— Но чего ей бояться? — удивился Рикардо.

— Этого-то мы и не знаем, — вздохнула Роза. — Ах, если бы она доверилась нам... Она такая дикарка, как я в молодости. Еще одна дикая роза.

— Но это началось всего несколько дней тому назад, — пытался что-то сообразить Рикардо. — Помнишь, она вернулась из Академии, кажется, с выставки, заперлась у себя в комнате и с тех пор ни разу не выходила на улицу.

— Да, тогда это заметили все, — согласилась Роза, — но на самом деле это началось раньше. Помнишь, как поспешно они вернулись из Акапулько?

— Так ты думаешь...

— Я уверена. То, чего она боится, случилось именно там. Постепенно дома она стала оживать, и вдруг все началось снова. Возможно, она увидела то же самое, что испугало ее в Акапулько.

— Но что это может быть?

— Этого мы, к сожалению, не знаем, а она по каким-то причинам нам не говорит, — печально констатировала Роза.

Она очень близко подошла к разгадке тайны своей дочери, но ей и в голову не пришло, что еще один член их семьи прекрасно знает, в чем состоит страшная тайна Дульсе, и точно так же молчит — ее сестра Лус Мария.

Лус никогда бы не могла подумать, что так будет скучать по сестре. Вернувшись из аэропорта, она прямо-таки не могла найти себе места. Чего-то не хватало.

На следующий день повторилось то же самое. Лус вернулась из консерватории, но дома что-то не сиделось, и она решила немного прогуляться по небольшому парку, который был разбит недалеко от дома Линаресов.

«А ведь еще всего пять лет назад, — думала Лус, медленно прогуливаясь по тенистой аллее, — мы с ней даже не знали о существовании друг друга. Как хорошо, что Дульсе увидела меня по телевизору и мы встретились. А иначе наши родители, скорее всего, продолжали бы до сих пор жить отдельно. Завели бы свои семьи...»

Затем мысли Лус перешли на этот панический необъяснимый страх, который преследовал Дульсе с того самого утра, когда она пошла порисовать на берег моря.

«Какая она все-таки еще дурочка, — думала Лус. — Ей померещились те бандиты с лодки, и где! В Мехико, в центре города, у Академии художеств! Бред какой-то!»

Лус потратила в общей сложности несколько часов на то, чтобы убедить сестру в том, что эти преступники ей просто почудились. Тем более бредовой ей казалась идея, что эти люди преследуют Дульсе, что они смогли разыскать ее и теперь непременно попытаются убить. «Это гены тети Кандиды, — подумала Лус, — та ведь тоже в молодости, говорят, была со странностями».

Лус целиком погрузилась в эти размышления и неторопливо шла по аллеям парка. Вдруг она заметила, что одну и ту же фразу мысленно проговаривает четвертый или пятый раз... Что-то постороннее вторгалось в ее сознание и не давало сосредоточиться уже несколько минут... Она очнулась, огляделась вокруг и сразу поняла: музыка. Если это можно было назвать музыкой! Незатейливая, несколько вульгарная мелодия умудрялась одновременно быть заунывной и назойливо-слащавой. Доносившееся пение было вполне слаженным, но звук слегка расстроенного и дребезжащего фортепьяно заглушал слова. Хор умолк. Теперь солировало сильное сопрано, и слова отчетливо отпечатались в сознании Лус:


Жил я без Иисуса и всегда грешил,

А теперь я к Господу на стезю вступил.

Тело мое крепнет силой каждый час.

Радуется в небе, кто страдал за нас.

«Господи! Какая мерзость! Разве можно ТАКОЙ голос пачкать о подобные мелодию и слова», — пронеслось в голове. Но ведь это об Иисусе. Обычно равнодушная к религии, Лус неожиданно для себя самой перекрестилась, губы сами собой прошептали: «Господи Иисусе Христе, прости мне греховные мысли. Всяк славит тебя, как умеет!» Между тем хор продолжал уныло повизгивать под отвратительные звуки. «Нет, это не псалмы царя Давида! Терпелив Господь, — в голове девушки мысли христианки перемежались с мыслями современного делового человека: — Если б подобная «хвала» воспевала обычного человека, с хорошим адвокатом он мог бы содрать с сочинителей приличные деньги за оскорбление своего достоинства. Велика милость твоя, Господи, если Ты сносишь такое». Снова соло. Удивительно знакомый голос! «Ой, неужели Чата!» — Лус была настолько потрясена мыслью, что это может быть ее однокурсница, одна из лучших студенток на курсе, что тяжело опустилась на подвернувшуюся кстати скамейку. Она лихорадочно силились что-то понять.

Тереса Гутьеррес, которую все — и друзья, и родные — называли Чата, была веселой, бойкой девчонкой. И хотя красавицей назвать ее было трудно, она своим легким характером привлекала к себе всех окружающих. Хотя жизнь ее была не из легких — Тереса выросла в Куэрнаваке в семье самой средней — ее отец был механиком в гараже. Благодаря редким вокальным данным и абсолютному слуху Тересе удалось поступить в консерваторию, но приходилось постоянно подрабатывать — она пела в церковном хоре, выступала в соборах во время христианских праздников, пела на концертах, а иногда ее приглашали в богатые дома, где она выступала перед гостями. Так что же удивительного, что она поет здесь?

На прошлой неделе Лус позвонил... Имя было какое-то чудное... А фамилия совсем простая. Гомес? Лопес? Хименес? Торрес?.. А может быть, Сервантес? Что за чушь лезет в голову! Так, так, так... Да, конечно, Гонсалес. «Доктор Вилмар Гонсалес» — так он назвался. У него еще был какой-то необычный акцент; и не только акцент, говорил он как-то коряво. В Мексике нигде так не говорят. Разговор был короткий, но она почему-то еще с полчаса потом мучилась. Точно не кубинец. И на испанца тоже не похоже. Не Коста-Рика, не Гватемала. Аргентинцев она слышала только в кино; нет, не аргентинец. Да мало ли. Может, с Кюрасао? Они так смешно говорят, их совсем не поймешь. Есть ведь еще Чили, Парагвай, Боливия... А, какая разница...

Было еще не поздно, но, лежа на диване с какой-то книгой, она безуспешно боролась с дремотой.

— Сеньорита Линарес?

— Да, я вас слушаю.

— Вас беспокоит доктор Вилмар Гонсалес. Мне был дан ваш телефон в администрации консерватории. К несчастью, вам лично я не имею чести быть знаком. Я слышал на концерте выступление ваше вместе с ученицами консерватории. В Мехико я по делам чтения благотворительных лекций о задачах христианина. Это что-то среднее между лекцией, проповедью и молитвой...

— Я не совсем понимаю...

— Минуту, и будет все ясно. Мы обычно используем небольшой хор. Сначала музыка, для создания атмосферы, слова об Иисусе, опять музыка, общая молитва, беседа о долге нравственности. Два часа вечером, будние дни. Две недели. Если бы вы согласились с нами работать, мне будет очень приятно.

Он говорил что-то еще, но Лус приходилось напрягаться, чтобы следить за его мыслями; его монотонная нескладная речь действовала усыпляюще, и Лус еле сдержалась, чтобы не зевнуть в трубку.

— Боюсь, что не смогу вам ничем помочь. В этом месяце я почти каждый вечер занята.

— О, мы ведь заплатим.

— Нет-нет. Дело не в деньгах.

— Тогда, надеюсь, вы не возражаете сообщить мне телефон кого-то из вашего хора, кто сможет петь со мной о Христе.

— Право, не знаю, что посоветовать. Может быть, вам поможет Тереса Гутьеррес. — Лус продиктовала телефон подруги и проснулась окончательно. Что за странный акцент!

Звонок выплыл из памяти совершенно отчетливо. «Какой ужас! Ведь, значит, я сама отправила сюда Чату!» Лус вскочила со скамьи. Она хотела как можно скорее уйти из этого парка, но любопытство оказалось сильнее отвращения, и она повернула в сторону небольшой эстрады, скрывавшейся в глубине парка. Меж тем взвизгнул последний аккорд, и с раскидистого тамаринда, под которым она проходила, послышалась совсем другая музыка. Пела птица. Трудно различимое в листве маленькое желтоватое пятнышко перелетало от одной ветки к другой и каждый раз испускало громкую протяжную трель: ли-юй-ю-и-иррр! Легкий предвечерний ветерок аккомпанировал шелестом листьев старого тамаринда. Лус замерла; какие-то нежные, легкие, прозрачные ощущения обволакивали ее... Ли-юй-ю-и-иррр!

Вдруг все кончилось. Птица замолчала и упорхнула по каким-то лишь ей известным делам.

Лус улыбнулась. На миг ей даже сделалось досадно, что она ничего не знает про птиц. Лус встряхнула головой, как бы сбрасывая с себя остатки охватившего ее очарования. «Ой, а как же там Тереса? Ну, кто-кто, а она не растеряется». Девушка зашагала к эстраде. После маленького эпизода с птицей ей стало легко, чувство досады и неловкости перед подругой куда-то исчезло. Вскоре она уже стала различать слова проповедника:

— Вы спрашиваете меня, зачем я не католик? А я хочу, пусть каждый из вас спросит себя: «Откуда ты знаешь, что ты католик?» И не я вас прошу об этом. Просит вас апостол Павел. И об этом почти две тысячи лет просит. Разве не послал он письмо в Коринф? Разве не писал он: «Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно и не было между вами разделений»? Все мы вместе - тело Христа. А разве разделился Христос части? Мы должны желать единого тела Христа, а не множества созданных людьми сект. Я не католик, я христианин. И вы, сидящие передо мной, все христиане. Все мы — церковь Христа, все мы тело Христа...

Лус подошла к эстраде сзади, ей пока ничего не было видно. Она сделала несколько шагов влево и остановилась, разглядывая собравшихся. Скамьи для зрителей не были заполнены и наполовину. В дальнем углу дремал старый индеец; сомбреро съехало набок, кажется, он был не вполне трезв. Перед ним сидела женщина с ребенком на руках, на лавке к ней прислонилась девочка лет четырех, а рядом крутились два мальчугана постарше. Молодежи было мало; из всех выделялись два молодых человека с постными лицами, ровесники Лус. Почему-то они казались похожими на янки, может, из-за своих строгих костюмов с галстуками и белых рубашек? Группа тощих старух, одетых во все черное. Аудитория разношерстная и довольно живописная. Дульсе эта публика наверняка бы пришлась по вкусу. На передней скамье сидели Тереса Гутьеррес и еще три однокурсницы Лус по консерватории. На них были белые платья, резко выделявшие девушек среди собравшихся. Собственно, из-за Тересы Лус и не решалась занять место на скамейке; ей почему-то не хотелось показываться на глаза подруге, ведь это Лус дала проповеднику ее телефон. Между тем подруги, свидетелем «музицирования» которых только что была Лус, похоже, вполне спокойно относились ко всему происходящему. Впрочем, слово «спокойно» к хохотушке Тересе вообще неприменимо. Вот и сейчас радостная улыбка не сходила с ее довольного лица, отчего ее симпатичная круглая мордашка казалась еще более курносой. Вот почему домашние и подруги прозвали ее Чата — «курносая».