Мэри приветствовала своих подданных сдержанно, но милостиво, как и подобает истинной королеве. Она объявила, что отпускает некоторых заключенных на свободу. Все это были католики: герцог Норфолк, которого в свое время спасла от казни лишь смерть моего отца; Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, просидевший в заключении несколько лет, ибо своими папистскими настроениями вызвал неудовольствие Сомерсета. Я никогда не любила этого человека. Он был изувером до мозга костей и чуть было не погубил когда-то несчастную Катарину Парр. Он пал на колени перед Мэри, и та растроганно велела ему подняться. Гардинер торжественно объявил, что будет служить ей верой и правдой, не щадя живота. У меня упало сердце. Я знала, что этот человек, мой заклятый враг, получит высокий пост при дворе.

Был там и еще один пленник, привлекший к себе всеобщее внимание — так он был статен и красив. В нем чувствовалась древняя благородная кровь. Несчастного содержали в Тауэре с двенадцатилетнего возраста, он просидел здесь целых пятнадцать лет, и единственная вина молодого человека заключалась в том, что он приходился праправнуком Эдуарду IV, то есть был прямым потомком Плантагенетов.

Солнце вспыхивало золотом на его светлых локонах, в жизни я не видывала такого красавца, да и на мою сестру он явно произвел немалое впечатление. Отец Эдуарда Куртенэ (так его звали) пятнадцать лет назад сложил голову на плахе. Когда Мэри сказала молодому человеку, что возвращает ему титул графа Девоншира, он чуть не расплакался от благодарности. Королева смотрела на него с явным интересом, взгляд ее был нежным и мягким.

После триумфального въезда в город начался пир, на котором я опять сидела рядом с королевой.

* * *

Последующие поколения называли мою сестру Марией Кровавой, но я-то знаю, что в глубине души она была женщиной совсем не злой. Мэри проливала кровь лишь в тех случаях, когда, по ее мнению, нельзя было поступить иначе. Ее проклятием была фанатическая вера в непогрешимость Римской церкви. Мэри была глубоко убеждена, что все некатолики обречены на геенну огненную, а потому единственная их надежда на спасение — обратиться в истинную веру. Если еретики отказывались признавать свет божественной истины, их следовало сурово покарать — в конце концов им все равно была суждена вечная мука, так стоило ли мелочиться из-за нескольких лишних лет жизни?

Я считаю, что любая форма фанатизма — разновидность безумия, и с юных лет решила, что этот путь не для меня и если мне когда-нибудь выпадет счастье надеть корону, я буду всегда поступать так, как требует благо державы.

Мэри была такой же целеустремленной, как и я, только вот цели у нас были разные: она хотела вернуть Англию в лоно католической церкви, а я хотела сделать Англию великой и ради этой задачи готова была на любые хитрости и маневры.

Проезжая по лондонским улицам в составе праздничного кортежа, я вольно или невольно думала о короне. Однако не следовало забывать об участи Джейн Грей, из парадных королевских покоев прямиком отправившейся в темницу. Не следовало забывать и о Норфолке, Гардинере, Куртенэ — каждый из них мог стать моим заклятым врагом. Я знала, что человек, высоко вознесенный над остальными, может в одночасье пасть ниже низкого. И опасности, подстерегавшие меня, с каждым днем все умножались.

Об этом мне напомнил посетитель, зашедший во дворец попрощаться перед отъездом. Это был сэр Уильям Сесил, мой верный и преданный друг, в чьих советах и помощи я так нуждалась.

Он, разумеется, был противником затеи с коронацией леди Джейн.

— Это решение принял Нортумберленд, — рассказал сэр Уильям. — Он навязал свою волю и лордам, и членам суда. Я возражал, а документ подписал лишь в качестве свидетеля, после чего сразу же подал в отставку. Законной наследницей престола является королева Мэри. Я рад, что Нортумберленд потерпел поражение, но мне жаль бедную леди Джейн.

— Не думаю, что королева поступит с ней жестоко, — сказала я. — Ее величество знает, что Джейн ни в чем не виновата. Бедняжку сначала заставили выйти замуж за сына Нортумберленда, а потом вынудили принять корону.

— Что ж, будем надеяться, королева проявит милосердие к невинным. Я же пришел, чтобы предупредить вас, миледи, об угрожающих вам опасностях.

— Я знаю.

— Возможно, не все. Гардинер — самый могущественный из ваших врагов.

— Это мне известно. Я никогда не забуду, как он пытался погубить Катарину Парр.

— Берегитесь его. И знайте, что кроме Гардинера у вас есть еще два влиятельных врага.

Я вопросительно взглянула на сэра Уильяма, и он пояснил:

— Симон Рено, посол Испании, и Антуан де Ноайе, посол Франции. Испанцы мечтают вернуть нашу страну в лоно Римской церкви, а для этого им нужно выдать королеву Мэри замуж за Филиппа, сына императора Карла. Если этот брак состоится, наша страна окажется во власти Испанца. Англичане не потерпят религиозных гонений и инквизиции, разразится мятеж, и тогда взоры народа обратятся на наследницу-протестантку.

Я побледнела и сказала:

— Вы хотите сказать, что в нашей стране может начаться война… против королевы?

— Не исключено. Мне кажется, англичане ни за что не смирятся с испанским мракобесием. Рено тоже понимает это, но тем не менее постоянно склоняет королеву к браку с принцем Филиппом. Посол рассчитывает на то, что Филипп сам прибудет сюда и поможет королеве держать подданных в узде. Вот поэтому-то вы и представляете для испанцев особый интерес. Я уверен, что они попытаются составить против вас заговор.

— Вы пугаете меня, милорд.

— Нет, миледи, всего лишь предостерегаю. Будьте осторожны. При дворе множество недоброжелателей, а теперь и врагов. Помните: вы — последняя надежда Англии.

— Я не пожалею жизни ради своей страны, — сказала я.

— Верю. Но помните также, что французский посол — враг не менее опасный, чем испанский. Французы тоже хотели бы, чтобы англичане опять стали католиками, но соображение веры для них значит меньше, чем политика. Как вы знаете, юная королева Шотландии обручена с французским дофином, и королю Франции пришла в голову заманчивая мысль: а нельзя ли добиться, чтобы Мария Стюарт стала королевой не только Шотландии, но и Англии? Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, понимаю. Меня хотят уничтожить Гардинер, испанский посол и французский посол.

— Я хочу, миледи, чтобы вы ясно представляли себе положение дел. Вы умеете слушать советы — это мне известно, — а теперь, я надеюсь, вы как следует поразмыслите над моими словами.

— Вы человек мудрый и желаете мне добра, — ответила я. — Благодарю вас от всего сердца, и если когда-нибудь… настанут иные времена, я не забуду вашего дружеского расположения.

Сэр Уильям сказал, что мудрее всего было бы держаться от двора подальше, но сделать это нужно так, чтобы не вызвать неудовольствия королевы.

— Ваш отъезд ни в коем случае не должен выглядеть как бегство. Придумайте какую-нибудь правдоподобную причину.

— Ухудшение здоровья.

— Да, это лучше всего. Пусть ваши враги считают, что вы слабы и недужны. Однако не думайте, что это помешает им строить козни против вас.

— Нет, я не тешу себя пустыми надеждами. После смерти моего отца я оказалась на виду у всех, под палящим полуденным солнцем, и обратной дороги для меня нет.

Я поблагодарила сэра Уильяма, а он преклонил предо мной колено, словно я уже была королевой.

Вскоре после этого Сесил покинул Лондон и поселился в своем загородном поместье.

* * *

Королевский двор переехал в Уайтхолл, и мне пришлось последовать за сестрой. Стивена Гардинера Мэри назначила лордом-канцлером королевства, а Эдуард Куртенэ стал ее любимцем и неразлучным спутником. Мэри обращалась с ним так, словно он был ребенком. Да, пожалуй, в молодом аристократе и в самом деле было немало детского — ведь он почти всю жизнь провел в заточении, оторванный от мира. Я же старалась держаться как можно незаметнее, памятуя о предостережении Уильяма Сесила.

Больше всего меня тревожил вопрос веры. Я знала, что для народа Англии я олицетворяю собой веротерпимость, с которой пришлось бы расстаться, если бы страна вернулась в лоно Рима. В народе ходили страшные слухи о зверствах испанской инквизиции, никто не хотел, чтобы в Англии инакомыслящих пытали и сжигали на кострах, как в Испании.

Если народ восстанет против королевы и ее католицизма, взоры подданных обратятся в мою сторону, а потому мне ни в коем случае нельзя было отказываться от своей веры. Пойди я на это, все мое преимущество перед сестрой сойдет на нет. С точки зрения простого народа, юная католичка еще хуже, чем католичка старая.

Первый конфликт с Мэри возник почти сразу же в связи с заупокойной мессой по нашему брату. Я считала, что устраивать католическую мессу в память об Эдуарде было неправильно — сам он никогда бы на это не согласился, являясь ревностным сторонником реформированной религии. И уж, во всяком случае, мне не следует присутствовать на богослужении.

Мэри рассердилась, и я попросила об аудиенции, чтобы объясниться, однако королева не пожелала меня видеть.

Я все время думала о том, как бы уехать из Лондона, но нельзя было допустить, чтобы мой отъезд выглядел как бегство. Я знала, что Мэри по натуре не бессердечна и всегда относилась ко мне с любовью, а посему можно было надеяться, что при личной встрече я смогу смягчить ее гнев.

На первом же заседании парламента лорд-канцлер Гардинер объявил, что брак моего отца с Катариной Арагонской был вполне законным. Это означало, что Мэри — законная дочь Генриха VIII, а я — бастард.

Будь рядом со мной сэр Уильям Сесил, он наверняка сказал бы, что подобный поворот событий мне на руку: раз я не имею прав на престол, мне можно не опасаться за свою жизнь. И все же я чувствовала себя глубоко уязвленной.