Взять хотя бы площадь Трех Культур, где в единый ансамбль гармонично сливаются постройки древних ацтеков, соборы колониального периода и современные высотные здания. Дульсе казалось, что площадь чем-то похожа на нее. Она тоже чувствовала в самой глубине своего существа нечто архаичное, магическое, таинственное, что было сродни мрачноватым камням древнеиндейских храмов. Эти глыбы были свидетелями былого процветания, борьбы, упадка и нового возрождения.

Дульсе понимала драматическую историю Мехико.

Когда-то здесь господствовала великая тольтекская культура, темная, мистическая, исполненная колдовства. По преданию, тольтеки тесно общались с духами умерших предков и сами умели путешествовать в иные, загробные миры. Они оставили после себя гигантские монументальные сооружения, как, например, древняя пирамида в Куикуилько, которую ныне окружает городской район Тлальпан. Но тольтеки будто бы настолько увлеклись своими потусторонними обрядами и ритуалами, что реальная, человеческая жизнь стала казаться им ненужной, неинтересной, бессмысленной. И когда на них напали воинственные, хорошо вооруженные племена науа, тольтеки не смогли оказать сопротивления и их цивилизация была практически полностью уничтожена.

«Не грозит ли мне такая же опасность?— с грустью размышляла Дульсе.— Быть может, Лус права, утверждая, что жить надо легко, в свое удовольствие? Но что же делать, если как раз самое большое удовольствие для меня — думать и мечтать? Я всегда немного завидовала отшельникам, которые удаляются от людей для поста и молитвы. Но в это же время я не могла бы всегда вести такой образ жизни. Как хочется мне иногда быть в центре внимания, очаровывать, пользоваться успехом! Порой кажется, что я этого почти добилась, а потом — увы! — вновь наступает одиночество. Нет, наверное, надо как-то упорядочить свою жизнь. Но как? Выстроить бы ее вот так, ступенька за ступенькой, по образцу вот этих ацтекских сооружений!»'

На месте разрушенных тольтекских храмов ацтеки выстроили собственный город, назвав его Теночтитлан. Он был основан уже в нашем тысячелетии, в 1325 году после Рождества Христова. Но спустя двести лет и он был разрушен — на этот раз испанскими завоевателями. Но вновь возродился из пепла, точно мифическая птица Феникс. На этот раз это уже был Мехико, столица колонии Новая Испания, а затем, после падения колониальной системы — столица независимой Мексики.

«Не нужно унывать, все образуется,— успокаивала сама себя Дульсе.— Может быть, и мне еще улыбнется удача, и я найду свою любовь. Возможно, черная полоса моей жизни уже пройдена и теперь все будет иначе? Господи, хоть бы это в самом деле было так!»

И точно в подтверждение этих мыслей до ее слуха донеслась музыка. Торжественные звуки мессы раздавались из врат церкви Саграрио Метрополитано, мимо которой они проходили в этот момент.

К досаде Эдуардо, теперь и Лус остановилась, впав в задумчивость. Музыка — это было единственное, что могло захватить целиком эту взбалмошную и живую натуру.

Пела какая-то приезжая капелла — исполнение знакомой Лус партитуры Генделя отличалось новизной и свежестью. «Какое, наверное, счастье всю жизнь исполнять такую музыку!— думала юная певица.— При этом, наверное, все мелочные заботы отскакивают от тебя и ты возносишься душой высоко к небесам. В эти мгновения я, кажется, даже начинаю понимать тех женщин, которые уходят в монастырь, отрекаясь от мирских радостей. Но лишь на считанные мгновения могу я войти в это состояние. Нет, конечно, мой удел — не храм, а сцена. И пусть стена огней рампы отрезает от меня тех, кто сидит в зале. Я-то знаю, что их там сотни, тысячи. Они, затаив дыхание, внимают каждому ню-ансу моего голоса. О, какое счастье! А потом — кода, последние аккорды. И — взрыв аплодисментов. Они все рукоплещут мне — мне, Лус Линарес! Браво, Лус Линарес! Брависсимо! Искуснейшая певица в мире — Лус Линарес! Бис! Повторите, Лус Мария, мы жаждем слышать ваш голос еще и еще! Цветы, цветы, букеты, целые корзины! И я раскланиваюсь, посылая публике воздушные поцелуи. Вот для чего стоит жить, вот каков будет пик моей судьбы!»

Музыка взвивалась ввысь торжествующей птицей, чтобы затем сойти на низкие ноты, как скромный лесной ручеек, прячущийся средь камней.

Две девушки стояли замерев перед чугунной оградой церкви Саграрио.

В этот момент они были так похожи, что казались изваяниями, вышедшим из-под резца одного мастера — такими же, как фигуры на резном фасаде храма. Они были захвачены единым чувством, единым порывом, единой для обеих, таких разных по характеру, верой — верой в будущее счастье, которое наступит для них непременно, несомненно, несмотря ни на какие трудности и преграды.

Эдуардо Наварро, скромно отошедший в сторонку, казался здесь инородной фигурой. Он отлично понимал это и нервничал, нетерпеливо теребя тяжелый золотой перстень-печатку на указательном пальце.

Дульсе с наслаждением вновь и вновь разглядывала многоярусную вычурную резьбу в стиле барокко. Сколько таланта вложено сюда, сколько любви... Вот фигура Христа над арочным входом, а вот апостолы, и над ними—ангелы. И все это окаймлено цветами, крестами, вензелями, виньетками. Очень красиво! Пожалуй даже — чересчур красиво.

Все же, несмотря на мастерство и великолепие этих произведений восемнадцатого века, века пышности, лично ей, пожалуй, больше по душе стили более ранних эпох, строгих, суровых и сдержанных.

Если же говорить о национальной истории, то Дульсе всегда больше привлекали в ней судьбы трагические, нежели триумфальные.

Взять хотя бы противостояние великого испанского завоевателя Мексики конкистадора Эрнана Кортеса и побежденного им верховного вождя ацтеков Куаутемока. Индеец был совсем мальчишкой: к моменту вторжения испанцев верховному вождю не было и двадцати, он был их с Лус ровесником. Однако сколько мужества, героизма, мастерства, военных способностей проявил он при обороне родного Теночтитлана! Он укрепил город оборонительными сооружениями — рвами, стенами, баррикадами, специальными укреплениями против конницы. Индейцы этих мест до появления европейцев не знали лошадей, и те, вероятно, казались им устрашающими волшебными чудовищами.

Но Куаутемок не боялся ничего — ведь он защищал свою родную землю, своих богов, обычаи своих предков. Его воины нападали на европейцев, вооруженных огнестрельным оружием, из засад, малыми группами. Они продержались два года и были в конце концов побеждены. А сам Куаутемок после падения Теночтитлана был захвачен испанцами в плен, подвергнут жестоким пыткам и казнен.

И хотя не осталось никаких свидетельств о том, как проходили последние дни индейского вождя, Дульсе была твердо уверена, что держался он мужественно.

Оба — и Кортес, принесший в Мексику европейскую культуру, и отважный Куаутемок — считались национальными героями. Но симпатии Дульсе всегда были на стороне молодого ацтека. Его образ будоражил ее воображение.

«Вот какого спутника жизни хотела бы я встретить,—таковы были ее тайные, скрытые от всех мысли.— Отважного, решительного и немного таинственного. Пусть даже его лицо будет покрыто устрашающей татуировкой. Это не главное. Главное — душа. А ее-то я сумела бы распознать под любой маской, под любой личиной!»

Дульсе так углубилась в свои грезы, что не заметила, как они двинулись прочь от церкви Саграрио Метрополитано.

Приближалось время, назначенное для встречи с проповедником Гонсалесом.

Лус уже позабыла о своем мимолетном романтическом порыве и теперь вновь весело щебетала о чем-то с Эдуардо:

— Оно должно быть такое темно-красное, под цвет густого красного вина, если смотреть сквозь бокал на люстру. И обязательно до самого пола, чтоб ниспадало такими тяжелыми складками. Пусть оно будет бархатным...

Эдуардо возражал — правда, не слишком категорично:

— Но, дорогая.

— Никаких «но»!— сердито отзывалась Лус— А впрочем, я согласна выслушать твои «но». Говори!

— Лус,— терпеливо пытался объяснить Эдуардо,— ведь речь идет не об оперном наряде, а о свадебном платье.

Лус вскинула голову:

— Мое свадебное платье должно быть оперным нарядом. Я так хочу!

Краем уха Дульсе услышала обрывок их разговора.

«Ого, — подумала она, —да у них уже, кажется, речь идет ни больше ни меньше как о свадебной церемонии. Быстро же этот Наварро обработал мою сестру. Обычно это она водит мужчин за нос, дразнит их и смеется, когда речь заходит о женитьбе. А с Эдуардо все иначе. Ну что ж, дай Бог тебе счастья, милая Лус. И все-таки... Все-таки мне не хотелось бы, чтобы твое счастье было вот таким. Мне кажется, ты стоишь большего. А в Эдуардо Наварро есть что-то такое... такое... Сама не знаю какое. Но что-то в нем меня определенно настораживает...»

Лус тем временем начинала кипятиться:

— Не хочу белое! На свадьбе все невесты в белом. Понимаешь, Эдуардо, все! А я не желаю быть как все. Лус Мария Линарес никогда не была как все. И когда я стану Лус Марией Наварро — я все равно не стану как все. Нет, решено: только темно-красное. С глубоким декольте и с таким же темно-красным мехом по плечам. Притом мех должен быть пушистым, но искусственным. Слышишь? Я противница уничтожения животных и никогда не стану носить настоящий мех.

Эдуардо усмехнулся:

— А я и не знал, что ты принадлежишь к движению «зеленных». Тогда тебе надо заказывать зеленое платье, а не бордовое. Или, еще лучше, защитное, хаки. Ха-ха-ха! Невеста — в хаки! Невеста-солдат!

Лус не выдержала и рассмеялась вместе с ним:

— А что, это идея! Тогда ты наденешь маскировочный костюм, пятнистый такой. Ты будешь моим ягуаром, моим ручным ягуаром.

Эдуардо» поддержал игру:

— Какое счастье, что ты противница убийства диких зверей!

Они оба расхохотались, тогда как Дульсе серьезно подумала:

«Вот, я поняла наконец, чего не хватает этому Эдуардо Наварро. В нем как раз нет ничего, ну абсолютно ничего от дикого зверя. Не важно, тигра ли, ягуара ли или даже крокодила. В нем все как-то слишком аккуратно, слишком осторожно, слишком размеренно. Он чересчур умный, вот что. У него и в голове мозги, и в сердце мозги».