– Святой! Ангел! – возмущенно фыркал Саймон.– Так твой аббат тоже имеет выгоду от этого?

– Мой аббат действительно святой человек, – ответил монах с укором.– Он не ищет мирской выгоды, да ее и нет от моей простой работы.

– Рад это слышать, хотя сильно подозреваю, что это не так…

Явный сарказм в голосе Саймона, казалось, смутил монаха, но вот на его лице мелькнула улыбка, он склонился в поклоне:

– Мой добрый господин! Вы заметили мои прегрешения – я благодарю Вас, если Вы укажете на них. Я провел долгие часы за этим столом, и для меня будет радостью поделиться с Вами…

– Поделиться! – взревел Саймон, взбешенный наглостью монаха, уверенного в том, что можно купить его, Саймона, молчание.– Да я задушу тебя, церковная крыса!

Старик испуганно отпрянул назад:

– Так там нет ничего дурного, мой господин, – пролепетал он.– Я не употребил ни одного несовместимого с целомудрием слова, опускал описания плотских страстей, оставляя только рассказы о деяниях благородных и храбрых рыцарей…

– Так ты… Ты переписываешь для леди рыцарские романы? – задохнулся Саймон.

На своем веку он повидал немало проходимцев в сутанах, стремящихся взять от жизни куда больше, чем дать Богу, видел и тех, кто со слепым фанатизмом следовал заповедям Христовым, истово служа церкви и людям. Как только он взглянул на этого монаха, то почувствовал, что он относится ко второму типу, и, как ребенок, обрадовался своей правоте.

– Да, но я также переписываю для госпожи жития святых, – приободрился старик, пытаясь задобрить Саймона.– Рисую цветные буквицы и заставки. И когда небрежением моим помылка чинится, бью поклоны в часовне, пока благодать Божия не снизойдет на меня. Я понимаю Ваш гнев и смиренно приму наказание, но сам аббат разрешил мне переписывать рыцарские сказания, ибо молодая…

– Конечно же, можешь, – Саймон еле сдерживался, чтобы не рассмеяться над нелепой ошибкой.– Слуга не понял меня. Я хочу поговорить с писарем, который ведет расчетные книги.

– Какие расчетные книги?

– Вот эти, – показал Саймон на открытую рукопись в деревянном переплете.

Саймон снова стал серьезным. Неужели опять придется выслушивать уклончивые ответы и видеть притворные непонимание и тупость?

– А, эти! Это книги нашей леди. Писарь? Не знаю. Возможно, иногда помогает отец Френсис, но…

–Но Господь наш пишет их своим мизинцем, – не удержался от колкости рыцарь.

Старик выпрямился и строго произнес:

– Даже сильным мира сего не дозволено богохульствовать.

– Тогда скажи же мне, наконец, кто пишет эти книги? – заорал Саймон во всю силу своих легких, так что монаха чуть не выдуло из комнаты.

Пока тот собирался с мыслями, Саймон услышал шепот среди челяди и стремительный перестук каблучков, бегущих через анфиладу покоев.

– Мой господин, мой господин, – старик умоляюще протянул руки.– Не гневайтесь так. Я же уже сказал Вам, что это книги леди Элинор.

Саймон закрыл глаза и сглотнул, с трудом сдерживая приступ бешенства. У него зачесались руки – одолевало искушение пустить их в ход и прибить туповатого монаха.

– Я уже слышал это, – наконец, успокоился рыцарь и грозно продолжил:

– Монах, не испытывай моего терпения! Скажи мне, кто пишет слова и цифры в книгах леди Элинор. Понятен мой вопрос?

– Он мне был всегда понятен, мой господин. Я не знаю, почему Вы меня не выслушаете. Леди Элинор сама пишет слова и цифры на страницах книг, которые лежат здесь вместе с перьями, которые я затачиваю для нее!

Саймон обернулся на стол, снова непроизвольно сглотнув.

– Сама леди Элинор? – повторил он растерянно и вдруг услышал ее голос:

– Да, а в чем дело?

Девушка, подбоченясь, стояла в передней. Свет падал на ее лицо, щеки пылали огнем, глаза горели гневом и казались совсем черными.

Медленно до Саймона доходил смысл слов монаха, их связь с тем, что обнаружил он сам. Краска гнева и стыда залила его щеки, а Элинор обняла тщедушного монаха за плечи:

– Можешь идти, брат Филипп. Это мое дело, и я разберусь сама!

– Но он богохульник и…

– Это мирские заботы, а не слуг Господних, – сказала твердо Элинор.– Он не причинит ни тебе, ни мне вреда. Можешь идти.

Ах, как хотелось Элинор быть такой же уверенной, каким казался ее голос! Она не боялась, что Саймон ударит ее. Пара тумаков не такая уж и большая цена за мир. К сожалению, она не могла предоставить Саймону возможность дать выход своему раздражению, так как прихожая соединялась с парадной залой. Там толпились слуги, которые, несомненно, бросятся ей на помощь. Страшно подумать! – простолюдины поднимут руку на посланника короля!

Лицо Элинор стало белым, как снег, когда она на секунду представила, что может произойти, если Саймон на глазах челяди ударит ее, и какие печальные последствия это повлечет за собой!

Но Саймон не сделал к ней и шага. Он вернулся к столу и, обойдя его, снова сел на стул. Он подумал, что должно же быть какое-то совсем невинное объяснение этим расходам.

– Я просматривал Ваши расходные книги, – начал он мягко.

И здесь Элинор допустила ошибку. Она злилась и на Саймона, так напугавшего брата Филиппа, и на себя, допустившую столь непростительные промахи.

Злость – не лучший союзник, и Элинор, забыв об элементарной осторожности, выпалила:

– И Вы обнаружили, что я подделала записи? Но, мой господин, я не понимаю, почему Вы занимаетесь прежними счетами! Ваше дело – контролировать мои счета со дня установления опеки!

Саймон открыл рот от удивления. Он с трудом воспринял тот факт, что Элинор умеет считать, читать и писать настолько хорошо, что сама ведет учет расходам и доходам. И это невинное дитя, белое и чистое, как лилия, отважно бросается защищать подделку, полностью отрицая его власть, авторитет, полномочия, данные королевой! Это настолько ошарашило, что лишило его дара речи.

Правда, мелькнула мысль, что лилии вырастают и на кладбищенских погостах, но он отогнал ее прочь и произнес первое, что пришло в голову:

– Мне положено знать все, что касается моих полномочий. Остальное – безразлично.

– Вы хотите сказать, – вскрикнула Элинор взбешенно, – что я обязана отчитываться перед Вами за все безделушки, которые мне покупали дедушка и бабушка лет десять назад? Или за соломенные куклы, в которые я играла, когда мне было три года? Возможно, доблестный рыцарь, Вы хотите, чтобы я отчиталась за молоко, которым меня вспоила кормилица?

– Прекратите издеваться! – закричал Саймон, так резко вскочив со стула, что тот с грохотом упал на пол.– Какое отношение имеют к опекунству соломенные куклы и молоко кормилицы?

– Вот это-то я и хочу выяснить, – фыркнула Элинор.– Хочу четко знать пределы своих возможностей. Если я обязана отчитаться перед Вами, сколько я потратила в прошлом году, почему бы мне не дать Вам отчет и за гроши, которые платили моей кормилице? Я хочу знать, сколько же Вы, мой рыцарь, и моя милостивая королева оставите из доходов моих, понимаете, моих, поместий лично мне и моим вассалам.

Саймон хотел, было заявить, чтобы Элинор прекратила нести чушь, но слова застряли у него в горле. Нет, не глупости городила эта девчушка, а в грубой, в высшей степени оскорбительной для него форме задавала вполне разумные, жизненно важные вопросы, ответы на которые, увы, не знал и он… Сама мысль о том, что она была способна и додуматься, и задать такие вопросы, она, у которой румянец невинности так быстро заливал щеки, – эта мысль выбивала Саймона из колеи, и это злило его.

– Вы ни за что не обязаны отчитываться, что было при жизни вашего деда, – огрызнулся он, – и давайте прекратим этот детский лепет по поводу соломенных кукол и кормилиц.

– Ах, значит, Вы имеете в виду, – не успокаивалась Элинор, – что я должна дать отчет за каждую мессу, которую я служила за упокой души моего дедушки и которая не была указана в его завещании? Или же я должна объяснить Вам, почему я выбрала на траур парчу, а не другую ткань?

– Конечно, нет! – загремел выведенный из себя Саймон.

Он уловил какое-то движение за оконными проемами сзади себя, но даже не обернулся. Рыцарь не был вооружен, только нож для разделки мяса висел на поясе. В разгар яростного спора Саймону было не до того, чтобы опасаться за свою жизнь. Когда он был юстициарием (Верховным судьей и наместником короля), он получил столько же шрамов от предательских попыток убить его, сколько на полях сражений. Но там, где открыто бушует ярость, нет места предательству и ударам из-за угла.

– Так, когда же, милый гость, мы начнем отчет? – ехидничала Элинор. – Не соблаговолите ли назначить время? Скажите, когда я должна буду отчитаться перед Вами за то, что купила четыре пары туфель вместо двух?

– Да заказывайте хоть четыреста пар! – прорычал Саймон.– Меня это не волнует.

Он чувствовал, что спор перерастает в перебранку, не достойную рыцаря и мужчины, но не видел способа, как прекратить ее. Он постарался взять себя в руки:

– Я просто прослежу за тем, чтобы впредь Вы не поступали так. А то, что Вы делали до того дня и часа, как я стал королевским опекуном, меня, поверьте, не касается!

– Тогда почему Вы, как шпион, без моего ведома суете свой нос в мои траты за последние два года? – саркастически спросила Элинор.

Если бы слова могли разить наповал, Саймон уже наверняка бы был бездыханным. Да и так он потерял дар речи от обиды, железным обручем сжавшей сердце. Он же хотел защитить Элинор – эту… эту злюку, которая нуждалась в чьей-либо защите не больше кобры или разъяренной тигрицы.

Когда же рыцарь с трудом подобрал слова для достойной отповеди, фурия на его глазах внезапно вновь преобразилась в невинное создание.

– Давайте прекратим эту перепалку, – умоляюще сказала Элинор, слеза предательски блеснула в ее ресницах.– Я ни на йоту не хочу умалять Вашу власть, мой господин. Ваше право и Ваш долг знать, что приносят поместья и…– она чуть всхлипнула, – сколько можно оставить на пропитание мне и моим людям.