— О, я так вам благодарен, милорд! Так благодарен! — Клив даже охрип от благоговения. — Я бесконечно благодарен вам! Вам будет всецело посвящена моя вечная признательность, беспредельная преданность, моя бесконечная вера…

— Да-да, понимаю, — усмехнулся сэр Эдвард и положил руку на узкое мальчишеское плечо. — Предлагаю тебе завершить те дела, которые ты собирался выполнить сегодня. Затем можешь перебраться в помещение, где живут оруженосцы. Над кладовыми, ты знаешь, где это? А завтра явишься вместе со всеми к капитану стражи и приступишь к своим новым обязанностям.

При напоминании о сегодняшних задачах ликование Клива несколько поугасло, и он вопросительно взглянул на Розалинду. Но она одарила будущего рыцаря лучезарной улыбкой и жестом дала понять, что отпускает его.

— Про сад и не вспоминай. Можешь идти, ты свободен, — сказала она.

— Слушаюсь, миледи. Благодарю вас, миледи. Благодарю вас, милорд. — Он пятился назад, отвешивая поклоны. — Благодарю вас, милорд, — повторил он еще раз, повернулся и, подпрыгнув от восторга, умчался прочь.

— Он, кажется, славный малый, — заметил сэр Эдвард, провожая взглядом юношу.

— Вы будете им гордиться, я уверена, — отозвалась Розалинда. — Он не подведет вас.

— Я и мысли такой не допускал, что он может подвести. По-моему, я неплохо разбираюсь в людях. А ему даровано такое свойство, которое необходимо для настоящего рыцаря, — честь.

Честь. Это слово преследовало Розалинду, пока она возвращалась в сад. Да, у Клива есть врожденное чувство чести. Но и Эрик говорил о чести. Она обвинила его в полнейшем отсутствии таковой, ибо он, возможно, был самым ужасным и безжалостным злодеем на земле. Но даже в тяжелейшие мгновения его окружал этот странный ореол благородства. Даже когда он стоял под предназначенной для него петлей. И после, когда его подвергли публичной порке, он умудрялся сохранять достоинство во все время этого жестокого истязания… В который уже раз она вернулась все к той же головоломке: откуда он взялся и что привело его на эшафот?

К тому времени когда она достигла садового уголка, ее гнев почти испарился, уступив место жгучему любопытству. За пределы сада уже было убрано второе выкорчеванное деревце. Собаки, которых тут набралась к этому часу целая стая, безмятежно разлеглись у дорожки, в конце которой виднелась широкая спина Эрика. Он наклонялся и разгибался, наклонялся и разгибался, выдергивая траву, побеги молодых деревьев и небольшие кусты, крепко сидящие в плодородной почве; вытянув из земли, он их отбрасывал назад через плечо, не оборачиваясь и оставляя за собой постоянно удлиняющийся след. Вот он остановился и выпрямился, стянул тунику через голову, откинул ее в сторону и снова принялся за работу, одетый только в рубашку.

Работа в саду не считалась занятием, достойным мужчины. Конечно, слуги возились с землей и служанкам приходилось трудиться в господском саду, но чаще всего туда — по мере надобности — отряжали мальчишек. Но Эрик, которого приставили к этой столь мало уважаемой работе, ничуть не выглядел униженным. Он выполнял ее так же, как и все, за что брался, — с силой и целеустремленностью. Розалинда была вынуждена признать, что он очень много успел за столь короткое время. Одна из дорожек, мощенных камнем, была расчищена уже почти до середины. Если дело так пойдет и дальше, ее сад приобретет пристойный вид гораздо раньше, чем она смела надеяться.

Почти позабыв о недавней вспышке своего негодования, Розалинда направилась к Эрику по расчищенной дорожке. Хотя она была у него за спиной, он тем не менее каким-то образом почувствовал ее приближение. Как осторожный зверь, он обернулся прежде, чем она подошла на расстояние удара. Однако, едва он ее увидел, настороженность быстро отпустила его.

— Пришли убедиться в моем усердии, леди Розалинда? — спросил он все тем же насмешливым тоном. — Или, может быть, с целью застращать меня обещаниями дальнейших трудов?

Он изобразил на лице гримасу, которая должна была засвидетельствовать, что ни одна из этих возможностей ни в малой степени его не тревожит.

Тут только Розалинда сообразила, что она и сама не знает, зачем вернулась в сад так скоро. С тем же успехом она могла бы еще раз заглянуть в парадную залу или в кухню. А ее почему-то потянуло сюда.

Это из-за самого сада, решила она. Уход за садом вообще был ее любимым занятием, а уж сад Стенвуд-Касла значил для нее особенно много. Конечно, ее приход никак не был связан с работником, который теперь стоял перед ней. Если уж на то пошло, его присутствие скорей должно было бы отбивать у нее охоту сюда заходить. Но и это было бы не правильно, упрекнула она себя. Если желательно внушить ему, что он для нее просто один из слуг Стенвуд-Касла, тогда ей не следовало бы ни искать его общества, ни избегать его более рьяно, чем любого другого.

Но это здравое рассуждение никак не помогло ей разобраться в собственных растревоженных чувствах. Когда она подняла взгляд на твердые очертания его лица, сердце у нее забилось быстрее и почему-то стало трудно дышать.

— Я пришла… — начала она слабым голосом. — Я пришла, потому что этот сад значит для меня очень много.

— Тогда он должен много значить и для меня.

Столь любезный ответ застал ее врасплох, и несколько мгновений она просто растерянно смотрела на него, а потом нахмурилась и отвела глаза.

— Я не дурочка. Не обращайся со мной как с ребенком.

— Слушаюсь, миледи, — ответил он столь же ровно и учтиво.

— Не смейся надо мной! — снова разозлившись, бросила она.

— А как, по-твоему, я должен с тобой держаться, Роза, чтобы тебе угодить? — парировал он, хотя теперь в его глазах сверкали более сильные чувства.

— Я… я твоя хозяйка, и ты должен держаться со мной почтительно. И я буду обращаться с тобой в равной мере хорошо. Просто работай с усердием, и в Стенвуде с тобой будут обходиться по справедливости.

Пока он обдумывал ее слова, его глаза не отрывались от нее.

— Разве сегодня я работал плохо?

— Нет, хорошо. Ты действительно хорошо поработал.

— Отсюда следует, что и ты должна со мной хорошо обращаться.

— Но с тобой хорошо обращаются. У тебя есть место для ночлега. У тебя есть еда…

— Это способно удовлетворить лишь две из четырех потребностей мужчины, — напомнил он ей одну из их прежних бесед. — Остается еще кое-что. Речь идет о моей свободе. И о моей женщине, — добавил он спокойно. Затем, прежде чем она смогла достойным образом ответить на его наглые слова, он продолжил:

— Приди в мою постель, милая женушка. Хотя я и позволил тебе потянуть время, это не помешает нам снова насладиться друг другом.

На этот раз Розалинда подскочила как ужаленная. Слова, произнесенные самым ровным тоном, окатили ее огненной волной, и она почувствовала, как в ней самой зарождается предательский жар.

— Ты… ты… — Она безуспешно искала подходящий ответ. — Ты обезумел!

— Обезумел от желания.

— Под… подлый негодяй!

— Ты моя жена.

— Отвратительный… отвратительный…

— Я не был тебе отвратителен. Роза. Сколько бы ты ни старалась теперь убедить себя в этом, но в минуты нашей близости ты испытывала что угодно, но не отвращение.

— О-о! — Розалинда не в силах была слушать это дальше. Она качнулась назад, повернулась и была уже готова кинуться в бегство, только бы не видеть его слишком проницательных глаз. Но он схватил ее за руку и удержал. Даже его слова приводили ее в смятение, но этот властный жест вообще лишил ее способности мыслить здраво. Широко открытыми, как у лунатика, глазами она смотрела на него, не способная даже скрыть свои чувства.

— Твои волосы должны быть свободными, — тихо проговорил он. — Свободными, чтобы рассыпаться по плечам; свободными, чтобы скользить у меня между пальцами. — Он привлек ее поближе, и в этот миг для Розалинды перестало существовать все: замок, отец, мысли о том, что он ей не ровня.

— Приди ко мне ночью, — настойчиво попросил он, обвив одной рукой ее шею.

И тут она почувствовала, что полотняный платок соскользнул у нее с головы и волосы непокорным потоком хлынули вниз. Эрик шумно вздохнул и погрузил руки в волшебный темный водопад. Но она была слишком растревожена, чтобы еще хоть на секунду продлить это объятие.

— Не… не надо… — прошептала она, пытаясь вырваться из-под власти завораживающего тепла его рук. — Кто-нибудь может увидеть…

Она внезапно смолкла, устрашенная тем, что ей пришел в голову только такой жалкий резон. Она должна была сказать совсем другое. Но под неотрывным взглядом этих зовущих глаз все доводы рассудка вылетели у нее из головы. А ведь следовало бы сказать, чтобы он не распускал руки. Следовало бы поставить его на место. Следовало бы возмутиться уже тем, что он посмел предложить ей такое… Но слова не шли с языка. Сердце бешено колотилось в груди, и все, что смогла Розалинда, — это отступить на шаг, повернуться к Эрику спиной и удалиться, с трудом передвигая ноги.

Вскоре она уже была у себя в комнате, заперла дверь на засовы, убедилась, что ставни плотно закрыты, и, забравшись в постель, задернула полог так, чтобы не оставить ни малейшего просвета. Но ничто не помогало. Словно некая невидимая сила тянула ее к нему, и не было у нее защиты против этой силы.

Силы, которая тянет сердце к сердцу.

Нет, не так, резко одернула она себя. Не стоит кривить душой. Честнее было бы сказать: лоно к лону.

Сочтя себя виновной в столь страшном грехе, она вскочила, всхлипнула, снова выбралась из постели и рухнула на колени, не замечая, как тверды и холодны камни пола.

— Я признаюсь в грехе похоти, — шептала она, молитвенно воздев руки. — Я признаюсь в грехе похоти, я тоскую по человеку, который должен быть мне противен. Господь всемогущий, помоги мне! Милосердный Иисус, сжалься надо мной! Пречистая Дева, умоляю тебя…