руку.

— Ты знаешь, Радж, что сказал он мне, перед тем как уехать? Он сказал, что все время ждал от меня только нескольких слов, сказанных с теплом и любовью. Слов, которых я так и не произнесла… Он говорил: как хорошо, если бы ты когда-нибудь пришла совсем босая, прижалась к моей груди и сказала: «Возьми меня на руки и покажи мне все — сверху! С тобой мне будет не страшно и хорошо!» Вот имя того ребенка, которого я не смогла родить, как царская дочь Притха в твоей сказке, Радж, — сказала я. — Только теперь я понимаю это.

Радж молча налил мне кофе и сказал:

— Сегодня вождь Шибу предсказал наводнение… Значит, так оно и будет… Что уготовано нам Всевышним, то мы не можем изменить.

— Я хочу завтра уехать, Радж, ненадолго. Пока Джон не вернется. Он просил меня об этом. Пожалуйста, присматривай за фермой.

— Хорошо. Все будет в порядке.

— Если я понадоблюсь тебе, Радж, как ты найдешь меня? Я пришлю тебе свой адрес.

— Не надо, миссис Рочестер. Я найду вас по звездам, и по пламени того костра, который вы оставите на своем пути.

— Спасибо тебе, Радж, — сказала я.

Глава 30

На следующее утро я покинула дом барона Тави, строго наказав слугам и Раджу никому не сообщать мой адрес, и всем запретила писать мне…

Без багажа, взяв с собой лишь несколько книг, краски и бумагу, я уехала верхом в горы, туда, где лесные долины были залиты голубым небесным светом…

Я сняла в одной из индийских семей комнату с бедной обстановкой и жила, как жили окружающие меня люди. Я была рада тому, что среди них никто не знал ни моего настоящего имени, ни моей жизни…

Преодолев любопытные и несколько насмешливые взгляды индусов, я работала вместе с ними на полях и в садах, в изнеможении таскала корзины, полные спелых плодов, ухаживала за чайными кустами…

Копая землю, я умывалась в ручье, засыпая и вставая с зарей, питаясь тем же, что ели все индусы. Иногда я уходила в лес, в ослепительной громаде которого с печалью рассматривала свой внутренний мир так, как учил меня Джон, так, как смотрят на драгоценный сосуд, случайно треснувший. Как ни уставала, как ни томилась я среди этого незнакомого мне мира, где одинаково принимали радость и печаль, где порыв заменял желание, где по-другому, чем я, смотрели на горы, цветы, листья, на зверей и птиц, я все же в глубине своей души оставалась прежней Джен Эйр, ничего не утратив; изнывая под тяжестью спелых фруктов, шла по плантациям так же, как входят в храм.

Я узнала лучше людей, которые меня окружали, были среди них достойные уважения и доверия люди, от меня, в свою очередь, они получили часть тех знаний, которые накопила моя душа за все годы.

Я учила грамоте и английскому языку детей индусов, врачевала раны, рассказывала им о Христе и о Святой деве Марии.

В стране, где почитали всех богов, в стране с множеством религий слушали меня с трепетом и пониманием, и я чувствовала себя почти счастливой.

Я загорела, руки мои от непривычной работы на чайных плантациях и в садах огрубели и стали портиться, но я следовала к намеченной своим сердцем цели с упорством страдающего бессонницей человека, который, повернувшись лицом к стене и отсчитывая до ста, готов еще и еще повторять счет, чтобы только заснуть.

Так шла неделя, другая, на третьей я почувствовала, что всем сердцем полюбила эту раскинувшуюся цветущим садом землю; открыла что «я» и «она» можно соединить в «мы» лишь глубоким сосредоточенным вздохом. Вздохом успокоения.

Я стала напевать простые индийские мелодии, научилась немного языку и молитвам. Можно было с уверенностью сказать, что я внутренне окрепла и выросла.

Однажды вечером подул легкий ветер. После того как он стих, небо побледнело и прояснилось, как зеркало, отразившее пустоту. Три облака встали над красной полосой горизонта, одно другого громаднее. Медленно ползли они к тускнеющему зениту… Я взяла краски и попробовала передать поразившее меня зрелище в цвете… Это был обрывок великолепной страны, не знающей сравнений. Едва наделяло мое воображение фантастическую легкость этих облаков земной формой, полной белого света, как с чувством путника, оно уже бродило вверху, в сказочном одиночестве. Это было движение, плавное парение моей души, запечатленное на бумаге, движение легко раскрывшей глаза души над пространствами этой страны… Но нелегко было после вернуться снова к себе…

Скоро я заметила, что к моему созерцанию присоединилось беспокойство. Но различив среди светлых тонов, положенных на бумагу, темную глухую черту вечера, я встала, будто чувствуя опасность…

Снова взметнулся неожиданный порыв ветра, принесенный с высоких Гималаев… Звонкие голоса играющих детей стали вдруг смутны — как бы за стеной… Хотя я все еще слышала их. И различала отдельные слова. Силы неожиданно оставили меня. Я беспомощно посмотрела на плавное движение облаков и вдруг увидела, что прямо к моему лицу мчатся, подобно белой блистательной птице, задумчивые глубокие глаза… Ни черт, ни линий тела не было в этом движении, только лишь получившие невозможную жизнь над алой каймой неба стремительно неслись навстречу мне глаза Джона.

Быстрым движением кисти я передала этот взгляд.

Как при встрече, были близки они, но что-то светлое и холодное сверкнуло, будто бы лебединое крыло в небе — и глаза Джона моментально исчезли…

Лишь на моей картине остался этот печальный, полный щемящей нежности и восторга взгляд.

После этого вечера я несколько дней была больна, а затем с внезапной решимостью покинула горную долину и отправилась в храм…

Я стояла перед освещенным алтарем точно так же, как стояла в тот день, когда хоронили Марка, друга Джона. Церковь была пустой, и ничто не мешало после вечерней службы моей душе предаться молитве и созерцанию…

Я прочла вполголоса «Отче наш», а затем вспомнила шестнадцатую главу из «Откровения», чтение которой приводило меня в сильнейший трепет с раннего детства.

Я произнесла тихо, со слезами на глазах, глядя на святую Марию:

— Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного.

И видел я, выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам.

Это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя.

Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его.

И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.

Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!

И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле… Такое землетрясение! Такое великое!

И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его.