– Знаете, Бернар, – несколько мгновений спустя задумчиво промолвила Элиана, – когда-то один человек сказал мне, что мужчина не может жить ради женщины, что дело, идея, долг для него превыше всего. Что вы на это ответите?

Он пожал плечами.

– Я не спешу судить этого человека, потому что мне не приходилось делать такой выбор, и я не знаю, как поступил бы на его месте. Возможно, мужчина и не может жить ради женщины, но ради любви к ней, настоящей любви, он бывает готов пойти на что угодно.

– Вы ничего не узнали о матери и сестрах? – спросила Элиана.

– Ничего. В нашем доме поселились чужие люди, они понятия не имели о том, кто жил там прежде; знакомых не осталось – кто уехал, кого казнили… А попытка выяснить что-либо у властей закончилась арестом – меня задержали как эмигранта, а значит изменника, и бросили в тюрьму.

– Помните, вы говорили о цыганке? – встрепенувшись, произнесла молодая женщина – Вы не спросили ее о судьбе своих родных?

В глазах Бернара промелькнуло тревожное выражение, он мотнул головой, словно пытаясь отогнать навязчивое видение.

– Спросил. Она сказала, что они мертвы, все четверо. Если… если это так, то… я не переживу.

Сказав это, он уронил голову на руки, и Элиана внезапно вспомнила лицо Этьена, боль и муку в его глазах и то, как он говорил ей: «Вы черствая и бездушная, Элиана, от вас не дождешься сочувствия!»

– О нет, Бернар! – промолвила она, касаясь рукою его волос. – Пожалуйста, не надо отчаиваться! Поверьте, все будет хорошо!

Он поднял голову.

– Да, конечно. Простите. Вы же тоже беспокоитесь об отце. Будем надеяться, что они живы и вскоре обретут свободу. Мы постараемся помочь вашему отцу и что-нибудь узнать о моей семье. А потом… Нам нужно как-то выбраться отсюда.

Они помолчали.

– Знаете, я очень люблю Париж, – сказала Элиана, и в ее глазах промелькнула искра прежней мечтательности. – Я вспоминаю цветущие террасы и павильоны на бульваре Капуцинов, парк Монсо с его искусственными гротами, пагодами, скалами – я гуляла там в детстве с родителями и сестрой. А аттракционы на бульваре Тампль, кафе на набережной Сены! Всякий человек видит Париж своими глазами, кому-то он кажется величественным, монументальным, а другому – возвышенным, романтичным. Бывало, я шла по этим сказочным улицам, и мне не верилось, что я живу здесь, что этот город – мой. Я люблю его до слез, он – в моем сердце. О нет, я не хочу уезжать!

– У вас лицо ангела, Элиана, – прошептал Бернар, а потом внезапно взял руку молодой женщины в свою и поцеловал.

Она не смутилась и не стала препятствовать. Казалось, она впервые заметила, какие у него выразительные глаза, длинные черные ресницы, что его густые темные волосы красиво блестят, а лицо выглядит очень привлекательным…

– Если б я могла что-нибудь сделать для вас, – сказала Элиана. – Ведь вы вырвали меня из лап смерти, исцелили от страха…

– Вы можете, – ответил он, не сводя с нее взора загоревшихся глаз, – будьте моей, Элиана!

Молодая женщина молчала, она никак не ожидала, что он предложит ей провести с ним ночь, а Бернар продолжал:

– Я понимаю, вы совсем не знаете меня, но если вы испытываете ко мне хотя бы каплю симпатии…

– Мне трудно передать словами, что я чувствую к вам, Бернар, – промолвила Элиана, – мне кажется, мы знакомы давным-давно и можем поведать друг другу любую тайну. Поверьте, я знаю вас так хорошо, как никого другого, и как никому другому способна довериться вам. Я согласна разделить с вами все – и свою судьбу, и свое ложе.

Услышав это, он встал, и женщина смотрела на него снизу вверх. Тогда молодой человек наклонился и взял ее лицо в ладони.

– Но я не желаю, чтобы вы были случайной гостьей в моей жизни, женщиной на одну ночь, и потому предлагаю вам выйти за меня замуж. Вы сейчас свободны, я тоже, и если нас не смогла повенчать смерть, так пусть это сделает церковь.

Элиана не стала думать о том, хочет она этого или нет, не пыталась понять, что чувствует к Бернару, она просто знала, что не сможет поступить иначе, что-то подсказывало ей – нужно соглашаться, – и она ответила:

– Да, Бернар.

Его глаза блестели, как зеркала, таинственно и тревожно. Он опустился на колени и, целуя ее руки, произнес:

– Сегодня вам необходимо отдохнуть, а завтра, когда вам принесут одежду, священник обвенчает нас.

Потом он вновь вскинул взор, и Элиана ответила ему чуть печальной, но все же очаровательной, полной тепла улыбкой.

– А я уже не надеялся это увидеть, – сказал Бернар. Когда священник вернулся, молодые люди изложили ему свою просьбу, и он развел руками.

– Но все церковные книги разорваны для патронов, мне даже некуда вписать ваши имена. Алтарь разграблен…

– Ничего, – сказал Бернар, – ведь вы остались слугою Божьим, и храм, пусть даже полуразрушенный, – все равно святилище. Мы предстанем перед Небесным Отцом, и он отметит нас в своих скрижалях. Я не верю, что Бог окончательно покинул Францию и наш народ.

– Воля ваша, – промолвил священник, – хотя вы же знаете: нынешняя власть не признает церковный брак и даже запрещает его.

– Боюсь, меня мало волнует мнение власти! – Взор Бернара вспыхнул, и Элиана вновь ощутила скрытую мятежность его натуры. – Родители воспитали нас в католической вере, и мы не собираемся менять ее на другую даже под страхом смерти.

Взгляд священника потеплел.

– Что ж, дети мои, надеюсь, Господь вознаградит вас и дарует вам счастье!

…На следующий день прислуга священника принесла Элиане одежду: нижнюю рубашку, чистую и почти новую, серую шерстяную юбку и порядком потрепанные башмаки. Молодая женщина несказанно обрадовалась. Священник подарил ей белый шарф, забытый кем-то из прихожанок, и Элиана покрыла им голову.

Они вошли через флигель в заколоченную церковь и остановились перед алтарем.

В церкви царило невиданное запустение: потемневшие, потрескавшиеся, словно после землетрясения, стены, заколоченные досками окна, осколки витражей на затоптанном полу, разломанные скамьи. Все священные предметы были растащены, изуродованы или разбиты – сам Сатана, наверное, не повеселился бы так, опасаясь гнева Господня!

Священник воздел руки к небу.

– Ничего не осталось, Господи! Сердца и души во мраке! Вера и любовь да возродится в них! Не оставь же нас, грешных…

Молодые люди преклонили колена и осенили себя крестным знамением. Потом выпрямились, и Бернар взял Элиану за руку.

– Вы волнуетесь? – прошептал он, склонившись к ней, и она тихо отвечала:

– Немножко.

Они улыбнулись друг другу, и Элиана вдруг в самом деле почувствовала себя невестой – юной душою, входящей в светлый мир внезапно исполнившихся желаний. Стояла ясная погода, и ручейки солнечного света, просачивающиеся в щели между досками, которыми были заколочены окна, растекались по полу и стенам, золотили потолок, и Элиане не верилось, что в этот сумрачный мир наконец-то пришла весна.

«Они могут заменить летоисчисление, названия месяцев, отменить церковные праздники, – подумала молодая женщина, – и все же весна по-прежнему будет сменять зиму, а осень – лето. Никто не сумеет переделать привычный, установленный Богом порядок мироздания и не сможет остановить развитие человеческих чувств и движение земной жизни, ускользающей в глубину веков».

Мысли Элианы текли размеренно, неторопливо; как ни странно, происходящее не затрагивало глубин ее души, и возможно, поэтому молодая женщина испытывала удивительную позабытую легкость. Вероятнее всего, она еще не успела опомниться – все случилось так внезапно и быстро…

Собственно, и сейчас Элиана оставалась столь же неопытной, как и в дни девичества, ей так и не довелось испытать ни настоящей любви, ни страсти. Вполне вероятно, что романтическая влюбленность в Максимилиана де Месмея постепенно переросла бы в глубокую любовь, любовь на всю жизнь, но им суждено было расстаться, и со временем чувство Элианы притупилось. Сыграли роль и замужество, и гибель Этьена, и все последующие события. Кто знает, возможно, если бы Максимилиан вернулся, ее любовь возродилась бы, вспыхнула с новой силой, но Элиана не думала, что они когда-нибудь встретятся.

Иногда крылья памяти уносили ее в страну былого, страну грез, в те времена, когда первое большое чувство преображало обыденность, превращало ее в сказочный сон, и она смутно ощущала, что значит полюбить страстно и глубоко: стать самою собой, стряхнуть с себя все лишнее, жить настоящим и наслаждаться им во всей полноте, видеть все краски, слышать все звуки… Да, можно быть мудрым и понимать, что есть истина, а можно любить – и чувствовать это сердцем.

И сейчас, произнося слова клятвы, она не мечтала ни о чем и ни о чем не жалела.

– Скажите, святой отец, этот флигель является частью храма? – спросил Бернар, продолжая держать Элиану за руку.

Священник понял его.

– Нет, это пристройка. Вы можете остаться там на эту ночь и вообще – сколько захотите.

– Нет, мы не будем злоупотреблять вашим гостеприимством и не станем подвергать вас опасности, – сказал Бернар. – Мы пойдем своей дорогой, какой бы трудной она ни была. А вам спасибо за доброту. И за веру.

* * *

Свадебный ужин был великолепен: полбутылки вина, фунт черного хлеба, жареная селедка, чуть подслащенный, горький и мутный напиток, заменяющий кофе, и немного сушеного чернослива.

Священник оставил молодых людей одних, и они сидели за столом при свете свечи. Было очень тихо, только изредка потрескивало пламя в камине. Пахло сырой известкой и старым деревом. В маленькое окошко заглядывала луна – загадочное светило, издавна покровительствующее всем мечтательным душам.

– Помню, когда я был маленьким, однажды случайно заглянул в родительскую спальню. Мать сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. Они у нее такие же густые, как у вас, Элиана, только еще длиннее и черные, как тропическая ночь. Отец стоял возле столика и наливал вино. И вот он подал ей бокал – я вспоминаю этот жест и тот незабываемый взгляд, каким он смотрел на нее. А на губах матери появилась улыбка (много позднее я понял ее значение), снисходительная царственная улыбка, тогда как глаза ее были полны покорности, ласки и любви. Отец был суров, но он обожал ее всем сердцем, восхищался ею, боготворил и сделал бы для нее все, что только можно вообразить, и она знала это и чувствовала, сколь велика ее власть. Она видела его насквозь, а он даже не подозревал об этом. – Бернар улыбнулся и закончил: – Таковы женщины!