– А где сейчас Бернар?

– В Булонском лагере.

– Так напиши ему письмо, объясни, что и как. Пусть приедет.

– Но Элиана не хочет видеть его сейчас!

Эмиль нетерпеливо и сердито передернул плечами.

– Беда с женщинами! Ну, пусть пока не приезжает. Но сообщить ему надо. Только уж не знаю как… Поосторожнее что ли…

Дезире пристально смотрела на мужа. Ее лицо порозовело от волнения.

– Тебе кажется, он поймет?

Эмиль усмехнулся уголками губ, и в этой усмешке женщине почудилось что-то снисходительно-ласковое.

– У него на редкость благородное сердце.

– Я попытаюсь ему написать, – озабоченно промолвила Дезире. – Но Элиана хочет отнести ребенка в монастырский приют.

– Если она так решила, не надо ей мешать. Ты разузнай, где этот монастырь, пойди и растолкуй все святошам. Пусть повременят, не отдают ребенка в чужие руки. Ну, – спросил он жену, – я все объяснил тебе, мать? Или ты намерена морить меня голодом до самого утра?

Дезире отвернулась, пряча улыбку, и принялась быстро и ловко собирать на стол.

Элиана родила ребенка в июле 1804 года, и это были первые тяжелые роды в ее жизни, так что даже пришлось прибегнуть к помощи врача, который, после того, как все закончилось, сказал ей: «Не знаю, огорчит ли вас это, мадам, но боюсь, больше у вас не будет детей».

Однако Элиана чувствовала себя настолько измученной, что была просто не в силах обдумывать сказанное. Перед тем, как провалиться в тяжелый сон, она попросила Дезире позаботиться о детях, а также найти кормилицу для новорожденного, ибо на сей раз у нее не оказалось ни капли молока. Возможно, причиной послужило состояние, в котором женщина пребывала во время беременности, когда она то впадала в тупое отчаяние, то находилась на грани истерики. Впрочем, Элиана вряд ли пожелала бы кормить этого ребенка; едва справившись о том, все ли в порядке, она велела его унести, и Дезире беспрекословно выполнила ее просьбу.

Приблизительно через месяц Элиана отправилась в монастырь сестер ордена Святого причастия на улицу Тампль.

Она была бледна и худа, что еще больше подчеркивало черное платье из плотной саржи и капор из гофрированного черного шелка, а ее лицо, казалось, навек утратило налет мечтательной нежности. Раньше, глядя в зеркало, Элиана замечала в своем облике нечто присущее ей в годы юности, но теперь женщине чудилось, будто иногда она видит себя такой, какой станет, когда состарится.

Она вышла на улицу, держа на руках ребенка. Было ранее утро, только-только начался восход солнца, и далеко, почти до самого горизонта, по темной воде Сены протянулась блестящая дорожка: словно кто-то невидимый высыпал на черную ткань серебряные монеты.

Мальчик мирно спал, и женщина старалась не смотреть на его чуть прикрытое кружевом личико. До этого она почти не видела ребенка; с ним нянчилась живущая по соседству кормилица, и Элиана его не навещала. Но теперь она чувствовала сквозь пеленки нежное тепло маленького тельца, ощущала аромат младенческой кожи и всеми силами заглушала мгновенно всколыхнувшиеся чувства.

Она дошла до монастыря пешком, постучалась в ворота и смиренно попросила аудиенции матери-настоятельницы. Ей ответили, что настоятельница не принимает, но с нею готова побеседовать сестра Августа.

Элиана согласилась, и ее впустили в монастырский двор, а затем провели в приемную.

Молодая женщина робко вошла в комнату, даже отдаленно не напоминавшую монастырскую келью. Слегка поблекший голубой бархат кресел, занавеси, точно расписанные пастелью, бежевые обои, светло-коричневый паркет. Всюду нежные акварельные краски, полутона.

Элиану встретила женщина в белом апостольнике, черном шерстяном платье и покрывале. К поясу были прикреплены четки, на груди висела медная цепь. В выражении лица сестры Августы присутствовало что-то возвышенное и одновременно скорбное. В миру Элиана никогда не встречала подобных лиц и подумала: как на облик иных людей порою ложится печать страстей греховной жизни, так в глазах этих созданий, казалось, существующих на грани между миром земным и миром небесным, созданий, чьи души беспрестанно возносятся к свету, виден отблеск чистого пламени обители Господа.

– Садитесь, сестра моя, – произнесла монахиня голосом тихим и нежным, словно мелодия, случайно занесенная ветром. – С чем вы пришли?

Элиана изложила свою просьбу, не поднимая глаз, таким неестественно ровным тоном, что можно было подумать, будто она находится на грани срыва.

К удивлению женщины, сестра Августа заговорила с нею спокойно, без тени осуждения в голосе, даже участливо.

– Значит, вы хотите оставить у нас ребенка? Это мальчик? Он здоров?

Элиана тяжело вздохнула.

– Да. Я бы желала… если это возможно, чтобы его отдали в хорошую семью.

Монахиня кивнула.

– Понимаю. – Потом, немного помедлив, все так же кротко промолвила: – Вы можете не отвечать, но мне хотелось бы знать, что побудило вас принять такое решение?

– Это плод греха, – тихо произнесла Элиана.

На губах сестры Августы мелькнула легкая как тень улыбка, и, подняв взгляд, Элиана увидела, какие у нее глаза – серебристо-голубые, прозрачные, точно наполненные лунным светом, обрамленные черными, как ночь ресницами.

– Господь дал ему при рождении невинную душу и сделал его равным среди равных перед милостью Небесной. Вашему супругу известно о ребенке?

– Нет. И я не хочу, чтобы он знал.

– Вы думаете, он вас не простит и не примет вашего сына?

– Не знаю. В любом случае я не вправе требовать от него такой жертвы. Он не должен заниматься искуплением моих грехов.

Монахиня покачала головой.

– Искупление грехов, своих или чужих, не должно приниматься как жертва.

– Если он смирится и станет делать вид, будто ничего не произошло, мне придется вечно ломать голову над тем, что он думает на самом деле. Я не сумею жить во лжи, и мне не нужны ни снисхождение, ни жалость. Пусть буду страдать только я, я одна.

– Но если ваш супруг – чуткий человек, он заметит, что на сердце у вас лежит камень невыплаканной печали, – заметила сестра Августа.

– Пожалуйста, – выдавила Элиана, – не отговаривайте меня!

– Я не пытаюсь это сделать. Просто хочу понять, что с вами произошло. – Она поднялась с места. – Вы можете оставить мальчика. Мы позаботимся о нем.

Элиана тоже встала. Монахиня заметила, что она едва держится на ногах.

– Вероятно, понадобятся деньги…

– Не нужно денег, – мягко оборвала сестра Августа. – И я не стану спрашивать вашего имени. – Она помолчала, потом прибавила: – Вам потребуется только одно – время. Оно поможет восстановить душевные силы и вернет утраченные надежды. Так бывает всегда. Ступайте, сестра моя. Да пребудет с вами милосердие Божье!

Когда Элиана, пошатываясь, вышла за дверь, сестра Августа позвонила в колокольчик. В приемную вошла другая монахиня и поклонилась, сложив на груди руки, спрятанные в рукавах широкого черного одеяния.

– Отнесите ребенка в приют, – распорядилась сестра Августа. – Поместите его отдельно от других детей и найдите кормилицу.

Монахиня кивнула.

– Простите, – сказала она, – мне сейчас встретилась женщина, у нее было такое лицо… Это… она?

– Да.

Монахиня перекрестилась.

– Пусть Господь позаботится о ее душе! Презреть материнский долг и долг христианского милосердия!

Сестра Августа помедлила; казалось, она думает о чем-то, не имеющем прямого отношения к разговору. Затем промолвила:

– Нет никакого долга. Есть только вера в душе и любовь в человеческом сердце. Думаю, она еще вернется. Женщины с таким взглядом не бросают своих детей.

Элиана проснулась ранним утром, как просыпалась в течение всей недели, и ее подушка была мокрой от слез. Превыше всего она желала бы навсегда выбросить из головы мысли о случившемся, но, наверное, это можно было сделать, только вырвав из груди свое собственное сердце.

По полу и стенам комнаты скользил неяркий свет занимавшегося рассвета. Женщина встала с постели и посмотрела в окно. Все вокруг выглядело голубовато-серым: и небо, и река, и дома. Город стоял окутанный прозрачной дымкой. Проглянувшее сквозь утреннее марево солнце отражалось в оконных стеклах, отчего казалось, будто снаружи они покрыты золотистой пленкой.

Внезапно раздался звук колокольчика у входной двери, и Элиана машинально протянула руку за платьем.

Не успев задать себе вопрос о том, кто мог явиться к ней в столь ранний час, женщина быстро спустилась вниз и открыла дверь.

Перед нею стоял мужчина в темном пальто и с непокрытой головой. Элиана не сразу узнала в нем своего зятя Поля де Ла Реньера.

Она замерла на пороге, ухватившись рукою за дверной косяк, и Поль слегка наклонился, чтобы лучше разглядеть ее напряженное осунувшееся лицо с расширенными глазами, под которыми залегли глубокие тени.

– Поль?

– Элиана! Как хорошо, что я тебя разыскал! Ты должна поехать со мной.

Женщина заметила, какой у него озабоченный и потерянный вид, и встревожилась.

– Что случилось?

– Меня прислала Шарлотта. – Он замялся – Она… тяжело больна и… Пожалуйста, Элиана, у нас мало времени, лучше поговорим по дороге!

Элиана кивнула и, быстро коснувшись его руки, побежала одеваться. Она выскочила из дома, едва успев предупредить прислугу и на ходу застегивая накидку.

Они сели в поджидавший экипаж, захлопнули дверцы, и кучер хлестнул лошадей.

– Что случилось? – повторила Элиана.

– Шарлотта… – Лицо Поля казалось застывшим. – Ей очень плохо. Вчера вечером она родила ребенка. И вот теперь умирает.

– Ребенка?! – прошептала Элиана, пораженная услышанным. – Да ведь ей почти сорок!

– Она скрывала от всех до последнего, никто ничего не замечал. А потом выяснилось, что ее положение очень серьезно. Врач сказал: нет никакой надежды.