– «…миниатюрная молодая женщина удивительного таланта, с красивой незаурядной внешностью». Дай-ка мне взглянуть! Это уж точно про тебя. Не мешай, Мегги! «Зеленоглазая, с рыжими волосами и лицом цвета слоновой кости не в меньшей степени привлекательна и интересна, чем ее работы. Всемирная галерея в Дублине, одна из известнейших на земном шаре, испытывает гордость, что сумела первой показать любителям настоящего искусства работы мисс Конкеннан».

– Хватит, Мерфи, дай сюда!

Но он соскочил с высокого табурета у стойки, отошел в сторону и снова стал громогласно читать.

– «…Я думаю, ее творческие возможности только начали раскрываться, заявил Роган Суини, директор Всемирной галереи. Считаю за честь привлечь к ней внимание знатоков из мира искусств…"

– Он так прямо и сказал? Ну, покажи, Мерфи! Он вновь сумел избежать затрещины и ответил:

– Клянусь, не я придумал. У меня бы не получилось так гладко. Здесь все написано черным по белому. Дай же мне закончить. Люди слушают.

Действительно, в пивной к этой минуте наступила непривычная тишина. Все взгляды были устремлены на Мерфи.

– «…В следующем году Всемирная галерея выставит несколько работ мисс Конкеннан в галереях других стран, остальные произведения автора, отобранные им самим и мистером Суини, станут экспонатами постоянной выставки в Дублине».

Мерфи закончил чтение и положил газетные вырезки на стойку перед Тимом О'Малли, который тут же наклонился над ними.

– Здесь еще фотографии! – крикнул он. – Наша Мегги с зелеными глазами и ее стекляшками. Ну, что ты скажешь на все это, девочка?

Она глубоко вздохнула, запустила пальцы в спутанную рыжую гриву волос.

– Скажу вот что: выпьем за всех моих друзей! Наливай, Тим.

– Что же ты помалкиваешь, Мегги Мэй? Мегги улыбнулась: это было прозвище, которое ей дал отец и с которым часто обращался к ней. Ей было удобно и приятно сидеть рядом с Мерфи в кабине его грузовика, зная, что ее велосипед спокойно лежит в кузове, и слушать ровное гудение мотора – все машины у Мерфи издавали почти одинаковый звук, похожий на мурлыканье довольной кошки.

– По-моему, я немножко пьяна, Мерфи, – довольно сказала она, вздыхая и потягиваясь. – Но мне нравится мое состояние. Покой и удовлетворение.

– Ты заслужила все это, старушка. – Он знал, что она больше, чем «немного», пьяна, и потому погрузил велосипед в свой грузовик и заставил ее поехать с ним в машине, невзирая на протесты. – Мы все гордимся тобой, – продолжал он. – А что касается меня, я буду теперь глядеть с куда большим почтением на ту бутылку, которую ты мне подарила.

– Это кувшин, а никакая не бутылка! Я тебе тысячу раз говорила. Надеюсь, ты ставишь в него полевые цветы или какие-нибудь ветки?

– Все время это делаю. Ты вернешься теперь в Дублин, да?

– Не знаю. Во всяком случае, не сейчас. Там я не смогу работать, а без работы какая жизнь? – Она поглядела в окошко, где кусты дрока серебрились под лучами взошедшей луны. – Он никогда мне не говорил, что это для него честь.

– Что? Кто не говорил?

– Всегда давал понять, что это именно он оказывает мне честь! Великий и могучий Суини протягивает руку жалкому полунищему художнику, чтобы повести его к славе и богатству. Разве я когда-нибудь просила об этом, скажи, Мерфи? Разве мне это было нужно? Ответь!

Ему не понравился ее воинственный раздраженный тон – ведь только что была в таком умиротворенном настроении, – и он осторожно сказал:

– Не знаю, Мегги. А почему бы не хотеть этого?

– Конечно, я хочу! Я же не какая-то слабоумная. Но просить кого-то, чтобы помог, повел за ручку! Нет! Я с самого начала ему говорила: оставьте меня в покое! Говорила, а он ни в какую! – Она сложила руки на груди. – Он продолжал искушать меня. Слышишь, Мерфи? Сам дьявол не мог быть более хитрым и настойчивым. И вот теперь я у него на крючке и обратного пути нет! Остановись, приехали!

Он и сам уже притормозил возле калитки. Глядя в полутьме на ее лицо, он спросил:

– А сама ты хочешь?

– Чего?

– Обратно.

– Нет, Мерфи. И это самое печальное. Я хочу как раз того, о чем он мне толковал, хочу до умопомрачения! И в то же время не хочу, чтобы что-то менялось. В этом весь ужас моего положения. Хочу и того, и другого. Одиночества, покоя, свободы, но также славы и богатства. А разве могут они быть рядом друг с другом? Да никогда!

– У тебя все должно получиться, Мегги Мэй, – полушутливо-полусерьезно сказал Мерфи. – Ты у нас самая упрямая из всех. И самая зеленоглазая.

Что еще он мог сказать не вполне трезвой женщине в эту светлую лунную ночь?

Она рассмеялась и громко чмокнула его в щеку.

– Как я люблю тебя, Мерфи! Почему ты никогда не пригласишь меня сплясать с тобой в поле при лунном свете?

Он усмехнулся, потрепал ее по голове.

– Уж лучше я вытащу твой велосипед из кузова и уложу тебя в постельку.

– Я сама вытащу!

Она выскочила из кабины, но он опередил ее и поставил велосипед на землю.

– Спасибо, что проводили до дома, мистер Малдун.

– Это доставило мне огромное удовольствие, мисс Конкеннан. А теперь скорее спать!

Когда она с некоторым трудом протаскивала велосипед в калитку, то услыхала, как Мерфи запел. Остановившись в саду, она внимала его звучному приятному голосу, раздававшемуся в ночной тишине.


Одна – там, где волны о берег бьют,

Одна – где люди и шум;

Волна так сильна, и так радостен люд,

Но дух мой мрачен, угрюм…


Хлопнула автомобильная дверца, голос умолк. Зарокотал мотор. Мерфи уехал.

Мегги грустно улыбнулась и беззвучно спела припев этой песни, которую хорошо помнила с детства.


И ночью, и днем

Я грущу об одном:

О радости той, что ушла…


Старинная баллада про женщину с гор. Мегги живет не в горах, но печаль той женщины ей так понятна и близка. Выставочный зал в Дублине был до отказа наполнен людьми, но там она чувствовала себя одиноко, и душа ее изнывала.

Она поставила велосипед у задней двери, но в дом не вошла, а повернулась и пошла куда-то, не разбирая дороги, сама не зная куда. У нее немного кружилась голова, и в ногах не было твердости, но спать совсем не хотелось. Особенно в такую ночь. Да еще одной.

Навеселе или трезвая, ночью или днем, она здесь не заблудится, на своей родной земле. Еще чего! Этого от нее не дождутся.

Она слышала уханье совы и какой-то шум – то ли охотника, то ли жертвы. Половинка луны сияла, как маяк в море, где плавали звезды. Ночь что-то нашептывала по секрету, ей отвечал мелодичным журчанием ручей.

Вот, вот то главное, чего она хочет. Вот что ей так необходимо и дорого, как отрада одиночества: чтобы простирались вокруг зеленеющие поля, посеребренные, как сейчас, звездно-лунным светом, и чтобы вдали виднелся, так же как сейчас, огонек лампы на кухне у Мерфи.

Ей вспомнилось, как часто бродила она здесь с отцом, ее детская ручонка в его руке. Он много говорил, но никогда о крестьянских заботах: о севе или пахоте, а только о своих мечтах. Он жил в них и вместе с ними витал в облаках.

И никогда, никогда не осуществил ни одну из них на земле.

Она подумала, что у матери все обстоит еще печальней. Той все же удалось ухватить свою мечту здесь, на земле, но потом она лишилась ее навсегда.

Как это ужасно, наверное, держать мечту в руках и видеть, как она просачивается сквозь пальцы, словно песок.

Не этого ли пуще всего боится и она сама?

Мегги легла навзничь в высокую траву, голова у нее продолжала слегка кружиться и от напитков, и от обилия мыслей. Звезды над ней совершали свой таинственный хоровод, луна сверкала как начищенная пуговица – это все для нее. Послышалось пение соловья. Тоже для нее.

Вся ночь принадлежала ей. Ей одной. Она улыбнулась, закрыла глаза и уснула.

Глава 11

Ее разбудила корова. Большие влажные глаза задумчиво смотрели на человеческое тело, лежащее посреди пастбища. Но, поскольку больше всего корову интересовала пища и чтобы ее вовремя подоили, она фыркнула раз, другой возле самой щеки Мегги, понюхала ее и продолжила главное свое дело – щипать траву.

– О Господи, кто еще там?

Мегги проснулась, ощутила головную боль – в ушах стучали барабаны, – повернулась, вытянула ноги и крепко ударилась обо что-то твердое. Это была коровья нога. Подняв глаза, она с удивлением увидела всю корову.

– О Боже!

Ее вопль больно отдался в затылке и в ушах, словно там, внутри, что-то взорвалось. Корова, испугавшаяся не меньше, чем Мегги, замычала, глаза у нее вращались, как у игрушечной.

– Что ты здесь делаешь?

Стиснув обеими руками голову, Мегги попыталась сесть. А что здесь делаю я? И вообще как я тут очутилась?

Корова не ответила на вопрос. Недоуменно взирала она на Мегги, как и та на нее.

Выходит, я прилегла тут и заснула, продолжала рассуждать Мегги с самой собой. Ну и ну! Она стала тереть глаза. Вот она, плата за перебор сверх лимита! Сейчас, сейчас, корова, я посижу еще немного и потом пойду. Не гляди на меня с таким укором. Пойду, если найду в себе силы, чтобы встать. Корова успокоилась и вернулась к своему любимому занятию.

Утро выдалось яркое, теплое, полное звуков. Гул трактора, лай собак, птичье чириканье – все отдавалось троекратным шумом в больной голове Мегги. Во рту – такое ощущение, словно с вечера наелась торфа; одежда была влажной от росы.

Прекрасно, дружок, сказала она себе. Ты уже валяешься в поле, как пьяный бездомный босяк. Вставай же, бродяжка!

Она поднялась на ноги, покачнулась и застонала. Корова махнула хвостом – вероятно, в знак сочувствия. Теперь Мегги увидела, что неподалеку паслись другие коровы, но те не проявляли такого участия, даже не поднимали голов.

А, так вот где она! Неподалеку было видно круговое нагромождение камней – древнее, как сам воздух вокруг. Местные жители дали ему название: