Теперь я выполнила свое обещание, которое дала ему, и мне стало легче. Если стало… После долгой паузы Роган сказал:

– Итак, подведем итог. Ты купила матери дом, обставила его, купила машину, наняла компаньонку. Потом выплатила залог за дом Брианны, чем та была недовольна, и дала денег на несколько месяцев жизни матери и ее компаньонке. Так? И на то, что у тебя осталось после этого, ты купила себе платье.

– Да. Ну, и что здесь особенного?

Она смотрела на него с прежней яростью во взгляде, но в глубине этого взгляда была мольба понять ее и не осуждать за разрыв с матерью, а пожалеть.

Ему же, в свою очередь, очень хотелось приласкать ее, сказать, что он восхищается ее великодушием, ее преданностью семье. Но он сомневался, что она захочет принять его сочувствие или одобрение.

– Я понял, – сказал он и налил себе еще кофе. – Спасибо за разъяснение. Посмотрю, какой можно будет выдать аванс.

Он поздно сообразил, что совершил непростительную ошибку. В ее ответе послышались шипящие змеиные звуки.

– Мне не нужен ваш чертов аванс! Я заработаю себе на пропитание и без него.

– Не сомневаюсь, Мегги. Это не благотворительность с моей стороны и не подкуп, а нормальная форма деловых отношений.

– Мне она не подходит. Я не для того избавилась наконец от долгов, чтобы снова залезать в них.

– Господи, как ты упряма и горда. Но я бы назвал это не гордостью, а гордыней. Что ж, тогда я предлагаю другой вариант. К нам поступило несколько предложений о покупке твоего «Поражения». Но я их все отверг.

– Отверг? Почему?

– Ты же не хотела продавать эту работу.

– Ничего подобного. Я уже отвыкла от нее.

– Тогда, значит, мы можем…

– Сколько за нее предлагали?

– Последнее предложение, кажется, тридцать тысяч.

– Фунтов! И ты не согласился? Вы там все с ума сошли, что ли? Да на эти деньги я бы могла жить и работать больше года! Конечно, для тебя они ничего не значат…

– Успокойся. – Он сказал это так обыденно, вскользь, что она в самом деле притихла. – Я отказался продавать эту вещь, потому что хотел купить ее сам. И теперь обязательно куплю, но она будет по-прежнему частью нашей экспозиции для показа в других галереях. Предлагаю за нее тридцать пять тысяч.

– Почему? – спросила она, сама не узнавая своего голоса.

– Потому что неэтично мне покупать за ту же цену, которую предлагал клиент.

– Я спрашиваю, почему ты хочешь купить ее? Он терпеливо ответил, но с лукавым огоньком в глазах:

– Мне нравится эта работа, а кроме того, когда я смотрю на нее, она всякий раз напоминает мне, как мы первый раз любили друг друга… Ты не хотела расставаться с ней, я знаю. Ты и не расстанешься – она будет наша.

– Я не хочу, чтобы ты платил за нее, – медленно сказала она. – Мне будет приятно знать, что она твоя.., у тебя. Без всяких денег.

– У нас, – подчеркнул он.

– Хорошо, у нас, – согласилась она со вздохом. – Я не могу на тебя злиться, не могу спорить. Ты всегда побеждаешь. Наверное, поэтому я назвала ее «Поражение». С моей стороны… Но есть вещи, с которыми я не соглашусь. Я говорю опять о деньгах. Вопрос о них всегда был как открытая рана в нашем доме. Их постоянно не хватало, отец обладал умением упускать из рук даже заработанные, а мать каждый раз устраивала ему скандалы. Поэтому я их боюсь, Роган. Боюсь и ненавижу, хотя понимаю, как они нужны. – Она опять глубоко вздохнула. – Я благодарна тебе за предложенный аванс, за желание купить. Но не соглашусь на это и денег не возьму. Он испытующе посмотрел на нее.

– Ты говорила как-то, что берешь каждый день в руки свою стеклодувную трубку, не думая о выгоде, которая может появиться с другого ее конца. Это и сейчас так?

– Нет, – ответила она после минутного раздумья.

– Тогда не надо бороться с призраками, Мегги.

Жизнь такова, какова она есть. – Он встал и подошел к ней. – Нужно только надеяться, что она будет в чем-то лучше.

– Да, надеяться, – тихо повторила она.

– А теперь одевайся. – Он мягко поцеловал ее в лоб. – Я подарю тебе весь Париж.

Это он и сделал.

Почти целую неделю он дарил ей, что мог предложить город: от величественного собора Парижской Богоматери до тесных полутемных кафе. Он каждое утро покупал ей цветы у надменных, неразговорчивых продавцов, и в номере у них благоухало, как в саду. Они бродили вдоль Сены при лунном свете. Мегги снимала туфли, шла босиком, и речной ветер овевал ее пылающие щеки. Они танцевали в каких-то захудалых клубах под плохую американскую музыку, ели изысканную пищу и пили отборные вина в фешенебельном ресторане «У Максима».

Мегги наблюдала, с каким вниманием и интересом разглядывает Роган работы уличных художников, выискивая очередную жемчужину в «навозной куче». При этом она не уставала повторять ему, что настоящее искусство может быть в душе и вовсе не всегда способно воплощаться в нечто рукотворное. В ответ он подмигивал ей и говорил, уж не считает ли она искусством те картинки с изображением Эйфелевой башни, которые накупила.

Немало времени провела она и в Парижской галерее, где шла подготовка к ее выставке. Роган руководил, указывал и налаживал, она же новыми глазами смотрела на свои работы, заигравшие в новом свете под бдительным взглядом Рогана.

При этом не могла не признать, что он с такой же любовью и страстью относился к произведениям днем, как и к ее телу ночью.

Когда все было устроено, размещена последняя вещь, включено освещение, Мегги сказала себе, что было бы справедливо считать Рогана полноправным участником выставки, сделавшим не менее половины работы. Однако от него самого она этот вывод утаила.

И вот наступил день вернисажа.

– Проклятье, Мегги! Если будешь так возиться, мы обязательно опоздаем! – Роган уже в третий раз за три минуты настойчиво стучал в запертую дверь спальни.

– А если будешь меня дергать, опоздаем еще больше, – парировала она. – Поезжай без меня. Я сама найду дорогу.

– Тебе нельзя верить!

– Мне не нужен охранник! Ox! – Она боролась с застежкой на платье. – Никогда не видела человека, так зависящего от стрелок часов.

– А я никогда не видел взрослую женщину, которая не разбирается, что показывают часы. Да открой, наконец, дверь! Почему надо перекрикиваться?

– Ладно, ладно… – Чуть не вывихнув себе руку, она умудрилась застегнуть «молнию», затем всунула ноги в бронзового цвета туфли на высоченных каблуках, кляня при этом Джозефа за его советы по поводу одежды, после чего отперла дверь. – Я не потратила бы столько времени, – буркнула она через плечо, – если для женщин шили бы с той же заботой, как для мужчин. Ваши «молнии» расстегиваются куда легче, и до них можно добраться без риска сломать руку. – Она уже стояла в дверях. – Ну, как? Все нормально?

Роган жестом показал, чтобы она повернулась.

Досадливо поморщившись, Мегги выполнила приказ.

Платье было совершенно открытое и держалось неизвестно как. Во всяком случае, Рогану было непонятно, почему оно не падало. Оно едва доходило до середины бедер и блестело и переливалось всеми оттенками бронзы и золота при каждом еле заметном движении. Оно сочеталось по тону с цветом волос Мегги, и вся она была похожа на пламя свечи, яркое и стройное.

– Мегги! – восхищенно воскликнул он. – У меня захватило дух!

– Те, кто шил, очень сэкономили на материале.

– Я одобряю их скупость.

Он не сводил с нее взгляда, и Мегги сказала:

– По-моему, ты очень торопился.

– Я передумал.

Он направился к ней, и Мегги, отступив, произнесла:

– Предупреждаю, если ты выдернешь меня из платья, тебе придется засовывать меня обратно.

– Заманчиво, но сейчас это тебе не грозит. У меня припасен подарок, который будет как нельзя кстати.

Из внутреннего кармана смокинга он извлек небольшой футляр, обшитый бархатом.

– Ты ведь уже сделал мне подарок. Флакон Духов.

– Он больше для меня самого. – Роган наклонился к ее обнаженному плечу, втянул воздух. – А вот этот уже для тебя.

Он протянул ей футляр.

– Судя по размерам, – сказала она, беря его в руки, – это, по крайней мере, не телефонный ответчик. Поэтому я принимаю.

Она открыла футляр, и восторженный возглас застрял у нее в горле.

На черном бархатном фоне – красное пламя рубинов, оттененных голубоватой прозрачной россыпью бриллиантов, и все это переплетено и связано воедино с помощью золотых нитей. Боже, какое колье!

– Чтобы было чем вспомнить Париж, – сказал Роган, вынимая украшение из футляра.

– Но здесь бриллианты, Роган! Я не могу их носить.

– Почему нет? – Он поднес ожерелье к ее горлу, защелкнул сзади на шее. – Согласен, одни бриллианты выглядели бы слишком хмуро и холодно, но в сочетании с рубинами… – Он отступил на несколько шагов, смерил ее взглядом ценителя прекрасного. – Ты похожа на языческую богиню!

Было свыше ее сил не притронуться к ожерелью, не попробовать его на ощупь. Камни были теплыми, они грели кожу.

– Просто не знаю, что и сказать… – пробормотала она.

– Скажи: спасибо, Роган. Очень милая вещица.

– Спасибо, Роган. Она не просто милая, она грандиозная!

– Ты тоже. – Он наклонился и поцеловал ее.

Потом похлопал пониже спины. – А теперь пошли. Иначе действительно опоздаем. Где твоя накидка?

– У меня нет никакой накидки.

– Как я раньше не сообразил? – проворчал он и вытолкнул ее за дверь.


Мегги считала, что второй опыт открытия выставки прошел для нее лучше, чем первый. Она уже не чувствовала такой пустоты в области живота, не так щемило в горле, и гораздо реже появлялось желание удрать куда глаза глядят. Это желание каждый раз вовремя удавалось побороть.

И если временами охватывала тоска по чему-то неопределенному, а значит, несбыточному, она напоминала себе, что успех тоже вещь не такая уж плохая и не следует искушать судьбу.

И старалась не искушать ее.