Нора Робертс - Рожденная в огне

– Справлюсь сама. Угости пока Рогана кофе или чаем.

– С удовольствием. – Она проводила Мегги обеспокоенным взглядом. – Пройдите в гостиную, мистер Суини, там вам будет удобнее. Я тотчас же принесу кофе.

– Спасибо, не беспокойтесь. Могу выпить и здесь, если не помешаю. И зовите меня Роган, пожалуйста.

– Вы пьете черный, если не ошибаюсь?

– У вас превосходная память.

И не слишком крепкие нервы, подумал он, видя, какими движениями она достает и ставит на стол чашку и сахарницу. В чем дело? Неужели любая встреча Мегги с матерью представляет такую угрозу семейному спокойствию?

– Какое печенье вы предпочитаете? – услышал он. – Вчера я сделала шоколадное.

– Воспоминания о вашем умении делают невозможным отказаться, – любезно ответил он, садясь за стол.

– Может быть, все-таки пройдете в гостиную? – нерешительно спросила Брианна. Она уже уловила из соседней с кухней комнаты повышенные голоса. – Там вам будет лучше.

Голоса становились громче, и щеки Брианны все больше краснели. Особенно выделялся один голос.

– Кто это кричит? – с улыбкой поинтересовался Роган.

Брианна постаралась тоже изобразить улыбку.

– Наша мать. Они не очень ладят с Мегги.

– А разве с кем-нибудь Мегги ладит?

– Если человек ей нравится. Но у нее замечательное сердце! Прекрасное, великодушное сердце! Только она ничего не прощает и всегда.., как бы это сказать.., настороже. – Брианна глубоко вздохнула. Что ж, если Рогана не беспокоят крики, она тоже не станет особенно волноваться. Для нее-то они привычны. – Возьмите еще печенья.

– Ты нисколько не меняешься. – Мейв смотрела на старшую дочь чуть прищуренными глазами. – Совсем как твой отец.

– Если думаешь этим оскорбить меня, то глубоко ошибаешься.

Мейв презрительно засопела носом и пригладила кружевные манжеты своего халата. Годы и разочарования смели с ее лица все следы былой привлекательности, оно было сейчас бледным и одутловатым, с глубокими морщинами возле тонкогубого рта. Когда-то золотистые волосы сейчас поредели, поблекли, были туго зачесаны назад и собраны там в пучок.

Она возлежала на горе подушек, под одной рукой у нее была Библия, под другой коробка с шоколадными конфетами. Телевизор в углу негромко бурчал.

– Отправляешься в Дублин? Брианна говорила мне. Представляю, какие деньги ухнешь на их отели.

– Я буду тратить свои деньги.

– Не устаешь мне напоминать об этом? – Мейв заерзала на подушках, ее лицо еще больше помрачнело. Всю жизнь кто-то, а не она держал в руках кошелек и распоряжался деньгами. Сначала это были родители, потом муж, а теперь – что самое унизительное – ее собственная дочь. – Подумать только, – продолжила она, – сколько он выбросил на тебя!.. Покупал какое-то стекло, посылал учиться в чужую страну. И для чего? Чтобы ты вообразила себя художником и задирала перед нами нос!

– Он ничего не выбрасывал! Он дал мне возможность учиться. Как все родители детям.

– А я должна была торчать на ферме, ломать спину и натирать мозоли!

– Ты не работала по-настоящему ни одного дня в твоей жизни! Все делала Брианна, а ты лишь полеживала в постели с очередной болезнью.

– Полагаешь, я получаю удовольствие от своего слабого здоровья?

– Да, – убежденно отвечала Мегги. – Считаю, ты просто наслаждаешься, выдумывая себе все новые болезни.

– Это мой крест. – Мейв подняла Библию, прижала ее, как щит, к груди. Она в который уж раз подумала, что заплатила сполна за свой грех. Даже в сто раз больше, чем заслужила. И если прощение ей все-таки пришло, то успокоения не было и нет. – Это мой крест, – повторила она. – Здоровье и неблагодарное дитя.

– За что я должна быть благодарна? Что каждый день жизни слышу твои жалобы? Что твое недовольство отцом и разочарование во мне сквозили в каждом слове, каждом взгляде? Ежедневно, ежечасно.

– Я дала тебе жизнь! – исступленно крикнула Мейв. – Чуть не умерла, когда рожала тебя. И я вышла замуж за человека, который не любил меня и кого я не любила. Вышла только потому, что уже носила тебя в своем чреве! Я всем пожертвовала для тебя.

– Пожертвовала? – устало переспросила Мегги. – Чем же, хотела бы я знать?

Оскорбленная гордость, смешанная с яростью, была написана на одутловатом лице матери.

– Большим, чем ты можешь вообразить! А награда за это – дети, которые не любят меня.

– Думаешь, если ты забеременела, а потом вышла замуж, чтобы у меня была фамилия, думаешь, за это я должна закрывать глаза на все, что ты делала? И на все, чего ты не делала? – «Например, никогда не любила меня», – сказала она самой себе, но не стала произносить этого вслух. – Ты все разрушила сама. Я не причина, я результат.

– Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? – Лицо Мейв покраснело, пальцы впились в одеяло. – Ты никогда… В тебе никогда не было ни уважения, ни доброты, ни просто жалости.

– Нет! – Голос Мегги прозвучал как удар хлыста, в глазах не было прощения. – И отсутствие всего этого я унаследовала от тебя. Но хватит. Я зашла сказать, чтобы ты не измывалась над Брианной, когда меня не будет. Иначе я перестану давать деньги на твое содержание.

– Ты.., ты вырвешь кусок изо рта у матери?

Мегги наклонилась и похлопала по крышке коробки с конфетами.

– Да. Можешь быть уверена в этом.

– Чти отца своего и мать твою… – Мейв еще крепче прижала к себе Библию. – Ты нарушила заповеди. Ты преступила их, Маргарет Мэри, и твоя душа будет в аду.

– Я лучше уступлю кому-нибудь свое место на небесах, чем буду притворщицей и лгуньей здесь, на земле!

Она направилась к двери, но ее остановил истошный крик матери.

– Маргарет Мэри! Ты никогда ничего не добьешься! Ты такая же, как он. На тебе Божье проклятье, Мегги, за то, что была зачата вне священных уз брака!

– Я не видела никакого брачного союза в нашем доме, – ответила она от двери. – Только его медленную кончину, агонию. Если это не грех, то что же тогда грех? А если грех, то не мой.

Она вышла, хлопнув дверью, но тут же вынуждена была опереться на нее и постоять некоторое время, приходя в себя.

Всегда одно и то же, одно и то же! Они не могут находиться в одном помещении, чтобы не набрасываться друг на друга с оскорблениями. С двенадцати лет Мегги поняла, что мать не любит ее, вечно осуждает. За то, что она вообще появилась на свет. Что она живет.

Семимесячный ребенок, брак без любви, ферма без настоящего хозяина. Вот какое обвинение предъявила ей мать, когда Мегги достигла зрелости. Вот что не могут они всю жизнь простить друг другу!

Распрямив плечи, она прошла на кухню. Она не знала, что их голоса были слышны, не знала, что лицо у нее смертельно бледное, а глаза горят ненавистью. Она подошла к сестре и поцеловала ее в щеку.

– Я позвоню тебе из Дублина.

– Мегги, – Брианне надо было многое сказать и.., нечего говорить. – Мегги, я хотела бы поехать с тобой.

– Могла бы, если очень захотела. Роган, вы готовы?

– Да. – Он поднялся из-за стола. – До свидания, Брианна. Спасибо.

– Пойди к ней, Бри.

С этими словами Мегги поспешно вышла из дома. Она уже взялась за ручку автомобильной дверцы, когда почувствовала прикосновение Рогана к своему плечу.

– Вы в порядке?

– Нет. Но не хочу говорить об этом. Она открыла дверцу, села в машину. Он обошел капот и уселся за руль.

– Мегги…

– Не говорите ничего. Совсем ничего. Потому что вы ничего не можете сказать или сделать, чтобы хоть что-то изменить. Так было всегда. Ведите машину и оставьте меня в покое. Сделайте такое одолжение.

Внезапно она начала плакать, горько, отчаянно. Он не знал, что делать: попытаться утешить или поступить так, как она просила.

Он тронулся с места, не говоря ни слова, только взял ее руку в свою и слегка сжал. Так он и вел машину, одной рукой, и отпустил пальцы Мегги, лишь подъезжая к аэропорту, когда рыдания прекратились, а в пальцах ослабло напряжение. Припарковавшись, он увидел, что она спит.

Он не стал будить ее, и она не проснулась, когда он внес ее в салон небольшого самолета, принадлежащего его галерее, и усадил там в кресло. Спала она и в течение всего недолгого полета, а он поглядывал на нее время от времени, не в силах отделаться от чувства удивления. И еще какого-то чувства, точного определения которому он бы дать не мог.

Когда Мегги проснулась, было темно. Первое, что она ясно поняла, что находится не в своей собственной постели. Запах простынь, фактура материала – все было другим. Не нужно часто спать на постельном белье тончайшего полотна, чего с ней и не случалось, чтобы почувствовать это, а также легкий успокаивающий запах вербены, исходящий от наволочки, в которую она уткнулась носом.

Чтобы поскорее отогнать неприятную мысль, зародившуюся у нее в мозгу, она осторожно вытянула руку – убедиться, что в постели она одна. Матрас плыл под ней, как вода озера, одеяло и простыни были теплыми и невесомыми, словно пух. Слава Богу, подумала она, в этом озере я в одиночестве. После чего смело передвинулась на середину кровати.

Последнее, что она помнила – как выплакивала душу в машине у Рогана и как потом чувствовала себя – точно сломанная ветка, уносимая течением.

Хорошее, видно, средство – опустошающие слезы, потому что сейчас ей значительно лучше, она отдохнула, обрела силы.

Так приятно было нежиться в бархатной темноте, в шелковистой постели, вдыхать нежные ароматы свежего белья. Но все же не мешает, решила она, поскорее узнать, где находится и как сюда попала. Скользнув руками вдоль кровати, она нащупала гладкую поверхность ночного столика, а затем лампу и выключатель.

В неярком свете из-под золотистого абажура она увидела просторную спальню, стены которой были обклеены розоватыми обоями, потолок с квадратными, художественно оформленными углублениями на нем и саму кровать, огромную, с четырьмя столбиками по углам, но без балдахина.