Элиана опустила голову и разгладила складки на платье.

– Возможно, я изменилась и уже не так привлекательна, как прежде.

– О нет! – с жаром возразил он. – Я никогда не встречал женщины, ни юной, ни молодой, ни зрелой, которая была бы хотя бы вполовину так же прекрасна, как ты. Дело не в тебе, а во мне самом… – Он тяжело вздохнул. – Поверь. Все это нисколько не утешало меня, разве что давало выход каким-то темным силам моей души.

И замолчал, уставившись в пустоту ничего не выражающим взглядом.

– Наверное, я не имею права тебя судить, – промолвила Элиана, чувствуя, как сердце смятенно бьется в груди. – Ведь что бы ни случалось, ты всегда меня прощал.

– Ты не совершала бесчестных поступков! – резко проговорил Бернар. – Не обманывала меня, не предавала. И мне меньше всего хотелось бы поставить тебя в зависимость от своего поведения. Ты должна поступать так, как тебе подсказывает совесть.

– Совесть велит мне понять тебя и простить, но ей возражает гордость.

– А… любовь?

Женщина вскинула взор, и ее глаза, в глубине которых некогда таилось столько безмятежности и покоя, засияли, как латунь.

– Только не надо трогать любовь!

Услышав это, Бернар поднялся с места, а в следующий миг опустился на колени и припал губами к ее руке. Элиану поразило, что его жест вовсе не выглядел картинным, напротив – казался очень искренним. А ведь Бернар был уже далеко не юноша.

– Это все, что я могу сделать, – произнес он, вставая. – Поверь, я очень сожалею. Я люблю тебя! Пожалуйста, прости! Оставлю тебя здесь. Приду утром. Постарайся отдохнуть.

Элиана ничего не ответила, и когда Бернар ушел, ей показалось, что самого главного он все-таки ей не сказал.

На следующее утро Бернар отправился на поиски Адели, а Элиана осталась его ждать в этом краю тишины и покоя, окруженном сонным лесом и необъятными синими далями, уходящими за горизонт. У нее было время подумать обо всем, что произошло с Бернаром и с нею самой. Она понимала, что он считает случившееся позором, и теперь, так же, как и она, вынужден сдерживать натиск душевных мук.

Прежде он никогда не поддавался отчаянию, но сейчас… Что его так угнетало? О чем он молчал? Она должна была это знать.

И вот через два дня, стоя утром у раскрытого окна, она увидела, как из подъехавшего дилижанса вышли двое – девушка и мужчина. Сердце Элианы было готово выпрыгнуть из груди. От волнения она вцепилась пальцами в подоконник. Адель вернулась! Женщина хотела немедленно спуститься вниз, но потом остановилась. Как ни странно, она не была уверена в том, что готова к разговору с дочерью.

На лестнице послышались шаги, вошел Бернар. Он выглядел усталым, но довольным.

– Где она? – вымолвила Элиана.

– В соседней комнате. Не волнуйся, кажется, все обошлось. Я нашел ее по ту сторону границы, в небольшом городке, где квартирует полк, в котором служил Бассиньи. К счастью, он был арестован сразу же, как прибыл на место. Оказывается, этот проходимец еще месяц назад предъявил к оплате в своем полку подложный вексель. У него репутация заправского мошенника. Его немедленно отправили в тюрьму, а Адель приютила семья генерала. Бедняжка до смерти перепугалась! Она чувствовала себя храброй, пока дело ограничивалось невинной игрой. Насколько я могу судить, ничего страшного не произошло. Ее влюбленность растаяла как дым, и единственное, чего она желает, – поскорее вернуться домой. Разумеется, нужно постараться избежать огласки. Адель, кажется, еще не поняла, что чуть не навлекла позор на семью, но ты пока ей об этом не говори. Иди, успокой ее, она плачет в три ручья, потому что я задал ей хорошую взбучку.

Элиана устремилась в смежное помещение.

Адель сидела в уголке. Ее ясные, как весеннее небо, глаза были полны слез, от недавней веселости и задора не осталось и следа. Она выглядела растерянной и поникшей и напомнила Элиане хрупкий, бледно-золотистый цветок.

При виде матери губы девушки по-детски оттопырились и задрожали и во взгляде появилась мольба. Она громко всхлипнула, и мать быстрым движением привлекла ее к себе.

– Адель, дорогая! Успокойся, моя девочка! Я здесь, все хорошо!

Дочь обвила ее шею руками.

– Мама, прости! Я не хотела! Папа так рассердился! Клянусь, со мной не случилось ничего дурного!

Элиана долго утешала ее, а потом в комнату вошел Бернар и, обняв Адель, поцеловал ее в макушку.

– Ладно, не плачь!

– Ты не сердишься, папа? – пролепетала девушка.

– У меня не хватает терпения долго сердиться на глупых девчонок! – в сердцах заявил Бернар. – Но если еще раз заставишь мать так волноваться, пеняй на себя!

Они провели день втроем; прогулялись, осмотрели конюшни, потом пообедали вместе, и Элиана казалась вполне счастливой.

Вечером она сидела у постели дочери и говорила, ласково гладя ее руки:

– Ты же у меня красавица, дорогая! Твои глаза – как первые звезды, кожа – словно лепестки магнолий, волосы – точно струи золотого дождя. Все в твоей жизни еще будет – и счастье, и настоящая любовь.

Потом она вернулась в комнату Бернара.

Он сидел на стуле, и в его лице была какая-то мрачная невозмутимость; он производил впечатление человека, подавленного роком. Каменная твердость черт, приземленность мыслей, сквозившая во взоре…

Элиана знала, что должна с ним поговорить, прежде чем уедет завтра утром, и потому решительно опустилась на кровать.

– Надеюсь, ты понимаешь: я старалась выглядеть веселой из-за Адели. Девочке незачем знать о нашей размолвке.

– Конечно, – тяжело вымолвил он. – Ты поступила правильно.

Сделав паузу, Элиана спросила:

– Я хотела бы знать, что ты имел в виду, когда писал о последнем походе?

Бернар посмотрел на нее. Как ни странно, время не так уж сильно изменило его: волосы все еще жгуче-черные, тело по-прежнему гибкое и стройное, кожа отливает тем же теплым оливковым оттенком, но… Что-то погасло в глазах, внутренние силы истощились, на смену надежде пришла тоска.

– Я говорил о себе. О своем последнем походе, – ответил он и тут же добавил: – Но сейчас не стоит об этом.

– Почему? – прошептала Элиана, на мгновение забыв о своей обиде. – Отчего ты не хочешь довериться мне? Ведь я всегда делилась с тобой сокровенным!

– Ты женщина. А я мужчина. Мне не дано права быть слабым.

– Ты никогда и не был таким. Ты всегда оставался сильным. Ты защищал и оберегал меня, как мог, – она говорила тихо, проникновенно, глядя ему в глаза. – Позволь мне узнать, что у тебя на душе!

– Хорошо, – медленно произнес Бернар. – Быть может, и стоит… один-единственный раз. Помнишь наш предыдущий разговор о том, что я был верен тебе так долго, а потом… Так вот, потом настал миг, когда я подумал: что толку в монашеской святости, в целомудрии, когда вокруг бушует кровавое море! Мне ли притворяться праведником, мне, человеку, который сотни раз вел людей на смерть и убивал сам! Да, случалось, я испытывал жалость, но при этом не мучился совестью, потому что выполнял чей-то приказ, подчинял сомнения чувству долга. Солдат кивает на полковника, полковник – на генерала, но на самом деле каждый отвечает за себя и за все земные деяния платит свою собственную цену. С годами мы начинаем понимать, какими надо быть, и тем не менее зачастую остаемся прежними…

Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!

Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.

– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!

Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.

– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.

– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…

Бернар не сводил с нее глаз.

– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.

– Да.

– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.

Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.

– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.

Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.

– Ты… ты меня простила?