О Господи, как она сейчас нужна ему!

– А, вас-то я и хотел видеть! – В дверях зала показался Джозеф, непринужденный и веселый, как воробей. – Я все-таки продал «Карлотту». – Получше разглядев лицо шефа, он участливо спросил:

– Не слишком хороший денек, а?

– Да, бывают и получше. Так говорите «Карлотту». Кому?

– Одной американке, которая забрела в галерею. Она была в совершенном восторге. Мы отправили ее морем в местечко под названием Таксой. Я имею в виду картину. – Джозеф опустился на один из уютных диванчиков. – Американка сообщила, что обожает примитивную живопись, в том числе примитивных «ню». Я и сам не имею ничего против обнаженной натуры, но «Карлотта» не в моем вкусе. Слишком тяжелый зад и такие же мазки кистью. Художнику не хватает утонченности. А вы как думаете?

– По-моему, весьма приличная живопись, – рассеянно сказал Роган.

– В своем роде, конечно. Но, поскольку я предпочитаю, на картинах, по крайней мере, нечто менее определенное, мне было не жаль отправить «Карлотту» в Таксой. Зато какие акварели у того шотландца, которого вы подобрали на улице! Еще одна звезда на нашем небосклоне. Как вам удалось?

– Слепое счастье, Джозеф. Если бы меня не занесло в Инвернесс по делам фабрики, мы бы никогда не увидели его рисунков. Он и в самом деле уличный художник.

– Надеюсь, долго им не будет. Его пейзажи и портреты вполне восполнят нам утрату «Карлотты». Я просто влюбился в одну его «Обнаженную» – правда, увы, безответно. Если бы…

Он внезапно замолчал и, кажется, даже слегка покраснел, потому что увидел, что в зале находится Патриция. Патриция, на которую он, уже давно, как сам себе признавался с шутливой вульгарностью, положил глаз. А всерьез не раз говорил себе, что она ему очень нравится, но только она недосягаема для него: ведь она увлечена Роганом, это и ребенку ясно.

Он вскочил с дивана и, как всегда, обворожительно улыбнулся.

– Привет, Патриция. Приятно видеть вас в самом начале дня.

– Здравствуйте. Не очень помешала?

– Изящество и красота никогда не могут быть помехой!

Джозеф склонился в поцелуе над ее рукой, мысленно обозвав себя развязным идиотом. Но тут же нашел оправдание в том, что поступает так от некоторого смущения.

– Хотите чая?

– Нет, спасибо.

Роган тем временем тоже корил себя, однако не за развязность, а потому что увидел темные круги под глазами Патриции и посчитал, что виновником их появления был не кто иной, как он сам.

– Так я все-таки приготовлю вам чай, – настаивал Джозеф. – Хороший, ароматный.

– Не надо. Я бы хотела, если можно… – Патриция тоже выглядела смущенной, – поговорить с Роганом.

– О, конечно, извините. – Идиот, кретин, недоумок! Что ты лезешь со своим чаем, не говоря уже о серьезных чувствах? Кому ты здесь нужен? – Я пойду вниз. Приходите, если передумаете насчет чая.

– Прости, что вторглась, – смущенно извинилась Патриция, когда Джозеф вышел. – Но я хотела… Пройдем к тебе в кабинет, не возражаешь? Я не задержу тебя надолго.

– Нет, конечно. С удовольствием, – пробормотал Роган.

Они спустились на один этаж, вошли к нему в комнату, Патриция тщательно закрыла дверь.

– Я не задержу тебя надолго, – повторила она, садясь на стул и складывая руки на коленях. – Я пришла, чтобы извиниться перед тобой.

– Пэтти… – Он ожидал всего, кроме этого. – Не надо. Пожалуйста.

– Нет, надо. И ты сделаешь мне одолжение, если выслушаешь.

– Пэтти… – Он тоже опустился на стул рядом с ней. Теперь он ясно видел следы недавних слез и бессонной ночи на ее лице. – Я заставил тебя плакать.

– Да, это так, Роган. Но когда я перестала лить слезы, то начала думать. Серьезно думать. – Она вздохнула. – То, чем занималась, видимо, слишком мало и редко. Ведь и мать, и дэдди так опекали меня все время и возлагали надежды на мое будущее.

Вполне определенные надежды, которые стали и моими тоже. А я так боялась огорчить родителей.

– Но ведь ты…

– Я просила тебя выслушать до конца, – произнесла Патриция таким резким тоном, что Роган посмотрел на нее с удивлением. – И ты обещал. Мне нелегко сказать то, что я решила, что должна… Ты ведь почти всегда был рядом со мной. Вспомни. Мне было тогда четырнадцать, пятнадцать. Потом появился Робби. Я так влюбилась в него, что ни о чем и ни о ком больше не могла думать. Он заполнил все. Затем у нас появился дом, семья. Когда я потеряла его, то хотела умереть. Один Бог знает, как я хотела этого.

Роган взял ее за руку.

– Я тоже любил его, – мягко сказал он.

– Знаю, именно ты помог мне справиться с горем. С тобой я могла говорить о Робби, вспоминать, смеяться и плакать. Ты был моим ближайшим другом, и я тебя любила. Это естественно. И, наверное, не менее естественной была мысль, что ты меня тоже любишь и что любовь дружеская может со временем перерасти в обыкновенную любовь между мужчиной и женщиной. Разве это не в природе вещей?

Его пальцы, сжимавшие ей руку, беспокойно задвигались.

– Если бы я только мог предполагать, если бы был внимательней…

– Не надо. – Сейчас он удивился спокойствию в ее тоне. – Ты этого не видел, потому что я, быть может, неосознанно, не хотела, чтобы ты видел. А еще потому, что этого не было, – добавила она, помолчав, и затем продолжила тем же спокойным тоном:

– По причинам, которые мы не обсуждаем, я решилась сама сделать первый шаг для выяснения наших отношений. Что и произошло, как ты понимаешь, вчера вечером. Когда я поцеловала тебя, я ожидала… О, я ждала, что увижу все небо в алмазных звездах, что душа возликует! Потому что вложила в свой поцелуй все чувства, все надежды и ожидания. Все, прости меня, вожделение, которое испытывала в мечтах. Но ничего не получилось…

– Патриция, я… – Он отпустил ее руку. – Что ты хочешь этим сказать?

Она рассмеялась, озадачив его еще больше.

– Когда я, наконец, утерла слезы и начала думать о том, что произошло, мне открылась вдруг странная вещь, которая меня удивила не меньше, чем тебя мой поцелуй. Я поняла, что не почувствовала всего того, о чем мечтала. Да, целуя тебя, я не испытала того, что должна была почувствовать, чего желала. Ничего…

– Ничего? – недоуменно повторил он полувопросительно.

– Кроме неловкости от того, что поставила нас обоих в довольно сложное положение. Мне открылось вот что: любя тебя все последние годы, я никогда не была в тебя влюблена. И тот, кого я целовала, оставался моим ближайшим другом, а не возлюбленным.

– Теперь я понимаю, – поморщился Роган. Ему было не слишком приятно испытывать такое чувство, словно твои мужские достоинства подверглись сомнению. Но он героически справился, как ему казалось, с этим ощущением и беспечно прибавил:

– Итак, все в порядке?

– Ну, вот, – сказала она со смехом и, взяв его руку, приложила к своей щеке. – Теперь ты считаешь себя оскорбленным.

– Нет. Но, признаюсь, немного огорчен. – Ее ласково-снисходительный взгляд сказал ему, что она видит его насквозь. – А, черт, ты права. Я, конечно, задет. Есть ведь у меня как-никак мужская гордость! – Он улыбнулся, удивившись, что большого усилия ему для этого не потребовалось. – Значит, друзья?

– Навсегда! – Она глубоко вздохнула. – Представить себе не можешь, какое облегчение я сейчас испытываю. Вот мы прошли и через это, дорогой. А теперь я, пожалуй, загляну к Джозефу, который так мечтал угостить меня чаем. Ты присоединишься к нам?

– Нет, извини. Нужно принять груз из Инвернесса.

Патриция поднялась.

– Знаешь, Роган, в одном я согласна со своей матерью: ты слишком много работаешь. И выглядишь последнее время неважно. Тебе необходимо отдохнуть.

– Сделаю это через месяц или два. Она покачала головой и наклонилась, чтобы поцеловать его.

– Ты постоянно так говоришь. Хотелось бы верить тебе на этот раз. – С чуть лукавой улыбкой она добавила:

– Мне кажется, твоя вилла на юге Франции неплохое место не только для отдыха, но и для творческого вдохновения. Пейзаж и краски там воодушевят любого художника.

Он приоткрыл рот, закрыл его снова. Ну и ну! Ай да Патриция!

– Ты слишком хорошо знаешь меня, – пробормотал он, едва оправившись от изумления.

– Согласна, поэтому воспользуйся моим добрым советом.

Патриция оставила его приходить в себя и отправилась на кухню. Джозефа там не было, она стала сама готовить чай.

Когда тот вошел, Патриция допивала первую чашку.

– Прошу прощения, – извинился он. – Клиентов нельзя торопить. Чем больше торопишь, тем неохотней расстаются они с лишним фунтом.

– Выпейте чаю и успокойтесь.

– Да, спасибо. Но что с вами? – Патриция повернулась к свету, и Джозеф увидел ее лицо. – Что-нибудь случилось?

– Ничего особенного. Почему вы спрашиваете? Патриция поставила чашку на стол и опрокинула бы ее, если бы Джозеф не придержал ее за руку.

– Вы плакали? – забеспокоился он. – Или сдерживаетесь, чтобы не заплакать? Ни он, ни она не садились.

– Не знаю, почему косметика так дорого стоит, если не в состоянии скрыть следы слез? – сказала Патриция, силясь улыбнуться. – Бедная женщина даже не может выплакаться как следует, чтобы этого не заметили внимательные мужчины.

Она собралась сесть, но он положил обе руки ей на плечи, пристально всматриваясь в ее лицо. Это был тот редкий случай, когда Джозеф не ответил шуткой на шутку.

– Кто вас обидел?

То, что она прочла в его глазах, повергло ее в смятение.

– Никто, – ответила она. – Все прошло. Я уже в полном порядке.

Он так не думал, но допытываться не стал. Конечно, и раньше ему случалось прикасаться к ней, обнимать за плечи, за талию. Они не раз танцевали вместе. Но сейчас музыки не было. Сейчас она одна. С заплаканными глазами. И он испытывал безумную жалость к ней, к ее горю, каким бы пустячным оно ни было.

Медленно он поднял руку, нежно провел пальцем у нее под глазами.

– До сих пор горюете о нем. О Робби.