Барбара Форд - Рождество в Индии

Все чаще в своих снах я стала видеть уходящее вдаль пространство пустыни, насыщенное воспоминанием, призрачное от воспоминания, оно то просветлялось, то затуманивалось, наполненное всеми образами земного бытия.

Белый песок, наполненный сумятицей земных голосов, дурманом, мукой, томлением, тишиной берегов и трепетных полей, исчезающих горных вершин…

О вершины! Обители одиночества Индии! О равнины, обители многолюдных городов! Сон и явь, покоящиеся друг в друге, готовые к пробуждению.

И он тоже ждал… Да, он ждал и внимал немоте пылающих под раскаленным солнцем песков. Но ни одна птица не пересекала просторов, в которых парило его одинокое сердце…

Когда мы добрались до горного озера, рядом с которым располагался палаточный лагерь моего мужа, солнце клонилось к горизонту.

Мистер Рочестер взял меня за руку, осторожно, как ребенка, снял с лошади и сказал:

— Все будет так, как тебе хочется, Джен.

Утром он показывал мне источники, окутанные паром.

— Это места, где можно купаться, Джен. Да, да… Уже сегодня… А затем я хотел бы построить здесь гигантский курорт… Можешь себе представить, какие это деньги, Джен?

— Тебе действительно хочется в это вкладывать себя? — спросила я.

— Хочется? Конечно, хочется! — воскликнул мистер Рочестер. — И ты мне будешь в этом помогать!

Я побледнела. Странное впечатление произвела на меня его решимость.

— Ты хочешь сказать… — начала я.

— Да, — кивнул он, перебив меня. — Именно так. Отныне мы будем здесь вместе. Ты и я. Ничем другим заниматься я тебе не позволю, Джен, ты должна посвятить себя этому делу и ничему другому!

— Но как же ферма? — тихо спросила я, пытаясь скрыть свое волнение.

— Никакой фермы! — вскричал мистер Рочестер. — С фермой и с чаем покончено. Там все равно ничего не вырастет.

— Значит, ты не будешь помогать мне в ведении дел на ферме, да?

— Нет! Нет! Да и тебе не позволю этим заниматься. Мы больше не вернемся туда. Вещи твои привезет Радж, а пока…

Слезы душили меня. Не в силах больше сдерживаться, я разрыдалась.

— Я не должна думать о себе, — сказала я. — Но ты не понимаешь, Эдвард, что забираешь у меня последнюю возможность быть кому-то нужной… Эти индусы, больница, племя, — мне кажется, я им нужней, чем здесь… Кроме того, я хочу открыть там школу.

— Но ты должна думать не о них, а обо мне! — вскинулся мистер Рочестер.

Теряя почву под ногами, я затрепетала всем телом:

— Со всех сторон этих несчастных людей окружают страдания… Они ждут от меня помощи, а я учусь от них вере… Неужели я должна растоптать и это в себе, чтобы всю жизнь, где бы мы с тобой ни жили, у меня в ушах стояли стоны этих несчастных, зовущих меня на помощь? Ведь, Эдвард, никому от этого не уйти. И никогда не избавиться. Это цена, которую мы платили за то, что хотим быть счастливыми хоть на мгновение.

— Ну, ладно, — мистер Рочестер обнял меня за плечи. — Дорогая Джен, я понимаю тебя, хотя это жестоко с твоей стороны говорить о них, вместо того чтобы заботиться обо мне…

Он замолчал. Я разглядывала скалы.

— Скажи, Эдвард, — тихо спросила я. — Мы не говорили с тобой об этом давно… Как ты думаешь, я смогу родить ребенка?

— Джен?!

— Скажи, как ты думаешь, все будет нормально?

— Но я не знал, Джен… Прости… Он взял меня за руку.

Я призвала на помощь всю свою женскую хитрость, если такая мне была дарована Господом (да простит Он меня за это, ибо двигала мною любовь):

— Мне кажется, что я должна показаться врачу, — сказала я. — И если это подтвердится, позволь мне провести несколько месяцев в доме барона Тави, а не в этом палаточном особняке.

Мистер Рочестер растерянно улыбнулся.

— Конечно, Джен, о чем ты говоришь… Все будет, как ты хочешь…

Поблагодарив Господа всем сердцем, я предстала перед новым испытанием.

Обман перед мистером Рочестером был отчасти оправдан моей раскрывшейся для любви душой и отчасти дурным самочувствием.

Долгая дорога через горы стоила мне немалого.

Вернувшись в дом барона Тави, я переболела, как и все мои спутники, лихорадкой, но к этому еще присоединились страшные ноющие боли в пояснице. Не в силах дольше терпеть, я поехала к врачу. Его звали доктор Гент. Я рассказала ему о трудностях пройденного мною пути.

Он, внимательно выслушав, осмотрел меня и сказал:

— К сожалению, миссис Рочестер, вы очень простужены… И если вы хотите когда-либо родить ребенка, вам нужно немедленно ехать в Англию и лечиться.

— Неужели это так опасно? — воскликнула я.

— Вы очень больны, — повторил доктор Гент. — Вам нужно срочное лечение. Вы в нем нуждаетесь. Такой путь, который вы проделали, мог бы подорвать здоровье любого мужчины… А о вас нечего и говорить, — он посмотрел на меня поверх очков внимательным взглядом.

— А если я не вылечусь? — произнесла я неуверенно.

— Вы должны ехать скорее… Я дам вам лекарство. Оно снимет ваши боли, пока вы не доберетесь до Англии.

Итак, участь моя была решена.

По возвращении в дом я известила мистера Рочестера краткой запиской о своем отъезде. И однажды он вернулся, чтобы высказать мне свои соболезнования.

Прощание наше было недолгим. Мистер Рочестер, поцеловав меня, поспешил к своим вдохновенно бьющим из-под земли горным источникам.

Радж помог мне упаковать вещи.

— Не беспокойтесь, миссис Рочестер, — сказал он. — Ваш муж вернется на ферму через пару недель, а пока я без него управлюсь с делами… Мы все будем ждать вашего возвращения.

— Спасибо, Радж, — улыбнулась я, пожав его смуглую руку.

— Вы, может быть, хотели бы у меня еще о чем-то спросить?

— О чем, Радж?

— Я не знаю, мисс Рочестер.

Он опустил голову и, помолчав с минуту, сказал:

— Мистер Стикс приехал.

— Вот как? — я подавила глубокий вздох. Радж улыбнулся и сказал:

— Пойду принесу вам кофе.

Я вышла на веранду. Ступила на дорожку сада.

Ворота были открыты настежь. Я увидела запряженную лошадь Джона Стикса. И поняла, что он сам где-то здесь.

Всюду еще царила тишина утра. Птицы щебетали в кронах деревьев, цветущие ветви свисали, подобно гирляндам, украшающим индийских богов.

— Миссис Рочестер!

Джон Стикс уже стоял возле скамейки, ожидая меня.

— Простите, я слышал, что вы приехали… Мне очень хотелось увидеть еще раз ваше лицо.

Он сорвал покрытый росой цветок розы и протянул мне.

— Благодарю вас! — сказала я. — Вы уже вернулись домой?

— Да… Я привез с собой Марка. Он ранен. Я вздрогнула.

— Нет, нет, ничего страшного.

Мы присели на скамью.

— А вы? Как у вас обстоят дела? — спросила я, глядя ему в глаза.

— Нормально…

— У меня где-то ваш компас…

— Оставьте его себе, — он улыбнулся с затаенной грустью. — Кроме того, я не знаю, куда идти…

Он вдруг замолчал. Птицы над нами продолжали распевать, деревья шептались.

С замирающим сердцем я поднялась со скамейки:

— Не смею вас задерживать, — сказала я.

Он осторожно коснулся моей руки:

— У вас все в порядке?

— Да. Позаботьтесь о себе, Джон, — тихо произнесла я.

— Но… мы когда-нибудь еще будем встречаться? Когда-нибудь вы будете рассказывать истории?

Он тревожно и печально смотрел на меня.

В моих глазах заблестели слезы:

— Когда я вернусь…

— Откуда? — воскликнул Джон.

Я, быстро освободив свою руку, подошла к калитке.

— Я имею в виду, когда вы вернетесь, — сказала я.

Он молчал, ожидая от меня объяснений. Но что я могла сказать? Ветер шелестел в листве, но я не ощущала его свежести, птицы пели в кронах деревьев, но я не слушала их.

— Прощайте же, — прошептала я и, сдерживая рыдания, вышла из сада.

В тот же день я села на поезд и уехала в Англию.

Я выехала в Англию.

Это было трудно и долго. Я ехала туда, чтобы вести войну со своей болезнью и… со своим сердцем, рвущимся в далекую Индию.

Я вернулась в дом, где когда-то жила со своими сестрами, Дианой и Мери. И там пыталась вспомнить краски Индии. Чистый лист бумаги был единственным пристанищем моей души. Я часто ходила вдоль берега реки… Но плеск холодных волн напоминал об Индии…

Англия стала мне чужой.

Проходили месяцы.

«Забудь! Забудь!» — слышала я иногда во взрыве ликующих голосов или стуке колес, но и само «забудь» предательски напоминало о том, что я хотела стереть.

Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала я, но боль… И нельзя было объяснить эту боль, ни даже понять ее.

Тоска губила меня. Куда бы ни приходила, ни приезжала я, в какое бы ни становилась положение у себя дома или в гостях, не было мне защиты от впечатлений, подтачивающих недра моей души. Они сверкали как молнии, иногда тихо и исподволь накладывали тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы страданию.

Однажды, глядя на купол театра, я медленно подняла руку к глазам, чтобы закрыть видение, начинающее возникать в высоте… Высота закружилась, закружился, трепеща, и свод; внизу засветилась бездна. И в этой распахнутой настежь бездне я увидела лицо Джона Стикса.

Бледнея и улыбаясь, почти в обмороке, я уехала домой, и всю ночь не могла уснуть. Всю ночь в спальне моей горели свечи. Прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит враг, я сидела или ходила, то смеясь презрительно, но таким смехом, от которого становилось еще глуше в сердце, то плача и трепеща. Я боролась со своей душой, готовой обратиться в крик.