Как странно! Сын Марии Стюарт, шотландский король Яков VI, станет английским королем Яковом I. Какой из него получится монарх? Ведь он — сын безрассуднейшей из женщин и жалкого глупца Данли. Пусть, с точки зрения Марии, я незаконнорожденная (многие втихомолку судачили об этом), но мой отец был великим королем, а мать — прекраснейшей женщиной Франции. Ради нее Генрих пошел на разрыв с папским престолом. И правильно сделал. Лучше жить, не завися от Рима. Надеюсь, англичане будущих поколений помянут королеву Елизавету добрым словом.

В тот год меня ждала еще одна утрата. Моя давняя и любимая подруга графиня Ноттингем была верной женой адмиралу Ховарду, победителю испанской Армады. И вот она тяжело заболела. Я навестила больную, посидела у ее ложа, но вскоре мне стало ясно, что совесть ее не на месте.

Ее руки были сухими и горячими, глаза горели огнем.

— Лежите спокойно, — сказала я. — Берегите силы, дорогая.

Но она все металась на постели и в конце концов прошептала:

— Я должна вам кое в чем признаться.

Я была готова к этим словам.

Графиня сбивчиво сказала, что у нее на совести страшная тайна и она не может умереть, не вымолив прощения.

Я посоветовала ей облегчить душу, ибо мне трудно поверить, что моя подруга могла и в самом деле сделать что-то недоброе.

— Перстень… — начала она и замолчала.

Я наклонилась ближе.

— Какой перстень?

— Я… я должна была передать его вам. Сэр Роберт Кэри, комендант Тауэра, прислал перстень с гонцом. Кольцо следовало передать сестре. Она служила у вас фрейлиной…

— Да-да, я отлично помню очаровательную леди Скроуп, — кивнула я, ибо графиня снова замолчала.

Закрыв глаза, она продолжила:

— Он… гонец… принял меня за сестру. Я рассказала мужу, а он велел оставить перстень у себя, потому что… потому что для блага Англии будет лучше, если он умрет…

— Кто умрет?

— Граф Эссекс.

Тут я начала понимать, в чем дело, и вся похолодела от ужаса.

— Эссекс сказал коменданту, что королева, увидев перстень, непременно отменит смертный приговор, простит его… Главное — чтобы перстень попал к вашему величеству.

— Ох, Господи Иисусе, — пробормотала я.

— Простите меня, ваше величество. Муж строго-настрого запретил отдавать кольцо сестре. Он сказал, что от Эссекса одни беды и несчастья, что он перевернет всю страну вверх дном… Он еще опаснее, чем Мария Стюарт. Хуже всего то, что его любит народ… И еще он так безрассуден, что ни перед чем не остановится…

— И вы оставили перстень у себя, а я так и не узнала, что он умоляет меня о помощи…

Графиня кивнула.

— Я велела слугам отдать вам перстень после моей смерти. Но сегодня, видя вашу доброту, почувствовала, что не выдержу. Я должна была во всем сознаться. Меня мучает совесть. Не могу уйти, пока не вымолю у вашего величества прощения.

Я сидела неподвижно, словно обратившись в камень. Если б Эссекс перед казнью проявил хоть немного раскаяния, если бы напрямую обратился ко мне с мольбой о пощаде, я ни за что не подписала бы приговор. Как мне хотелось, чтобы осужденный подал мне какой-нибудь знак. Раз за разом я отсылала приговор неподписанным, тянула время, а сама все ждала, ждала. В конце концов я уверилась, что Эссекс неколебим в своем упрямстве. А он… он послал мне перстень и надеялся на помилование. Роберт томился в Тауэре, дожидаясь ответа, и не дождался. Он умер, уверенный, что я не сдержала данного когда-то слова. А ведь я обещала, что, если он предъявит мне заветный перстень, я всегда приду ему на помощь!

Но в моей душе почему-то не возникло ненависти к умирающей. Она ни в чем не виновата. Утаить перстень ее заставил муж. И правильно сделал. Да, адмирал относился к Эссексу враждебно, но не он один — среди противников молодого графа было много достойных людей, верных слуг моей державы. Увидев кольцо, я не смогла бы совладать со своими чувствами. Наверное, я даже должна быть благодарна адмиралу за то, что он помог мне выполнить свой долг перед страной…

Больная смотрела на меня умоляющими глазами. Душевное успокоение — вот чего она жаждала.

Я поцеловала ей руку и сказала:

— Все позади. Он мертв… И мы скоро последуем за ним.

Графиня слабо улыбнулась.

На следующий день мне сообщили, что она умерла. Еще одним близким человеком стало меньше.

* * *

Нужно было выкинуть мысли об Эссексе из головы. Я без конца думала об одном и том же: получи я кольцо вовремя, все сложилось бы иначе. Но что толку попусту изводить себя? Все было кончено, Эссекс присоединился к тем, кого я любила.

По временам мне делалось невыносимо одиноко, хоть меня со всех сторон окружали придворные и я ни на минуту не оставалась одна.

Правда, здоровье мое стало получше. Государственных дел было невпроворот, и я долгие часы проводила на заседаниях Совета. Маунтджой неплохо проявил себя в Ирландии. А между тем испанцы угрожали нам войной, и для вторжения они скорее всего выберут именно этот остров, самое слабое звено моей державы. Разве смогу я рассчитывать на верность своих ирландских подданных? Они с готовностью переметнутся на сторону испанцев, лишь бы только досадить англичанам, а ведь понимают, что под ярмом Мадрида им не видать и сотой доли тех свобод, которыми пользуются сейчас!

Моя популярность в народе безмерно возросла. Даже казнь всеобщего любимца Эссекса странным образом не повлияла на чувства англичан к королеве. А ведь они души не чаяли в молодом графе, которого, несмотря на все его многочисленные пороки, почитали за истинно романтического героя. Об Эссексе скорбели, слагали баллады, но на королеву почему-то зла не держали. Мои англичане — народ практичный и здравомыслящий. Они поняли, что у меня не было иного выхода.

В парламентской речи я сказала, что Господь вознес меня высоко, но главная опора и слава моего царствования — народная любовь.

— Благо я вижу не в том, то Господь сотворил меня королевой, а в том, что мне суждено править столь благодарным народом, — сказала я.

Мои милые англичане! Я всегда помнила, что нет ничего важнее их интересов, и подданные чувствовали мою заботу.

Да, у меня есть основания для довольства. Если, конечно, может быть довольна жизнью старая одинокая женщина.

Год выдался удачным. Маунтджой разбил армию Тайрона и окончательно подавил ирландский мятеж. Испанцам пришлось отказаться от планов вторжения. Были и славные виктории на море, мои доблестные моряки захватили немало галеонов с сокровищами, а урожай выдался обильным, как никогда.

Давно уже не испытывала я такого подъема. Каждый день доставлял мне радость, и я старалась использовать с наибольшей пользой всякую минуту. Я уделяла еще больше внимания нарядам. Когда я обряжалась в усыпанное драгоценными каменьями платье и надевала завитой рыжий парик, фрейлины в один голос говорили, что я выгляжу, как молодая девушка. Я и чувствовала себя молодой.

Я много гуляла, танцевала по три, а то и четыре танца подряд, ничуть при этом не уставая. Если же я чувствовала себя немного утомленной, то притопывала ногой в такт музыке, едва удерживаясь, чтобы не присоединиться к танцующим.

— В вашем возрасте я подпрыгивала куда выше, — подзадоривала я их.

Весь 1602 год я пребывала в полном здравии. Англия наслаждалась миром и процветанием. Дни были наполнены довольством, и лишь по ночам я позволяла себе грустить, с тоской думая о тех, кого потеряла.

Но перед Рождеством я внезапно почувствовала себя хуже. У меня ослабла память, я стала даже забывать имена своих приближенных, усталость подкатывала все чаще, во рту постоянно ощущалась неприятная сухость, а тело по временам пылало, охваченное лихорадкой.

Я хотела устроить пышные Рождественские празднества, но из-за упадка сил веселиться совсем расхотелось.

Засыпать по вечерам становилось все труднее. Я лежала и думала о прошлом. Иногда мне грезилось, что вернулись славные дни моей молодости. Я вновь переживала сладостные минуты коронации, то был счастливейший день всей моей жизни. С какой уверенностью и радостью смотрела я тогда в будущее!

Хорошим аппетитом я никогда не отличалась, а теперь принятие пищи и вовсе превратилось в муку. Фрейлины ахали и причитали, а у меня даже не было сил на них прикрикнуть.

Однажды ночью, маясь бессонницей, я вдруг узрела странный свет, а когда глаза привыкли к яркому сиянию, увидела тонкую женскую фигуру, окруженную языками пламени. Это была я сама, но какая-то бестелесная и излучающая свечение.

Я подумала: Лестер, Берли, Хаттон, Хенидж, Эссекс — все они ушли. Вот настал и мой черед.

Утром я рассказала о своем видении кому-то из фрейлин — не то леди Скроуп, не то леди Саутвелл, уже не помню, память больше не удерживает подобных мелочей. Я спросила, случалось ли ей испытывать нечто подобное. Фрейлина испуганно промолчала, и я поняла по ее глазам, о чем она думает.

— Принесите-ка зеркало, — приказала я. — Зеркала, не то что придворные, врать не будут.

Я посмотрела на свое отражение. Седая, изможденная старуха. Скоро семьдесят. Пора уходить…

Конец близок. Я почувствовала это с полной определенностью. Смерть подступает ко мне.

Рукопись моя тоже закончена, это последняя запись. Вот я сижу, вспоминаю минувшие дни — тревоги юности, славу среднего возраста, печаль закатной поры. Ах, Лестер, зачем ты меня оставил? Было бы куда лучше, если бы мы ушли вместе.

Обо мне ходит много слухов и сплетен, как и про других королей и королев. Будут болтать всякое и после смерти. Даже самые незначительные поступки монарха обрастают самыми невероятными подробностями, приукрашиваются или, наоборот, очерняются — все зависит от того, кто пустил слух в оборот. О моей жизни напишут немало исторических трудов. Но как бы ни был предубежден летописец, он не сможет перечеркнуть величие моего царствования, и всякий, кому дорога истина, поймет: я была хорошей королевой.