Я же готовилась к тяжелому испытанию. Судя по тому, что мне рассказывали о принце, он был настоящим уродом. Несмотря на все эликсиры и притирания, от следов оспы избавиться не удалось, да еще и ростом крайне мал. Мои придворные шушукались за моей спиной, с любопытством и опаской ожидая развязки.

И вот час настал. Боже мой, герцог и впрямь был весьма нехорош собой. Чуть ли не карлик, с лицом, испещренным оспинами, и, словно не удовлетворившись этим, болезнь сыграла с герцогом злую шутку: одна из оспин разместилась прямо на кончике его длиннющего горбатого носа, создавалось ощущение, будто нос у моего жениха раздвоенный. Лягушонок, да и только.

Но невыигрышную внешность принц компенсировал изяществом и прекрасными манерами. Войдя в зал, он поклонился столь грациозно, что сразу как бы сбросил с плеч груз своего уродства. Общаясь с герцогом, я переставала замечать его безобразие. Анжу был хорошо образован, отличался блестящим красноречием, и, к немалому своему изумлению, вскоре я поняла, что его общество мне приятно. Конечно, мы смотрелись рядом довольно нелепо, но комплименты, которыми осыпал меня этот уродец, не шли ни в какое сравнение с грубой лестью моих придворных: все-таки французы — непревзойденные мастера по этой части.

Я готовилась к самому худшему, поэтому знакомство с французским принцем меня приятно удивило. Я почти сразу же окрестила его высочество Лягушонком, и даже заказала брошь в виде лягушки, усыпанную бриллиантами. Герцог испросил позволения собственноручно приколоть брошь мне на платье, и всякий раз при встрече первым делом проверял, на месте ли бриллиантовая лягушка, а убедившись, что все в порядке, расплывался в довольной улыбке.

Мои министры нервничали, не зная, чего ожидать от своей королевы, я же напропалую кокетничала с принцем и оказывала ему всевозможные знаки внимания, при этом ни на минуту не забывая об опасности затеянной мной игры. Оскорбить Францию — поставить под угрозу мою страну. У меня было достаточно шпионов в Испании, Филипп — мой заклятый враг, и если он введет войска в Нидерланды и покорит эту страну, ему будет проще простого высадить десант в Англию. Я не жалела средств на строительство флота, но противостоять мощи испанской армады мы все еще не могли. Лорд Берли напрасно думал, что я недостаточно хорошо понимаю всю важность французского вопроса. Если бы парижский двор не надеялся сделать герцога Анжуйского английским королем, французы давно бы уже высадились в Шотландии, собрали под свои знамена всех католиков и по- пытались посадить на мой престол Марию Стюарт.

Опасности подстерегали меня со всех сторон. Очень многое зависело от того, сколько времени я смогу морочить голову моему Лягушонку, тем самым сдерживая французов и пугая испанцев военным союзом между Лондоном и Парижем.

Даже мои министры, глубоко ценившие мою изворотливость и ум, не надеялись, что я смогу долго вести эту рискованную игру.

К счастью, визит герцога Анжуйского был рассчитан всего на двенадцать дней. Разумеется, он пообещал приехать вновь, взяв с меня слово, что больше отсрочек не будет. Значит, придется найти благовидный предлог для новой проволочки.

Я обращалась с французом так нежно, бросала на него столь страстные взгляды, что мои придворные всерьез поверили в неизбежность этого брака. Лишь Берли, Бэкон и самые близкие мои советники знали, что свадьбе не бывать, однако вся страна только и говорила, что о предстоящей женитьбе. У французского двора имелось множество шпионов в Англии, и я не могла допустить, чтобы у Парижа возникли какие-то сомнения относительно моих намерений.

Мои подданные выражали горячее неодобрение по поводу французского сватовства, и в глубине души такая неблагодарность злила и обижала меня. Неужели англичане могли подумать, что их королева влюбилась в уродливого французика, по возрасту годившегося ей в сыновья. Глупая старуха, влюбившаяся по уши в мальчишку?! Я вела игру, чтобы спасти государство от бедствий войны. Разумеется, ухаживания и лесть доставляли мне удовольствие, временами я чересчур увлекалась изящной игрой, но без этого мое лицедейство не выглядело бы убедительным. Что же касается замужества, то на свете не существовало мужчины, за которого я согласилась бы выйти замуж — даже за моего Роберта, но враги Британского королевства не должны были ни в коем случае догадаться об истинных планах королевы.

Вот почему я так разгневалась, когда мне принесли политический памфлет, сочиненный неким Джоном Стаббсом, протестантом и пуританином, выпускником Кембриджа. Этот молодой человек люто ненавидел и боялся католиков и выразил мнение многих, в том числе весьма влиятельных людей.

Памфлет назывался «О страшной пропасти, куда ввергнется Англия в случае французского брака, если только Господь не просветит Ее Величество относительно греховности такого деяния».

В памфлете не было оскорблений в мой адрес, наоборот, создавалось впечатление, что этот школяр предан своей королеве, но ненависть к католицизму и всему французскому заставила его забыть об осторожности и здравом смысле. Автор считал, что мой брак с герцогом Анжуйским приведет страну к гибели. «Нашу драгоценную королеву Елизавету ведут, как агнца на бойню», — писал он.

Мне не понравилась подобная характеристика. Столько лет благополучно оберегать королевство от войн и несчастий, верой и правдой служить народу, и вот вам — тебя выставляют влюбленной дурой, потерявшей голову от страсти к уродливому юнцу! Гневу моему не было предела.

Далее в памфлете говорилось, что я слишком стара для деторождения, да и в любом случае в жилах французского рода Валуа течет отравленная кровь, их покарал сам Господь за беспутство. В конце своего сочинения автор молил Всевышнего, чтобы королева правила своей страной долго и благоразумно, не прибегая к помощи французских монсеньоров.

Обвинить автора в государственной измене или оскорблении величества было невозможно, но нелестные ссылки на мой возраст и легкомыслие задели меня за живое.

Самого Стаббса, его печатника и издателя привлекли к суду за хулу на монархию. Суд счел всех троих виновными и приговорил к наказанию, которое в свое время ввела моя сестра за высказывания против ее брака с Филиппом Испанским. Виновному отсекали правую руку.

Кара была жестокой, но гнев заставил меня забыть о милосердии.

В последний момент печатника помиловали, поскольку он всего лишь выполнил заказ. Но автор и издатель должны были понести наказание.

Никогда не забуду тот ноябрьский день, мне и сегодня стыдно о нем вспоминать. Я должна была остановить руку палача, но несправедливость насмешек и оскорблений так возмутила меня, что я этого не сделала.

Стаббса и его издателя Пейджа вывели из Тауэра и препроводили к Вестминстерскому дворцу, где стоял эшафот. Посмотреть на наказание собралась огромная толпа. Все эти люди наверняка ждали, что в последний момент королева помилует этих честных людей. Тщетно.

Палач приставил железный клин к запястью Пейджа, замахнулся молотом, отсек кисть руки и тут же прижег рану раскаленным железом. Перед этим Пейдж крикнул: «Вот рука истинного англичанина!» А Стаббс сказал: «Боже, храни королеву Елизавету». После экзекуции оба потеряли сознание.

Узнав о том, как мужественно держались эти двое, я испытала глубочайшее раскаяние. И поняла, что сильно рискую — лишиться народной любви из-за жестокости можно скорее, чем в случае брака с иноземцем.

Должна признаться, что за мной всегда водилось одно скверное качество: испытывая недовольство собственной персоной, я нередко пыталась свалить вину на кого-то другого. Вот и в этот раз вызвала к себе Уолсингэма и потребовала объяснений: почему он не был извещен заранее о подготовке этого памфлета? Чем занимается моя секретная служба? Почему издателя вовремя не остановили?

В отличие от большинства придворных Уолсингэм всегда разговаривал со мной напрямую, зная, что я слишком нуждаюсь в его услугах. Вот и в этот раз Мавр дал понять, что знал о памфлете заранее, но не счет нужным препятствовать его публикации, ибо вполне разделяет мысли и чувства автора.

Разозлившись еще больше, я мстительно заявила, что раз Уолсингэм совмещает должность начальника моей секретной службы с должностью посла во Франции, то пусть и отправляется в Париж договариваться о предстоящем браке.

Вскоре я получила письмо от Филиппа Сидни, племянника Роберта, полное упреков в мой адрес. «Как же опечалятся сердца Ваших подданных, а возможно и отвратятся от Вас, когда Вы возьмете себе в супруги француза, да еще паписта, ведь даже простолюдин знает, что он сын современной Иезавели, что его брат устроил из свадьбы собственной сестры ловушку, дабы истребить наших братьев по вере…»

Я знала, что во время Варфоломеевской ночи Филипп Сидни был в Париже и что избиение гугенотов стало для него жесточайшим потрясением. Ему, протестанту, видеть происходящее было невыносимо, хотя как англичанин он мог не опасаться за свою жизнь.

«Этот человек, монсеньор по праву рождения и папист по убеждениям, — писал далее Филипп, — не станет для Вас щитом. Если же ему суждено стать монархом, он превратится для Вас в истинный щит Аякса, который не защищал своего хозяина, а лишь обременял его».

Я сердито отшвырнула письмо в сторону. Интересно, читал ли его Роберт? Граф Лестер, разумеется, был противником моего брака, ведь если бы я взяла себе супруга, влияние Роберта сразу уменьшилось. Увы, милый Робин, подумала я с грустью, хоть ты уже и не в опале, никогда мы уже не будем с тобой так близки, как прежде. Не надо было тебе брать в жены эту волчицу.

Однако как поступить с Филиппом Сидни? Не могу же я отсечь ему правую руку.

Придется послать дерзкого мальчишку за границу. Пусть поживет вдали от двора, а со временем, как и другие мои подданные, поймет: их королева кокетничала с принцем Лягушонком, чтобы спасти страну от войны.